Были то гости по большей части печальные, но и в веселых не было недостатка: ксендз Каминский прислал в Хрептёв на масленицу, под Басин присмотр, свою племянницу панну Каминскую, дочь звинигродского ловчего, а в один прекрасный день как с неба упал молодой Нововейский; проведавши о том, что отец его находится в Хрептёве, он тотчас же испросил разрешения у пана Рущица на встречу с родителем.
Молодой Нововейский сильно изменился за последние годы: верхнюю губу его заметно уже оттеняли не скрывавшие белых волчьих зубов закрученные кверху усики; он и прежде был дюжим молодцем, а нынче и вовсе стал исполином. Столь густые и буйные кудри только и могли расти на такой огромной голове, и под стать огромной голове были богатырские плечи. Загорелое, опаленное ветром лицо с глазами-угольями светилось молодым задором. В мощной ладони он легко мог упрятать крупное яблоко – угадай, мол, в какой руке? И в порошок обращал горсть орехов, крепко прижав их рукою к бедру.
Все в нем в силу пошло; сам стройный, поджарый, а грудь колесом. Подковы гнул, не слишком и натуживаясь. Прутья железные у солдат на шее завязывал и ростом выше казался, чем был в самом деле; под ногой у молодца доски трещали, заденет по случайности лавку – щепу собирай.
Словом, добрый был малый; жизнь, здоровье, удаль и сила клокотали в нем, ровно кипяток в котле, даже в столь исполинском теле не умея вместиться. В голове и груди будто огонь играл, так что невольно хотелось взглянуть, не дымится ли часом шевелюра. А и вправду случалось ему напиваться в дым – к чарке был он привержен. На сражение шел со смехом – ржал что твой конь, а уж рубака такой был искусный, что солдаты на убитых им смотреть ходили – и диву давались.
Впрочем, с детства привыкший к степи и к бранной сторожевой жизни, он, несмотря на запальчивость, осмотрителен был и чуток, знал все уловки татар и после Володыёвского и Рущица слыл лучшим наездником.
Старик Нововейский, вопреки угрозам своим и посулам, принял сына не слишком сурово, боясь оттолкнуть, – ищи потом ветра в поле, еще одиннадцать лет не явится.
Самолюбивый шляхтич был, по сути, доволен сыном: в самом деле – денег из дому не берет, человек самостоятельный, средь рыцарей прославился, у гетмана милость заслужил и чин офицерский, чего не всякий и с протекцией сумел бы добиться. К тому же отец и то взял в рассуждение, что одичавший в степях и на войне молодец, может статься, не пожелает покориться отцовской воле, так чего ж и рисковать?
Сын же, хотя, как положено, припал к ногам родителя, смело глянул ему в глаза и без обиняков ответил на первые попреки.
– У вас, отец, на языке попреки, а в сердце радость за меня, оно и понятно, позора на вас я не навлек, а что в хоругвь сбежал, так на то и шляхтич.
– А может, басурман, – возразил старый, – одиннадцать лет в дом носа не казал.
– Не казал оттого, что кары боялся, она не сообразна была бы с чином и с честью моей офицерской. Все ждал письма с отпущением грехов. Письма не было, ну и меня не было.
– А нынче кары уж не боишься?
Молодец обнажил в улыбке белые зубы.
– Здесь у нас власть военная, ей даже родительская не указ. Вы, батюшка, лучше бы обняли меня, ведь душа ваша просит!
При этих словах он раскрыл объятия, а Нововейский-отец растерялся, не зная, как быть ему с сыном, который еще мальчишкой ушел из дому, а нынче вот он – зрелый муж, прославленный офицер. Это весьма льстило отцовскому честолюбию, он и вправду рад был бы прижать сына к своей груди, да опасался все же уронить свою честь.
Но сын первый его обнял. В медвежьем объятии затрещали у шляхтича кости, и это вконец его растрогало.
– Что поделаешь, – сопя вскрикнул он, – чует, бестия, крепко в седле держится, и вот вам! Извольте видеть! В своем доме я бы так не размяк, а здесь – что поделаешь? Ну-тка, поди сюда еще!
Они снова обнялись, и сын с нетерпеньем стал выспрашивать про сестру.
– Я велел ей ждать смирно, покуда не кликну, – ответил отец, – девка там небось из кожи выскочить готова.
– Бога ради, где ж она? – крикнул сын. И, отворивши дверь, принялся так громко звать сестру, что эхо, отбившись от стен, ему ответило: «Эвка! Эвка!»
Эва, ожидавшая в соседней комнате, в ту же секунду влетела к ним, и, едва успела крикнуть «Адам!», как могучие руки подхватили ее и подкинули кверху. Брат всегда очень ее любил; в прежние времена защищал Эву от отцовского тиранства и не однажды брал на себя ее вины и предназначавшуюся ей порку.
Старик Нововейский в доме был деспот и весьма жестокосерд, так что Эва в могучем брате не только брата приветствовала, но и защитника. Он же целовал ей голову, глаза, руки, на минуту отстранил от себя, поглядел ей в лицо и радостно воскликнул:
– Ох и хороша девка! Ей-богу, хороша!
И еще:
– Ну и выросла! Печь, не девка!
А ее глаза смеялись. Затем они наперебой заговорили обо всем на свете: о долгой разлуке, о доме, о войнах. Старик Нововейский ходил вокруг них и что-то бурчал. Сын очень по душе ему был, но все же старика терзало беспокойство: кто из них впредь возьмет верх? В те времена родительская власть крепчала и вскоре превратилась в безграничную, но сын как-никак был наездник, солдат из Дикого Поля и, как верно уразумел отец, крепко держался в седле. Нововейский-старший ревниво оберегал свою власть. Разумеется, сын будет к нему почтителен и воздаст ему должное, но вот захочет ли он быть мягким как воск и все сносить, как сносил подростком?
«А осмелюсь ли сам я относиться к нему, как к подростку? – размышлял старый шляхтич. – Шельма, поручик, ей-богу, он мне по душе!»
В довершение всего старик сознавал, что отцовское чувство все более овладевает им и что он уже питает слабость к своему богатырю сыну.
Эва тем временем щебетала как птаха, забрасывая брата вопросами: когда он воротится, не поселится ли здесь, не намерен ли жениться?
Она, правда, в точности не знает и вовсе не уверена, но, ей-богу, слышала, будто солдаты очень даже влюбчивый народ. Ага, помнится, ей пани Володыёвская говорила. До чего же добрая да пригожая эта пани Володыёвская! Обходительней и лучше во всей Польше днем с огнем не сыщешь! Разве что одна Зося Боская может с нею сравняться.
– А кто такая Зося Боская? – спросил Адам.
– Да та, что здесь с матерью живет, а отца ее ордынцы пленили. Вот увидишь ее, сразу влюбишься!
– Давайте сюда Зосю Боскую! – вскричал молодой офицер.
Отец с Эвой принялись смеяться над его горячностью, а сын сказал:
– Ну как же! Любовь, как и смерть, никого не минует. Я еще безусым был, а пани Володыёвская девушкой, когда я по уши в нее влюбился. Господи Боже мой, ну и любил же я Баську! И что ж? Как-то стал я говорить ей об этом, и тут словно бы кто меня в бок толканул: «На чужой каравай рта не разевай!». Догадался я, что она тогда уже Володыёвского любила и – что там говорить – стократ права была!
– Это почему же? – спросил старик Нововейский.
– Почему? Да потому, что скажу не хвалясь – я на саблях никому спуска не дам, но он в два счета бы со мною разделался. А при том наездник incomparabilis[97], перед ним сам Рущиц шапку снимает. Да что там Рущиц! Даже татары уважают его. Нет лучшего солдата в Речи Посполитой!
– А как они с женою любят друг друга! Ух ты! Даже глазам больно! – вставила Эвка.
– А у тебя уж слюнки текут! Ха! Слюнки текут оттого, что и тебе приспело! – вскричал Адам. И, подбоченившись, затряс головой словно конь и стал над сестрою подтрунивать. Она же возразила скромно:
– У меня ничего такого и в мыслях нету.
– А тут, между прочим, и офицеров, и приятного общества не занимать стать!
– Да вот не знаю, говорил ли тебе отец, что Азья здесь.
– Азья Меллехович, татарин? Знаю его, хороший солдат!
– Но того, верно, не знаешь, – сказал старик Нововейский, – что он не Меллехович вовсе, а наш Азья, что с тобою вместе рос.
– Боже! Что я слышу! Глядите-ка! У меня мелькнула было такая мысль, но сказали, что Меллехович он, ну, думаю, не тот, значит, а что Азья, так это имя у них частое. Я столько лет не видел его, не диво, что не узнал. Наш-то весьма неказист был собою да приземист, а этот молодец хоть куда!
– Наш он, наш! – сказал старик Нововейский. – А вернее, не наш уже – знаешь, чьим сыном он оказался?
– Откудова же мне знать?
– Могучего Тугай-бея!
Адам что есть силы хлопнул себя по коленкам.
– Ушам своим не верю! Великого Тугай-бея? Выходит, он князь и ханам родня? Да в Крыму нет крови благороднее!
– Вражья то кровь!
– В отце вражья была, а сын нам служит! Я сам его раз двадцать в деле видал! А! Теперь понятно, откуда в нем эта дьявольская отвага! Пан Собеский перед всем войском отличил его и в сотники произвел. От души буду ему рад. Справный солдат! Сердечно буду ему рад!
– Все же не пристало тебе быть с ним запанибрата.
– Отчего же? Что он, слуга мне иль нам? Я солдат, и он солдат. Я офицер, и он офицер. Был бы он еще пехотинец жалкий, что хворостиной на войне орудует, тогда бы дело другого рода; но он благородных кровей, коли сын Тугай-бея. Князь, и баста, а уж о шляхетском звании для него сам гетман постарается. Чего же мне нос-то перед ним задирать, коли я с Кулак-мурзой побратим, с Бакчи-агой побратим, с Сукиманом побратим, а все они не погнушались бы овец у Тугай-беевича пасти!
Эвке опять захотелось расцеловать брата; усевшись подле него, она красивой своей рукой стала приглаживать его непослушные вихры.
Приход Володыёвского прервал эти нежности.
Молодой Нововейский вскочил, чтобы приветствовать старшего офицера, и тотчас стал оправдываться, отчего сразу не доложил о своем прибытии коменданту: оттого, мол, что не по службе сюда прибыл, а приватным образом.
Володыёвский ласково обнял его и сказал:
– Да кто же, друг мой, посмеет упрекнуть тебя, что после столь долгой разлуки ты сперва родителю бухнулся в ноги. Кабы речь шла о службе, дело другое, но Рущиц, как видно, ничего тебе не поручил?