Пан Понговский с неудовольствием слушал эти слова и наконец сказал:
– Это ксендз Войновский научил его этому искусству.
– Ксендза Войновского я видел только раз за богослужением, – говорил Циприанович, – но много слышал о нем еще в бытность мою в войсках. Другие ксендзы смеялись над ним тогда, говоря, что его дом подобен ковчегу, в котором он, точно Ной, воспитывает всяких животных. Во всяком случае, я знаю, что это был добрый рубака, а теперь благороднейшая душа, и если пан Тачевский перенял у него эти свойства, то я желал бы, чтобы мой сын, когда он выздоровеет, не искал себе другого друга…
– Говорят, что сейм немедленно займется стягиванием войск, – желая переменить разговор, вставил пан Грот.
И разговор перешел на войну. Но после ужина, выискав удобную минутку, панна Сенинская подошла к пану Циприановичу и, подняв на него свои синие глазки, сказала:
– Ваша милость, вы очень, очень добры.
– Это почему же такое? – спросил Циприанович.
– Потому что вы заступились за пана Яцека.
– За кого? – спросил Циприанович.
– За пана Тачевского. Его зовут Яцек.
– Ба! А сами вы так сурово отзывались о нем. Зачем же?
– Еще хуже с ним обошелся опекун. Но я признаюсь вашей милости, что мы поступили с ним несправедливо, и думаю, что его следует чем-нибудь утешить…
– Он тоже, вероятно, обрадуется, услышав это от вас!
А девушка отрицательно покачала своей золотой головкой.
– О нет! – с печальной улыбкой произнесла она. – Он уже навеки рассердился на нас…
Циприанович посмотрел на нее поистине добрым, отеческим взглядом:
– Да кто же может навеки рассердиться на вас, мой прелестный цветочек?
– О, он может!.. А что касается до утешения, то для него было бы самым лучшим, если бы вы сами сказали ему, что не гневаетесь на него и считаете его невинным. Тогда бы уж и опекун должен был отдать ему справедливость, в которой мы отказали ему.
– Вижу, что вы вовсе не были с ним так резки, коли теперь так горячо заступаетесь за него.
– Потому что меня мучает совесть и я не хочу никого обидеть, а кроме того, он один на всем свете и такой бедный.
– Ну так я скажу вам, что я уже давно решил это в душе. Опекун ваш, как гостеприимный хозяин, заявил мне, что не отпустит меня, пока мой сын не поправится, но и Стаха, и Букоемских можно хоть завтра забрать домой. Но перед отъездом я непременно побываю и у пана Тачевского, и у ксендза Войновского и сделаю это не по какой-нибудь доброте, а потому, что считаю, что должен это сделать. Я не говорю, что я злой, но думаю, что если и есть здесь кто-нибудь добрый, так это не я, а вы. Не оспаривайте!
Однако девушка начала протестовать, чувствуя, что ее интересует не только справедливость по отношению к Яцеку, но и другие вещи, о которых не посвященный в ее девичьи расчеты Циприанович не мог ничего знать. Но сердце ее переполнилось благодарностью к нему, и, отправляясь спать, девушка поцеловала ему руку, за что пан Понговский сильно рассердился на нее.
– Ведь это только дворяне в третьем поколении, а до того были купцами, – говорил он. – А ты должна помнить, кто ты!
Глава VI
Спустя два дня Яцек отправился с десятью дукатами в Радом, чтобы прилично экипироваться перед отъездом, а ксендз Войновский остался в приходском доме, размышляя, где бы взять еще денег на полное военное обмундирование, на лошадей, подводы, свиту – на все то, что должен был иметь дружинник, если он уважал приличия и не хотел, чтобы его самого считали за какого-то выскочку.
В особенности следовало так поступить Тачевскому, носившему громкое и славное, хотя уже и несколько позабытое в Речи Посполитой имя.
И вот в один прекрасный день ксендз Войновский сел к столу, нахмурил брови, так что седые волосы спустились ему на лоб, и начал считать, сколько на что потребуется. Animalia[166], то есть собачка Филя, ручная лисичка и барсук кувыркались у его ног, но он не обращал на них внимания. Он был очень занят своими расчетами и озабочен, ибо у него ничего не выходило и счет то и дело путался. Не хватало не только на второстепенные, но и на главные вещи. Старик все сильнее тер лоб и в конце концов начал сам с собой разговаривать:
– Он взял десять – хорошо. Наверно, у него ничего не останется. Посчитаем дальше: от пивовара Кондрата взаймы – пять, от Слонинки – три, итого восемь. От Дуды – шесть битых прусских талеров и лошадь в долг. Заплачу ячменем, если уродится. Всего вместе восемь червонцев и шесть талеров да двадцать злотых моих. Мало! Если бы я даже отдал ему своего валаха под конюха, то и тогда, считая с одолженной лошадью, будет две, а в телегу нужно еще две, и для Яцека верховых нужно по крайней мере две. Вот беда! А меньше нельзя: если у него одна падет, то другая должна быть на смену. А одежда для людей, а припасы на телегу, а котлы, а попоны, а погребцы! Тьфу, с такими деньгами только разве в драгуны можно идти.
Потом он обратился к животным, которые производили страшный шум:
– Тише, вы, оглашенные! А не то шкуры с вас жидам продам.
И старик снова начал разговаривать сам с собой:
– Яцек прав, что Выромбки нужно продать. Но это потом, а не то его спросят: «Ты откуда?» – а он и не будет знать, что ответить. Откуда? Из Ветрова. Из какого Ветрова? Да от ветра в поле. Сейчас же каждый будет третировать его. Лучше заложить, лишь бы охотник нашелся. Понговскому это было бы всего сподручнее, но Яцек не захочет об этом и слышать, да я и сам не заговорил бы с ним об этом деле… Боже мой! Несправедливо люди говорят: «Беден как церковная мышь!» Человек бывает иногда еще беднее. Церковная мышь на святого Стефана[167] живет в свое удовольствие, а воск и всегда имеет. Господи Иисусе Христе! Ты еси умножил хлеб и рыбу, умножь же и эти несколько червонцев и талеров, ибо у Тебя, милостивый Боже, ничего не убудет, а несчастному Тачевскому Ты этим поможешь…
Тут ему пришло в голову, что прусские талеры, как происходящие из лютерского края, могут возбудить в ребе только раздражение. Что же касается червонцев, то он заколебался, не положить ли их под стопы Христа? Вдруг да завтра их окажется больше. Однако он не чувствовал себя достойным чуда и даже несколько раз ударил себя в грудь, раскаиваясь в своей дерзкой мысли. Но размышления его были прерваны, так как к дому кто-то подъехал.
Через минуту дверь отворилась и в комнату вошел высокий, седой мужчина, с черными глазами, смотревшими умно и добродушно. Вошедший поклонился с порога и сказал:
– Я Циприанович из Едлинки.
– Как же, я видел вашу милость на празднике в Притыке, но только издали, ибо съезд был громадный, – воскликнул ксендз, быстро подходя к гостю. – Я с радостью приветствую вас в моей бедной хате.
– И я тоже с радостью вхожу сюда, – отвечал Циприанович. – Великий это и приятный долг – поклониться такому знаменитому рыцарю и такому святому священнослужителю.
С этими словами он поцеловал его в плечо и в руку, хотя тот и отмахивался, говоря:
– Ох, какая уж там святость! Быть может, вот эти животные имеют больше заслуг перед Богом, чем я.
Но Циприанович говорил так просто и искренне, что сразу расположил к себе ксендза Войновского. Они сразу начали говорить друг другу любезные, но исходящие от чистого сердца слова.
– Познакомился я и с вашим сыном, – говорил ксендз, – благородный и воспитанный кавалер. Эти Букоемские рядом с ним – точно его придворные. И скажу вам, что Яцек так полюбил его, что только и знает восхваляет.
– И мой Стах тоже. Часто случается, что люди подерутся, а потом и полюбят друг друга. Никто из нас не только не питает никакой злобы к пану Тачевскому, но все мы хотели бы заключить с ним искреннюю дружбу. Я был уже у него в Выромбках и теперь еду оттуда. Я думал, что застану его здесь, и хотел пригласить в Едлинку вас, преподобный отец, и его.
– Яцек сейчас в Радоме, но он еще вернется сюда и, вероятно, охотно предоставит себя в ваше распоряжение… Но подумайте только, ваша милость, как они там обошлись с ним в Белчончке.
– Они уж и сами хватились, – отвечал пан Циприанович, – и теперь жалеют: не пан Понговский, а женщины.
– Пан Понговский на редкость злой человек, и когда-нибудь он даст ответ перед Богом, а что касается женщин, так Господь с ними… Что уж скрывать, что одна из них и была причиной этого поединка.
– Я уж и сам догадывался об этом, прежде чем мне сын рассказал. Но это невинная причина.
– Все они невинны… А знаете ли вы, что Екклезиаст говорит о женщинах?
Пан Циприанович не знал; тогда ксендз снял с полки фолиант и прочел вслух отрывок о женщинах.
– Ну что? – спросил он потом.
– Бывают и такие, – отвечал пан Циприанович.
– Яцек тоже по этой причине отправляется в свет. Но я не удерживаю его. Наоборот.
Глава VII
– Как же это? Сейчас же отправляется? Ведь война начнется только летом.
– Вы наверно знаете?
– Знаю, потому что я расспрашиваю, а расспрашиваю потому, что и своего сына не удержу.
– На то он шляхтич. А Яцек отправляется сейчас, ибо, откровенно говоря, ему тяжело здесь оставаться.
– Понимаю, все понимаю. Быстрота – это самое лучшее лекарство в таких случаях.
– Вот он и думает остаться здесь столько времени, сколько потребуется, чтобы продать или заложить Выромбки. Небольшой это клочок, но я все-таки советую Яцеку лучше заложить, чем продать его. Если бы даже ему уж никогда не суждено было вернуться сюда, все-таки он будет считаться их владельцем, как это приличествует человеку с его именем и происхождением.
– А разве ему необходимо продать их или заложить?
– Необходимо. Он человек бедный, совсем бедный. Вы ведь знаете, сколько стоит каждая экспедиция, а ведь он не может служить в каком-нибудь драгунском полку.
Пан Циприанович на минуту задумался и потом сказал: