Но вместе с ветром в комнату влетел и страх. Пани Винницкая, женщина боязливая и суеверная, начала креститься, громко приговаривая:
– Во имя Отца, и Сына, и Духа…
– Тише, господа! – проговорил пан Понговский.
Потом, повернувшись к Ануле, он поцеловал ей руку.
– Никакая погасшая свеча не нарушит моей радости, – сказал он, – и дай Бог, чтобы и до конца жизни я был так же счастлив, как в эту минуту, правда, Ануля?
А она тоже склонилась к его руке.
– Правда, опекун, – отвечала она.
– Аминь, – докончил прелат.
И, поднявшись, проговорил:
– Милостивые государи! В виду того что неожиданные звуки смешали мысли пана Кржепецкого, я позволю себе первому высказать те чувства, которыми преисполнены наши сердца по отношению к новобрачным. Итак, прежде чем мы воскликнем: «О, Hymen, о, Hymenaios!»[179], прежде чем, по римскому обычаю, мы начнем призывать прекрасного юношу Фалеса – дай Бог, чтобы это случилось как можно скорее, – провозгласим этот первый тост за их благополучие и за их будущее счастье.
– Vivant! Vivant! – загремели многочисленные голоса.
Снова грянул радомский оркестр, а за окнами возницы начали щелкать в темноте бичами. По всему дому разнеслись крики челяди, а в комнате, среди неумолкаемых криков, не переставая раздавалось:
– Vivant, Vivant!
Долго продолжались крики, топанье ног, звуки музыки и щелканье бичей, пока наконец пан Понговский не прекратил их. Встав со своего места, он поднял бокал и громко произнес:
– Милостивые и любезные сердцу моему государи, гости мои и родственники!.. Прежде чем я выскажу вам свою благодарность некрасноречивыми словами своими, бью вам челом за ваше братское и соседское благорасположение ко мне, которое вы проявили, собравшись в таком большом количестве под моим убогим кровом…
Но слова «под моим убогим кровом» он произнес каким-то странным, тихим и как бы смиренным голосом, после чего сел и склонил голову так низко, что лбом почти прислонился к столу. Гости удивились, что этот обычно столь гордый и холодный человек заговорил вдруг с такой сердечностью.
Однако они подумали, что большое счастье смягчает даже и самые твердые сердца, и, ожидая, что он скажет дальше, смотрели на его седую голову, все еще опиравшуюся о край стола.
– Тише! Мы слушаем! – отозвались отдельные голоса. И действительно, воцарилась глубокая тишина.
Но пан Понговский даже не шевельнулся.
– Что с вами? Что случилось!.. Господи!..
– Говорите, ваша милость! – воскликнул прелат.
Но пан Понговский ответил только страшным хрипением, причем шея и плечи его начали внезапно передергиваться.
Панна Сенинская вскочила со своего места, бледная как мел, и закричала испуганным голосом:
– Опекун! Опекун!..
За столом поднялись шум и замешательство. Раздались восклицания, вопросы. Понговского окружили тесным кольцом; прелат схватил его за плечи и перегнул к спинке стула. Одни начали обливать его водой, другие кричали, что его надо перенести на постель и как можно скорее пустить ему кровь. Некоторые из женщин становились на колени, другие, точно безумные, бегали по комнате, пронзительно крича и причитая, а пан Понговский сидел с откинутой назад головой, с надувшимися, как канаты, жилами на лбу, с закрытыми глазами и хрипел все сильнее…
Действительно, нежданный гость пришел из мрака и вошел в его дом, страшный, неумолимый.
Глава XIV
По приказанию прелата челядь подняла больного и перенесла его на другой конец дома, в «канцелярию», служившую в то же время Понговскому спальней. Между тем послали в деревню за кузнецом, который умел пускать кровь и пускал ее с одинаковым успехом как людям, так и животным. Оказалось, что кузнец находился тут же, перед домом, в толпе людей, собравшихся на угощение, но, к несчастью, он был совершенно пьян. Пани Винницкая вспомнила, что ксендз Войновский славится по всему округу как прекрасный доктор, и поспешила отправить и за ним колымагу, приказав гнать лошадей что есть духу, хотя было совершенно очевидно, что все это напрасно и что для больного уже нет спасения.
Так оно и было на самом деле.
Кроме панны Сенинской, пани Винницкой, двух панов Кржепецких и пана Забежовского, который немного знал медицину, ксендз Творковский никого не впустил в «канцелярию», чтобы излишний шум не тревожил больного. Но все гости, как женщины, так и мужчины, собрались в соседней большой, где были приготовлены постели для мужчин, и стояли там, точно стадо испуганных овец, преисполненные беспокойства, опасения и любопытства, и, поглядывая на двери, ожидали известий, а некоторые потихоньку обменивались замечаниями по поводу ужасного происшествия и различных примет, которые предвещали несчастье.
– Вы заметили, как трепетали свечи и лучи их были какие-то красные? Это уж, видно, смерть их заслоняла, – шепотом проговорил один из Сульгостовских.
– Она была среди нас, а мы об этом не знали.
– Собаки на нее выли.
– А тот топот! Может быть, это она и приехала.
– Видно, сам Бог не хотел допустить этого брака, обидного для всей фамилии.
Дальнейший шепот был прерван появлением пани Винницкой и Мартьяна Кржепецкого. Она быстро пробежала через комнату, торопясь за реликвиями, охраняющими от вторжения злых духов, а его сейчас же окружили кольцом.
– Ну что там? Как он себя чувствует?
А Мартьян пожал плечами, подняв их так, что голова очутилась совсем на груди, и ответил:
– Еще хрипит.
– Нет спасения?
– Нет.
В этот момент сквозь приоткрытую дверь ясно донеслись торжественные слова прелата Творковского:
– Ego te absolvo a peccatis tuis et ob omnibus censuris, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen[180].
Тогда все опустились на колени и начали молиться. Пани Винницкая прошла между коленопреклоненными, обеими руками придерживая реликвии. Мартьян вошел за нею и закрыл дверь.
Но она недолго оставалась закрытой, ибо через четверть часа в ней снова показался Мартьян и воскликнул своим скрипучим, высоким голосом:
– Скончался!
Тогда со словами «вечная память» все гости один за другим двинулись в «канцелярию», чтобы бросить последний, прощальный взгляд на покойника.
Между тем на другом конце дома, в столовой, начали твориться омерзительные вещи. Челядь в Белчончке настолько же ненавидела пана Понговского, насколько боялась его, и вот теперь ей показалось, что вместе с его смертью наступает для них час облегчения, радости и безнаказанного своеволия. Приезжим слугам тоже представилась возможность погулять, и вот вся челядь, как местная, так и чужая, более или менее пьяная уже от полудня, набросилась на кушанья и вина. Одни опрокидывали в рот целые бутылки данцигского вина, мальвазии и венгерского; другие, более жадные на еду, вырывали друг у друга из рук куски мяса и пирогов. Белоснежная скатерть в одно мгновение оросилась целыми потоками различных напитков. В смятении люди переворачивали стулья в комнате и подсвечники на столе. Резные бокалы и стаканы выскальзывали из пьяных рук и с треском разбивались об пол. Тут и там возникли ссоры, драки; некоторые просто растаскивали столовую утварь. Словом, началась оргия, отголоски которой долетели даже на другую половину дома.
На крики прибежал Мартьян Кржепецкий, за ним двое Сульгостовских, молодой Забежовский и еще один из гостей. Увидев, что здесь происходит, они все схватились за сабли. В первую минуту замешательство еще больше усилилось. Сульгостовские ограничились потасовкой пьяниц, но Мартьяна Кржепецкого охватило прямо безумие бешенства. Выпуклые глаза его вылезли еще больше наружу, зубы засверкали из-под усов, и он начал рубить направо и налево. Несколько человек из слуг упали, обливаясь кровью, другие спрятались под стол, а остальные столпились в беспорядочном бегстве в дверях, и он рубил их сплеча и кричал:
– Лентяи! Собачьи дети! Я здесь господин! Я здесь хозяин!
И он выбежал за ними в сени, откуда донесся его пронзительный голос:
– Палок! Розог!..
А оставшиеся в комнате стояли, точно среди развалин, глядя друг на друга огорченными взглядами и качая головами.
– Я в жизни не видал ничего подобного, – отозвался наконец один из Сульгостовских.
А другой сказал:
– Странная смерть и странная обстановка ее. Посмотрите, ведь тут можно подумать, что татары напали.
– Или злые духи, – добавил Забежовский. – Какая ужасная ночь!
Они приказали вылезти из-под стола спрятавшейся там челяди и привести комнату хоть в относительный порядок. Слуги вышли совершенно отрезвевшие от страха и усердно принялись за работу. Между тем вернулся Мартьян.
Он уже несколько успокоился, только губы его еще дрожали от гнева.
– Они у меня попомнят! – проговорил он, обращаясь к присутствующим. – Но я благодарю вас, что вы помогли мне наказать этих негодяев. Не лучше им здесь будет, чем при покойнике! Ручаюсь своей головой!
Оба Сульгостовские быстро взглянули на него, и один из них сказал:
– Вам не за что благодарить нас, равно как и нам вас.
Несколько человек из слуг упали, обливаясь кровью, другие спрятались под стол, а остальные столпились в беспорядочном бегстве в дверях…
– Ну?
– И почему это вы считаете себя здесь единственным распорядителем? – спросил второй из близнецов.
Пан Мартьян тотчас начал подпрыгивать на своих коротких ногах, точно желая допрыгнуть до их глаз, и ответил:
– Потому что я имею право! Имею право! Имею право!
– Какое право?
– Да побольше вашего!
– Это отчего же? Вы читали завещание?
– Что мне завещание? – Тут он подул на ладонь. – Вот что! Ветер! Кому записал? Жене? А какая такая жена? Где она? Вот что! Я здесь самый близкий! Мы – Кржепецкие, а не вы!
– Это мы еще посмотрим! Чтоб вам лопнуть!
– Вам чтоб лопнуть! Ступайте вон!