— Пехота бьется с джамаками, которые стоят впереди шанцев.
Спустя немного времени отголоски выстрелов стали постепенно утихать, но вдруг совершенно неожиданно грянул сильный залп и тотчас за ним другой. Было очевидно, что легкая кавалерия опрокинула спагов и встретилась с янычарами.
Великий гетман, пришпорив коня, молнией помчался к месту битвы с группой приближенных; воевода русский остался один с пятнадцатью полками гусар, которые стояли в боевом порядке, готовые по первому знаку броситься в бой и решить исход битвы. Ждать им пришлось довольно долго, а между тем в глубине лагеря шум все усиливался. Битва, казалось, перемещалась то вправо, то влево, то в сторону литовских войск, то в сторону воеводы бельского. Артиллерийский огонь турок становился все беспорядочнее, зато артиллерия пана Контского стреляла с удвоенной силой. По прошествии часа воеводе русскому показалось, что центр сражения перешел опять в середину лагеря, прямо против его гусар.
В это время во главе своих людей прискакал великий гетман.
В глазах его горел огонь. Осадив коня, рядом с воеводой русским, он крикнул:
— Вперед, с Богом!
— Вперед! — закричал воевода русский.
И за ним команду повторили ротмистры. С страшным шумом склонился к конским шеям целый лес копий, и пятнадцать полков конницы, которая привыкла ломать все на пути, двинулись, подобно громадной туче, вперед.
Со времени трехдневной битвы под Варшавой, когда литовские гусары, под командой Полубинского, врезавшись клином во всю шведскую армию, пробили ее насквозь, никто не помнил такой стремительной атаки. Рысью двинулись с места эти эскадроны, но, сделав двести шагов, ротмистры скомандовали: «Вскачь!», а солдаты ответили криком: «Бей! Руби!» и наклонились к седлам; лошади помчались во весь дух. Эта лавина вихрем мчащихся коней, железных рыцарей, склоненных копий была как необузданная стихия. И она неслась, как ураган, как бешеная волна, с грохотом, шумом. Земля стонала под ее тяжестью, и было очевидно, что если бы даже никто из гусар не ударил копьем, никто не вынул сабли, то одним своим натиском и тяжестью они должны свалить с ног, растоптать, уничтожить все перед собою, как буря ломает и опрокидывает деревья.
Так доскакали они до устланного трупами и залитого потоками крови поля, где кипела битва. Легкие отряды конницы сражались еще с турецкой кавалерией и оттеснили ее назад, но в середине стояли еще густые ряды янычар, как непоколебимая стена. Несколько раз уже разбивались о них легкоконные полки, как разбивается волна во время прилива о скалистый берег.
Их сломить и уничтожить было теперь задачей гусар. Несколько тысяч янычарок грянуло разом, словно стрелял один человек. Еще минута — янычары стараются крепче упереться ногами в землю; некоторые из них при виде этого страшного наводнения закрывают глаза, у некоторых дрожат руки, у всех бьются сердца, все дышат учащенно и сжимают зубы. А те уже мчатся все ближе и ближе, слышится храп лошадей, вот она — гибель, смерть, уничтожение…
«Аллах… Иисус, Мария!» — два ужасных, словно и нечеловеческих вопля слились воедино. Живая стена колеблется, гнется, распадается; глухой треск ломающихся копий заглушает на мгновение все другие звуки, затем раздается лязг железа и удары, — словно это тысячи молотов ударяют о наковальню, — и стук, — словно это тысячи цепов молотят на гумне, — крики, стоны, отдельные выстрелы из мушкетов и пистолетов, вой ужаса.
Турки и поляки смешались, клубятся в каком-то вихре; наступает резня, струится кровь, теплая, дымящаяся, наполняющая воздух сырым запахом.
Первый, второй, третий и десятый ряды янычар уже превращены в груды тел, истоптанных копытами, исколотых копьями, изрубленных мечами. Но белобородый Киая, «лев божий», бросает в бой все остальные ряды.
Не важно, что они стелются, как колосья в бурю, — они еще сражаются. Бешенство овладевает ими, смертью дышат и смерти жаждут. Лавина коней грудью напирает на янычар, опрокидывает их, топчет, но они колют лошадей ножами в брюхо, тысячи сабель рубят их без передышки, лезвия поднимаются с быстротой молнии и падают на головы, плечи, руки, а янычары рубят всадников по ногам, по коленям, извиваются и кусают, как ядовитые змеи, и мстят, и погибают.
Киая, «лев божий», бросает новые ряды в пасть смерти; он криком поощряет их к бою и с кривой саблей сам бросается в водоворот. Вдруг великан-гусар, истребляющий все по пути, как пламя, настигает белобородого старика, привстает на стременах, чтобы нанести страшный удар, и, взмахнув, опускает лезвие сабли на его седую голову. Не выдержал удара сабли кованный в Дамаске шлем, и Киая, разрубленный почти пополам, падает на землю, как пораженный громом.
Пан Нововейский (это был он) уже и раньше производил страшное опустошение в рядах турок, и никто не мог устоять перед его силой и мрачной яростью. Но теперь он оказал величайшую услугу в этой битве, убив старика, который один и поддерживал ужасный бой. Янычары, увидав своего полководца убитым, крикнули страшным голосом, и несколько десятков ружей нацелились в грудь молодого рыцаря; он повернулся к ним лицом, мрачный, как ночь. И прежде чем другие рыцари подоспели к нему на помощь, грянули выстрелы, и пан Нововейский бессильно перегнулся в седле. Два товарища подхватили его под руки; тогда давно невиданный гость — улыбка — озарила его мрачное лицо, глаза закатились, а побледневшие губы шептали какие-то слова, которых нельзя было расслышать в шуме битвы. Между тем заколебались последние ряды янычар. Храбрый Яниш-паша хотел еще возобновить битву, но солдатами уже овладел безумный страх, и не помогли никакие усилия; ряды смешались и склубились, поляки напирали на них, топтали, рубили, и турки не могли уже выстроиться снова. Наконец последние ряды разорвались, как разрывается слишком натянутая цепь, и люди, как отдельные звенья, рассыпались во все стороны с воем, криком, бросая оружие и закрывая головы руками.
Конница гналась за ними, а они, не находя места для свободного бегства, сбивались по временам в одну сплошную массу, за которой по пятам мчалась конница, оставляя за собой потоки крови. Храброго Яниша-пашу грозный стрелок пан Мушальский так страшно ударил саблей по спине, что у него брызнул, спинной мозг из разрубленного хребта и запачкал шелковый кафтан и серебряный карацин.
Янычары и джамаки, разбитые польской пехотой, и часть конницы, рассеянной еще в самом начале битвы, словом, все турецкое войско спасалось теперь бегством в противоположную сторону лагеря, где над глубокой пропастью находится крутой обрыв в несколько десятков футов высоты. Туда страх гнал безумцев. Многие бросались в пропасть не для того, чтобы спастись от смерти, но чтобы не погибнуть от руки поляков. Этой обезумевшей толпе преградил дорогу пан Бидзинский, стражник коронный, но волна народу унесла его вместе с людьми и столкнула на дно пропасти, которая вскоре наполнилась до краев грудами убитых, раненых и задавленных.
Со дна доносились страшные стоны, тела судорожно метались, толкая друг друга ногами или царапая друг друга ногтями в предсмертных конвульсиях. До вечера раздавались эти стоны и до вечера копошилась масса тел, но все тише, все незаметнее; наконец, с наступлением сумерек, все стихло.
Страшны были результаты атаки гусар. Восемь тысяч янычар, изрубленных мечами, лежали у рва, окружающего палатки Гуссейна-паши, не считая тех, которые погибли во время бегства или на дне пропасти. Польская конница овладела шатрами, пан Собеский торжествовал. Трубы хриплыми звуками возвестили победу, как вдруг совершенно неожиданно битва разгорелась опять.
Великий гетман турецкий, Гуссейн-паша, во главе своей конной гвардии и уцелевшей кавалерии бежал после поражения янычар через ворота, ведущие в Яссы, но, наткнувшись там на полки Димитрия Вишневецкого, гетман вернулся обратно в лагерь, искать другого выхода, точь-в-точь как зверь, окруженный в логове, ищет, как ускользнуть от охотника. Он вернулся так стремительно, что в одно мгновение разбил наголову легкоконный полк казаков и привел в замешательство пехоту, которая занялась грабежом в лагере, и подошел к гетману на половину пистолетного выстрела.
«Будучи уж в самом лагере, мы чуть не проиграли битвы, — писал впоследствии Собеский, — и если этого не случилось, то только благодаря исключительной стойкости гусар». И в самом деле, атака турок, совершенная в порыве крайнего отчаяния, была тем ужаснее, что произошла неожиданно. Но гусары, еще не остывшие от боевого пылу, помчались к ним с места во весь опор. Первым ринулся полк Скшетуского, а затем вся конница, пехота и обозная челядь; как кто стоял, где кто был, — все с яростью бросились на неприятеля, и завязалась битва, хотя и несколько беспорядочная, но по своей ярости не уступающая атаке гусар на янычар.
С удивлением вспоминали рыцари после битвы храбрость турок: когда Вишневецкий и гетман литовский окружили их со всех сторон, они защищались так отчаянно, что — хотя гетман и разрешил брать турок живыми — пленить удалось только несколько человек. Когда наконец полки тяжелой конницы разбили их после получасового боя, небольшие кучки и даже отдельные всадники, призывая Аллаха, сражались до последнего издыхания.
В этой битве было совершено много блестящих подвигов, память о которых не исчезла. Гетман польный литовский собственноручно зарубил могущественного пашу; этот паша еще раньше взял в плен пана Рудомину, пана Кимбара и пана Рдултовского. Но гетман, наехав на него вплотную, одним ударом отрубил ему голову. Пан Собеский на глазах у всего войска зарубил спага, который выстрелил в него из пистолета; пан Бидзинский, стражник коронный, который каким-то чудом выбрался из пропасти, хотя и был побит и ранен, тотчас бросился в самую гущу битвы и сражался до тех пор, пока не лишился чувств от утомления. Он долго хворал потом, но через несколько месяцев, выздоровев, снова пошел на войну и стяжал себе великую славу.
Среди офицеров особенно яростно сражался пан Рущиц, вырывая стражников из строя, как волк вырывает из стада овцу. Отличался и пан Скшетуский, возле которого, как разъяренные львята, сражались его сыновья. С грустью и скорбью вспоминали потом рыцари, какие подвиги мог бы совершить в этой битве великий мастер фехтовального дела пан Володыевский, если бы не то, что вот год уже, как почил он в бозе. Но в