И в этом замке, средь летящих ядер, огня, клубов пыли и дыма, маленький рыцарь кидался от пушки к пушке, от стены к стене, от угла до угла, сам разрушительному пламени подобный. Казалось, он двоился, троился; был повсюду, ободрял, наставлял; где падал канонир, он заменял его и, влив бодрость в сердца, вновь куда-то мчался. Его порыв передался солдатам. Они поверили, что это последний приступ, а затем придут спокойствие и слава, вера в победу переполняла грудь их, ожесточение и гордость – сердца; безумство боя овладело умами. Крики и ругань так и рвались из глоток. Иные, обуреваемые яростью, порывались выскочить за стены, чтобы там схватиться с янычарами.
А те дважды под прикрытием дыма плотной массой подступали к пролому и дважды, устелив телами землю, откатывались в панике. В полдень на подмогу им двинуты были ополченцы и ямаки, но эта плохо обученная толпа, хотя и побуждаемая сзади копьями, знай себе выла во весь голос, не желая идти на замок. Прибыл каймакам – не помогло. Нависла угроза всеобщей, почти безумной паники, так что людей в конце концов отозвали, и только орудия трудились без устали, меча свои громы и молнии.
Так протекали часы. Солнце спустилось уже с зенита и теперь взирало на битву – багровое, задымленное, как бы подернутое мглою.
Около трех часов пополудни грохот орудий достиг такой мощи, что за стенами нельзя было услышать ни слова, даже если кричали в самое ухо. Воздух в замке стал горячий, как в печи. Вода, которой поливали раскаленные пушки, шипела, превращаясь в пар, он смешивался с дымом, заслоняя свет, но орудия гремели непрестанно.
В три часа с минутами были разбиты две тяжелые турецкие кулеврины. Чуть позднее стоявшая подле них мортира разорвалась от прямого попадания ядра. Канониры гибли как мухи. С каждой минутой становилось все очевиднее, что этот неистовый дьявольский замок берет верх в битве, что он перекричит турецкие громы, что за ним последнее слово…
Турецкий огонь стал ослабевать.
– Скоро конец! – крикнул что есть мочи Володыёвский в ухо Кетлингу, чтобы тот его услышал среди грохота.
– Похоже, что так! – ответил Кетлинг. – До завтра или на дольше?
– Быть может, и на дольше. Виктория нынче за нами.
– И благодаря нам!
– Об новой мине надобно поразмыслить.
Турецкий огонь ослаб еще более.
– Продолжать орудийный обстрел! – крикнул Володыёвский.
И помчался к канонирам.
– Огня, ребята! – крикнул он. – Пока последняя турецкая пушка не заглохнет! Во славу Господню и Пресвятой Богородицы! Во славу Речи Посполитой! Огонь!
Солдаты, видя, что и этот приступ близится к концу, отозвались громким радостным криком и с еще большим рвением стали бить по турецким шанцам.
– Вот вам вечерняя ваша молитва, сукины сыны! – кричало множество голосов.
Вдруг произошло нечто странное. Все турецкие пушки словно по волшебству разом смолкли. Умолкла и ружейная трескотня в новом замке. Старый замок какое-то время еще грохотал, но в конце концов офицеры, переглядываясь, стали спрашивать друг друга:
– Что такое? Что случилось?
Кетлинг, немного обеспокоенный, тоже приостановил стрельбу.
Одни из офицеров громко сказал:
– Не иначе как мина под нами, сейчас взрыв будет!..
Володыёвский пронзил говорящего грозным взором.
– Мина не готова, а хоть бы и готова была, взорвется только левая стена замка, а мы в руинах будем сражаться, пока кровь течет в жилах, ясно тебе, сударь?
Затем наступила тишина, не нарушенная ни единым выстрелом – ни из города, ни из шанцев. После грома и грохота, сотрясавших стены и землю, было в той тишине нечто торжественное, но вместе зловещее. Все напряженно всматривались в шанцы, по из-за облака дыма ничего не было видно.
Вдруг с левой стороны послышались мерные удары кирок.
– Я же говорил, они еще только подводят мину! – вскричал Володыёвский.
И обратился к Люсьне:
– Вахмистр, возьми двадцать человек и пойди взгляни, что там в новом замке.
Люсьня быстро выполнил приказ, взял двадцать человек и минуту спустя исчез с ними в проломе.
Снова наступило молчание, прерываемое только хрипами да икотой умирающих и стуком кирок.
Ожидали долго, наконец вахмистр воротился.
– Пан комендант, – сказал он, – в новом замке ни души.
Володыёвский удивленно воззрился на Кетлинга:
– Ужель от осады отказались? Сквозь дым ничего увидеть невозможно!
Но дым, разгоняемый ветром, редел, и наконец завеса его прорвалась над городом.
И в ту же минуту с башни раздался нечеловеческий, исполненный ужаса вопль:
– Над воротами белые флаги! Мы сдаемся!
Услышав это, солдаты и офицеры повернулись к городу. Лица их выразили страшное изумление, слова замерли у всех на устах, сквозь полосы дыма смотрели они на город.
А в городе, на Русских и Ляшских воротах, в самом деле трепыхались флаги, и далее был виден еще один – на башне Батория.
И тут лицо маленького рыцаря сделалось бело, как эти колеблемые ветром флаги.
– Кетлинг, ты видишь? – шепнул он, обернувшись к другу.
Кетлинг тоже побледнел.
– Вижу, – сказал он.
И они посмотрели в глаза друг другу, сказав взглядом все, что могли сказать два этих рыцаря без страха и упрека, ни разу в жизни не нарушившие слова и поклявшиеся перед алтарем скорее погибнуть, нежели сдать замок. И вот теперь, после такой обороны, после такой битвы, напоминавшей збаражские деяния, после отбитого приступа, после победы им велено было нарушить клятву, сдать замок – и жить!
Как перед тем зловещие ядра проносились над замком, так ныне зловещие мысли толпой проносились в их голове. И скорбь, бездонная скорбь сжимала сердца их, скорбь по двум возлюбленным существам, скорбь по жизни и счастью, и они смотрели друг на друга как безумные, как мертвые, а временами обращали полный отчаяния взгляд свой к городу, как бы желая убедиться, не обманывают ли их глаза и в самом ли деле час их пробил.
Вот со стороны города зацокали конские копыта, и чуть погодя примчался Хораим, молодой стремянный генерала подольского.
– Приказ коменданту! – крикнул он, осаживая бахмата.
Володыёвский взял приказ, прочитал его молча и, помедлив, средь гробовой тишины обратился к офицерам:
– Ваши милости! Комиссары переправились на челне через реку и уже пошли в Длужек, чтобы подписать там соглашение. Сейчас они воротятся этим путем. До вечера надлежит нам вывести войско из замка, а белые флаги водрузить немедля…
Никто не отозвался. Слышно было только тяжелое дыхание и сопение.
Наконец Квасиброцкий проговорил:
– Надо флаг вывесить, сей момент людей соберу!..
Тут и там раздались слова команды. Солдаты встали в ружье. Мерный шаг и бряцанье мушкетов будили эхо в безгласном замке.
Кетлинг приблизился к Володыёвскому.
– Пора? – спросил он.
– Обожди комиссаров, узнаем условия… Впрочем, я сам туда спущусь.
– Нет, я спущусь, я лучше знаю, где и что там в подземелье.
Дальнейший их разговор прервали голоса:
– Комиссары возвращаются! Комиссары!
Вскорости три злосчастных парламентера показались в замке. То были: судья подольский Грушецкий, стольник Жевуский и хорунжий черниговский Мыслишевский. Они шли, понуро свесив головы. На спинах их переливались блестками парчовые кафтаны, полученные в дар от визиря.
Володыёвский ожидал их, опершись о теплое, еще дымившееся жерло пушки, направленной в сторону Длужка.
Все трое молча его приветствовали, а он спросил:
– Каковы условия?
– Город не будет разграблен, жителям обеспечивают безопасность жизни и имущества. Всякий волен выехать из города, куда заблагорассудится, волен и остаться.
– А Каменец и Подолия?
Комиссары понурили головы.
– Султанские… на веки веков!..
Затем комиссары удалились, но не прямо по мосту, который запрудили уже людские толпы, а через боковые южные ворота. Сошедши вниз, они уселись в челн, который должен был доставить их до Ляшских ворот. В теснине у реки показались уже янычары. Людской поток устремился из города и заполнил площадь напротив старого моста. Многие хотели бежать в замок, но выходящие оттуда полки удерживали их по приказу маленького рыцаря.
А он, отправив войско, подозвал к себе Мушальского и сказал ему:
– Старый друг мой, прошу тебя об одной услуге: ступай тотчас к моей жене и скажи ей от меня… – У него перехватило горло. – И скажи ей от меня: это ничего! – торопливо добавил он.
Лучник ушел. За ним неспешно выходило войско. Володыёвский, сидя на коне, наблюдал за его выступлением. Замок пустел, но медленно – путь преграждали обломки и щебень.
Кетлинг подошел к маленькому рыцарю.
– Я спускаюсь! – стиснув зубы, проговорил он.
– Иди, но обожди немного, покуда войско не выйдет… Иди!
Они заключили друг друга в объятия и на мгновенье застыли. Необычайный свет горел в их глазах… Кетлинг бросился к подземелью…
Володыёвский снял шлем с головы; еще минуту смотрел он на руины, на поле славы своей, на груды щебня, обломки стен, на вал, на пушки, затем поднял глаза к небу и стал молиться…
Последние слова его были:
– Ниспошли ей, Господи, силы терпеливо снести это, покой ниспошли ей, Господи!..
Бах!.. Кетлинг поторопился, не стал ждать, пока выйдут полки; дрогнули бастионы, страшный грохот сотряс воздух: зубцы, башни, стены, кони, пушки, живые и мертвые, массы земли – все это, увлекаемое ввысь огнем, смешалось, сбилось как бы в один страшный заряд и взметнулось в воздух…
Так погиб Володыёвский, Гектор каменецкий, первый солдат Речи Посполитой.
Посредине станиславовского собора высился катафалк, весь уставленный свечами, и там в двух гробах – в деревянном и свинцовом, покоился Володыёвский. Крышки были уже заколочены, близился момент погребения. Вдове очень хотелось, чтобы тело почило в Хрептёве, но, поскольку вся Подолия была в руках неприятеля, решили временно похоронить его в Станиславове – в этот город под конвоем турков направлены были exules