Меллехович при чтении письма не присутствовал: отдав пакет, он поспешно вышел якобы взглянуть на своих татар, а на самом деле из опасения, как бы ему не было велено отправиться в людскую.
Заглоба, однако, успел к нему присмотреться, пану же Снитко, помня слова Володыёвского, сказал;
– Рады тебя видеть, сударь! Милости просим!.. Пан Снитко… как же, слыхал… герба Месяц на ущербе! Просим, просим! Достойный род… Но татарин этот… как его там?
– Меллехович.
– Меллехович этот чего-то волком смотрит. Михал пишет, он человек сомнительного происхождения, что как раз и удивительно: все наши татары – шляхта, хоть и нехристи. В Литве я целые деревни таких видал. Там их называют липеками, а здешние именуются черемисами. Долгие годы они верно служили Речи Посполитой в благодарность за хлеб, но уже во времена крестьянского мятежа многие подались к Хмельницкому, а теперь, я слыхал, с ордой снюхались… Меллехович этот волком смотрит… Давно пан Володыёвский его знает?
– Со времени последней экспедиции, – ответил Снитко, пряча ноги под табурет, – когда мы с паном Собеским против Дорошенко и орды выступили и всю Украину прошли.
– Последняя экспедиция! Я в ней участвовать не смог, поскольку пан Собеский мне иную миссию поверил, хотя потом первый без меня заскучал… А твой, сударь, герб – Месяц на ущербе? Милости просим… Откуда же он, Меллехович этот?
– Он себя называет литовским татарином, но странно, что никто из липеков прежде его не знал, хотя он именно в их хоругви служит. Ex quo[67] слухи о его темном происхождении, каковым даже весьма тонкие его манеры распространяться не мешают. Солдат он, впрочем, превосходный, только очень уж неразговорчив. Под Брацлавом и под Кальником множество услуг нам оказал, отчего пан гетман и назначил его сотником, несмотря на то, что в хоругви он самый младший. Татары чрезвычайно его любят, но у нас он доверием не пользуется. Почему? Да потому, что угрюм очень и, как ваша милость справедливо изволил заметить, волком смотрит.
– Но если он добрый солдат и кровь проливал, – вмешалась Бася, – надлежит его в наше общество допустить, чего и супруг мой в письме не возбраняет.
Тут она обратилась к пану Снитко:
– Ваша милость позволит?
– Твой покорный слуга, сударыня-благодетельница! – воскликнул Снитко.
Бася скрылась за дверью, а Заглоба, отдуваясь, спросил у гостя:
– Ну, а как тебе, сударь, показалась пани полковница?
Старый солдат вместо ответа обеими руками схватился за виски и, откинувшись на стуле, повторил несколько раз:
– Ай! Ай! Ай!
После чего, выпучив глаза, зажал широкой ладонью рот и умолк, словно устыдившись своих восторгов.
– Марципан, а? – сказал Заглоба.
Меж тем «марципан» вновь появился в дверях, ведя с собой нахохлившегося, точно дикая птица, Меллеховича, и говоря:
– Рады с тобой познакомиться, сударь. Мы много наслышаны о твоей отваге и воинских подвигах: и муж писал, и пан Снитко рассказывал. Не откажись с нами побыть; сейчас и на стол подадут.
– Милости просим, присаживайся, сударь! – подхватил Заглоба.
Угрюмое, хоть и красивое лицо молодого татарина так и не прояснилось полностью, однако можно было заметить, он благодарен за радушный прием и за то, что его не отослали в людскую.
Бася же нарочно старалась быть с ним полюбезнее, мгновенно угадав женским чутьем, что он подозрителен, горд и болезненно переживает унижения, которым, верно, часто подвергается из-за своего сомнительного происхождения. И потому, не делая различий между ним и паном Снитко, разве что только отдавая дань уважения возрасту последнего, стала расспрашивать молодого сотника, за какие заслуги он был после битвы под Кальником повышен в звании.
Заглоба, разгадав Басин замысел, тоже то и дело обращался к Меллеховичу. Молодой татарин, хотя поначалу дичился, отвечал толково, манеры же его не только не выдавали простолюдина, а напротив – даже удивляли некой изысканностью.
«Не может в нем холопья кровь течь – разве б он сумел так держаться?» – подумал Заглоба.
А вслух спросил:
– Родитель твой в каких проживает краях?
– В Литве, – покраснев, ответил Меллехович.
– Литва велика. Это все равно что сказать «в Речи Посполитой».
– Теперь уже не в Речи Посполитой: тамошние края от нас отошли. У родителя моего возле Смоленска именье.
– Было и у меня там большое поместье – от бездетного родича в наследство досталось; только я все бросил и пошел Речи Посполитой служить.
– Так и я делаю, – ответил Меллехович.
– И достойно поступаешь, сударь! – вставила Бася.
Один только Снитко, прислушиваясь к разговору, легонько пожимал плечами, словно желая сказать: «И все же Бог весть, кто ты такой и откуда!»
Заглоба, заметив это, снова обратился к Меллеховичу:
– А ты-то сам, – спросил он, – Христову исповедуешь веру иль, не сочти за обиду, во грехе живешь?
– Я принял христианство, отчего и отца пришлось покинуть.
– Ежели ты его потому покинул, Всевышний тебя не оставит. Первый знак Господней милости, что тебе дозволено вино пить; не отрекись ты от своих заблуждений, вовек бы не попробовал.
Пан Снитко рассмеялся, но Меллеховичу, видно, не по нутру пришлись расспросы, касающиеся его личности и происхождения, и он снова насупился.
Заглобу, впрочем, это не смутило. Молодой татарин не очень ему понравился, особенно потому, что минутами – не лицом, правда, но движениями и взглядом – напоминал знаменитого казацкого атамана Богуна.
Меж тем подали обед.
Остаток дня прошел в последних приготовлениях к отъезду. В путь отправились назавтра чуть свет, а вернее, еще ночью, чтобы в тот же день быть в Хрептёве.
Подвод набралось не меньше дюжины, так как Бася решила щедро пополнить запасы хрептёвских кладовых; за возами шли изрядно навьюченные верблюды и лошади, пошатываясь под тяжестью круп и копченостей, а в конце каравана – с полсотни волов и небольшое стадо овец. Возглавлял шествие Меллехович со своими липеками, драгуны же ехали возле крытой коляски, в которой сидели Бася с паном Заглобой. Басе очень хотелось пересесть на своего жеребчика, но старый шляхтич упросил ее не делать этого, по крайней мере в начале и в конце путешествия.
– Ехала б ты спокойно, – объяснил он ей, – я бы слова не сказал, но ты тотчас начнешь гарцевать да уменьем своим похваляться, а супруге коменданта негоже так себя вести.
Бася чувствовала себя счастливой и была весела, как пташка. С тех пор что она вышла замуж, было у нее два горячих желания: первое – подарить Михалу сына, и второе – поселиться с маленьким рыцарем хоть на годик в какой-нибудь сторожевой крепости вблизи Дикого Поля и там, на краю пустыни, жить солдатской жизнью, вкусить ратных подвигов, ходить наравне со всеми в походы, своими глазами увидеть степи, испытать опасности, о которых она столько слышала с малолетства. Об этом Бася мечтала еще в девичестве, и вот теперь мечтам ее предстояло осуществиться, притом рядом с любимым человеком и знаменитейшим наездником, про которого в Речи Посполитой говорили, что он неприятеля хоть под землей отыщет.
У Баси точно крылья за спиною выросли и такая радость переполняла душу, что порой ее одолевала охота кричать и прыгать, и не делала она этого только потому, что обещала себе держаться степенно и завоевать любовь солдат.
Она поделилась своими мыслями с Заглобой, а тот, усмехнувшись снисходительно, сказал:
– Уж там тебя будут на руках носить, не сомневайся! Женщина на заставе – где такое увидишь!..
– А понадобится – я и пример подам.
– Чего?
– Как чего – отваги! Боюсь только, за Хрептёвом еще гарнизоны поставят: в Могилеве, в Рашкове и дальше, у самого Ягорлыка, – тогда нам татар не видать как своих ушей.
– А я другого боюсь – не о себе, конечно, заботясь, а о тебе: что мы их чересчур часто будем видеть. Думаешь, у чамбулов один только путь есть – через Рашков и Могилев? Они и прямо с востока, из степей, могут прийти, а то подымутся по молдавскому берегу Днестра и махнут через границу Речи Посполитой, где им вздумается, хоть бы и выше Хрептёва. Разве только разнесется слух, что я в Хрептёве поселился, – тогда они его далеко обходить будут, потому как меня давно знают.
– А Михала, что ль, не знают? Михала, что ли, не будут обходить?
– И его будут, пока большой силы не соберут, что вполне может случиться. Впрочем, он их сам постарается найти.
– В этом я не сомневаюсь! Неужто в Хрептёве настоящая пустыня? Это ведь совсем недалеко!
– Самая что ни на есть настоящая. Когда-то, еще в мои молодые годы, тамошние места были густо заселены. Едешь и на каждом шагу то хутор, то село, то городишко. Знаем, бывали! Я еще помню, Ушица была настоящий город-крепость! Пан Конецпольский-старший старостой меня туда прочил. Но потом сброд поднял мятеж и все пошло прахом. Уже когда мы за Елешкой Скшетуской ездили, кругом пустыня была, а потом еще чамбулы раз двадцать там побывали… Теперь пан Собеский снова у казачья и татар, как у пса из пасти, эти земли вырвал… Но людей здесь пока еще мало, одни разбойники по оврагам сидят…
Тут Заглоба принялся оглядывать окрестность и качать головою, вспоминая былые времена.
– Господи, – говорил он, – когда мы за Елешкой ехали, мне казалось, старость уже на носу, а теперь, думается, я тогда молодой был – ведь почти двадцать четыре года прошло. У Михала твоего, молокососа, волос на лице было не больше, чем на моем кулаке. А места эти у меня в памяти так и стоят, словно мы вчера здесь проезжали! Кустарник только разросся да леса поднялись после того, как agricolae[68] разбежались…
И в самом деле, сразу за Китайгродом пошли дремучие леса – тогда большая часть этого края была ими покрыта. Кое-где, впрочем, особенно в окрестностях Студеницы, встречались и открытые поляны, и тогда путники видели ближний берег Днестра и обширное пространство за рекою, вплоть до холмов на горизонте.