– Легче было ему на колу, с буравом в глазу, легче с горящими ладонями, нежели мне с тем, что сидит во мне, о чем думаю, о чем помню ежечасно. Единственно смерть для меня утешение, смерть, смерть – вот что!..
При этих словах его Бася – сердце у нее было смелое, солдатское – встала вдруг и, положив несчастному руку на голову, молвила:
– Пошли тебе Бог смерть под Каменцем, верно ты говоришь, единственно смерть для тебя утешение!
Он же закрыл глаза и стал твердить:
– О, да-да! Вознагради вас Бог!..
В тот же вечер все двинулись в Каменец.
Бася, выехав за ворота, еще долго, очень долго оглядывалась на крепость, сиявшую в свете вечерней зари, наконец, осенив ее крестом, сказала:
– Дай Бог нам с Михалом еще воротиться к тебе, милый Хрептёв!.. Дай Бог, чтобы ничего худшего нас не ожидало!..
И две слезинки скатились по лицу ее. Странная грусть стиснула у всех сердца – в молчании поехали дальше.
Тем временем опустились сумерки.
До Каменца ехали медленно из-за большого обоза. В нем были фуры, табуны коней, волы, буйволы, верблюды; воинская челядь присматривала за стадами. Кое-кто из челядинцев и солдат женился в Хрептёве, так что и женщин доставало в обозе. Войска было столько же, сколько у Нововейского, к тому еще двести человек венгерской пехоты – отряд, который маленький рыцарь снарядил и обучил на свой кошт. Опекала его Бася, а командовал им бывалый офицер Калушевский. Истинных венгров в пехоте той вовсе не было, а венгерской она звалась потому лишь, что снаряжение там было мадьярское. Подофицерами служили там солдаты-ветераны из драгун, а рядовыми – бывший разбойный люд и грабители, схваченные и приговоренные к виселице. Им даровали жизнь с условием, что они станут верой и правдой служить в пехоте и храбростью загладят давние свои грехи. Были средь них и охочие; покинув овраги, пещеры и всякие иные разбойничьи прибежища, они предпочли пойти на службу к хрептёвскому Маленькому Соколу, нежели чуять меч его, нависший над своими головами. Был то народ не слишком послушный и не совсем еще обученный, однако же отчаянный, привыкший к невзгодам, опасностям, да и к кровопролитию тоже. Бася очень любила эту пехоту, как Михалово дитя, и в диких сердцах пехотинцев вскоре проснулась привязанность к этой милой и доброй женщине. Теперь они шли подле ее коляски с самопалами на плече и саблями на боку, гордые тем, что охраняют ее, и готовые яростно защищать Басю в случае, ежели бы какой чамбул встал у них на пути.
Но путь был покамест свободен; Володыёвский все предусмотрел, да и слишком любил он жену, чтобы из-за промедления подвергать ее опасности. Так что путешествие совершалось спокойно. Выехав после полудня из Хрептёва, они ехали до вечера, затем всю ночь и на другой день, тоже после полудня, увидели пред собою высокие каменецкие скалы.
При виде этих скал, при виде крепостных башен и бастионов, украшавших их вершины, бодростью преисполнились сердца. Казалось, единственно рука Божья может разрушить орлиное это гнездо, свитое на заросшей лесом вершине скалы, окруженной петлею реки. День был летний, чудесный; колокольни костелов и церквей, глядящие из зарослей, светились как гигантские свечи; спокойствие, безмятежность, радость возносились над светлым этим краем.
– Знаешь, Баська, – сказал Заглоба, – басурманы не раз уж грызли эти стены и всегда зубы себе об них ломали! Я и сам не однажды видел, как они деру давали, за морду держась от боли. Дай Бог и нынче так будет!
– Дай Бог! – подхватила просиявшая Бася.
– А еще побывал тут один ихний, Османом звали. Было это, как сейчас помню, в году тысяча шестьсот двадцать первом. Приехал, шельма, с той стороны Смотрича, от Хотина, глаза выпучил, пасть разинул, смотрел, смотрел, а потом и спрашивает: «Эту крепость кто так укрепил?» – «Господь Бог!» – отвечает визирь. «Так пусть ее Господь Бог и берет, а я не дурак!» С тем и воротился.
– И очень даже быстро ворочались! – вставил Мушальский.
– Разумеется, быстро, – подхватил Заглоба, – мы их копьями в зад к тому поощряли, а меня после рыцари на руках к пану Любомирскому отнесли.
– Так вы, сударь, выходит, и под Хотином были? – спросил несравненный лучник. – Уму непостижимо, где вы только не побывали и каких только подвигов не свершили!
Заглоба немного обиделся:
– Не только был, но и рану получил, каковую тебе, сударь, ежели любопытно, ad oculos[114] готов продемонстрировать, но отойдем в сторонку, перед пани Володыёвской хвалиться мне тем не пристало.
Знаменитый лучник тотчас смекнул, что над ним подтрунивают, и, не будучи в силах состязаться с Заглобой в остроумии, почел за благо ни о чем более не спрашивать.
– Истинную правду ваша милость говорить изволит, – переменил он разговор. – Когда слышишь, как люди болтают: «Каменец не снаряжен, Каменец не выстоит», просто страх берет, а как своими глазами Каменец увидишь, так, право же, дух укрепляется.
– К тому же Михал в Каменце будет! – вскричала Бася.
– И пан Собеский, глядишь, подкрепление пришлет.
– Слава Богу! Не так уж плохо! Не так плохо! И хуже бывало, а мы не дались!
– Пусть бы и худшее стряслось, главное дело – запала не терять! Не съели нас и не съедят, покуда дух наш жив! – заключил Заглоба.
От наплыва радостных этих мыслей они замолкли, но молчание их было прервано самым печальным образом. К Басиной коляске приблизился вдруг верхом Нововейский. Лицо его, обычно мрачное и хмурое, было ясным и безмятежным. Улыбка не покидала его, а глаза устремлены были на сияющий под солнечными лучами Каменец.
Два рыцаря и Бася смотрели на него с изумлением, не в силах понять, каким образом один вид крепости так внезапно снял великую тяжесть с его души, а Нововейский сказал:
– Да святится имя Господне! Сколько горя было, а вот и радость пришла!
Тут он оборотился к Басе:
– Обе они у войта ляшского Томашевича укрылись, и правильно сделали, в такой крепости разбойник им не страшен!
– О ком ты это, сударь? – со страхом спросила Бася.
– О Зосе и Эвке.
– Помоги тебе Бог! – вскричал Заглоба. – Дьяволу не поддавайся!
А Нововейский продолжал:
– И то, что об отце моем толкуют, будто бы Азья его зарезал, тоже неправда!
– Ум у него помутился! – шепнул Мушальский.
– Позволь, сударыня, я вперед поеду, – продолжал Нововейский. – Так тяжко, когда долго не видишь их! Ох, скучно вдали от любимых, ох, скучно!
Он закивал большущей своей головой, тронул коня каблуками и поехал дальше.
Мушальский, подозвав к себе нескольких драгун, поехал следом, чтобы не терять безумца из глаз.
Бася спрятала лицо в ладонях, и горючие слезы потекли у нее между пальцев.
– Молодец – золото, – сказал Заглоба, – да не по силам человеку таковые несчастья… К тому же одной местью душа жива не будет…
В Каменце усердно готовились к обороне. На стенах старого замка и у ворот, в особенности у Русских ворот, трудились горожане – люди разных народностей – под началом своих войтов, меж которыми выделялся храбростью и артиллерийским умением ляшский войт Томашевич. В ход пошли лопаты и тачки; ляхи и русины, армяне, евреи и цыганы состязались друг с другом. Офицеры различных полков присматривали за работой, вахмистры и солдаты помогали горожанам, трудились даже благородные шляхтичи, позабыв, что Бог дал им руки единственно, чтобы саблю держать, а всякий прочий труд препоручил людям «низшего» сословия. Пример подавал сам пан Войцех Гумецкий, хорунжий подольский; один вид его мог вызвать слезы умиления: подумать только – пан собственными руками камни на тачке возил! Работа кипела и в городе, и в замке. В толпе сновали монахи: доминиканцы, иезуиты, францисканцы и кармелиты благословляли людские усилия. Женщины обносили работавших едой и питьем; красавицы армянки, жены и дочери богатых купцов, и еще более прекрасные еврейки из Карвасеров, Жванца, Зинковец, Дунайгрода приковывали к себе взоры солдат.
Но более всего привлек внимание толпы въезд Баси в город. В Каменце было, конечно, немало достойных женщин, но ни у одной не было мужа, столь прославленного на поле брани. Слышали в Каменце и о самой пани Володыёвской как о женщине храброй, которая не побоялась жить в глуши, на далекой заставе, средь дикого люда, которая ходила с мужем в походы, а захваченная татарином, сумела одолеть его и уйти живой из хищных рук. Слава ее тоже была беспримерной. Но те, кто дотоле не знал и не видел Баси, воображали себе этакую великаншу, что гнет подковы и ломает панцири. Каково же было их удивление, когда они увидели маленькое, розовое, полудетское лицо, высовывающееся из коляски.
– Это сама пани Володыёвская или дочка? – спрашивали в толпе.
– Она самая, – отвечали те, кто ее знал.
Изумились горожане, женщины, священники, военные. С не меньшим изумлением смотрели они на непобедимый хрептёвский гарнизон, на драгун, меж которыми спокойно ехал Нововейский с улыбкой на лице, отмеченном печатью безумия, и на свирепые лица головорезов, обращенных в венгерских пехотинцев. Однако несколько сот заправских вояк, шедших при Басе, своим видом приободрили горожан.
– Это люди искушенные, такие не устрашатся туркам в глаза посмотреть! – говорили в толпе.
Некоторые горожане, да и солдаты, в особенности из полка князя епископа Тшебицкого, который днями только прибыл в Каменец, думали, что и сам Володыёвский в кортеже, и потому подняли крик:
– Да здравствует пан Володыёвский! Да здравствует наш защитник! Наиславнейший кавалер!
– Vivat Володыёвский, vivat!
Бася слушала, и сердце ее распирала радость; что может быть женщине милей, нежели слава мужа, да когда еще такой большой город славит его.
«Столько здесь рыцарей, – думала Бася, – а ведь никому не кричат, только моему Михалу!»
Ей и самой захотелось крикнуть со всеми вместе «Vivat Володыёвский!», но Заглоба урезонил ее, призывая вести себя достойно и кланяться на обе стороны, как кланяется королева при въезде в столицу.