Воцарилось минутное молчание. Через открытые окна доносился только стук топора, которым старый, хромой работник рубил дрова возле кухни.
– Не понимаю, – отвечала девушка.
– Потому что не хотите! – отвечал Мартьян. – Вы давно видите, что я не могу без вас жить! Вы необходимы мне, как воздух для дыхания! Вы милее и дороже мне всего на свете! Не могу!.. Я сгорю без вас… пропаду! Если бы я не сдерживал себя, то давно бы схватил вас, как ястреб голубя. Без вас у меня пересыхает в горле, как без воды!.. Все дрожит во мне! Я не могу ни спать, ни жить!.. Смотрите, вот и теперь…
Он прервался, так как зубы его застучали как в лихорадке. Он съежился, схватился костлявыми руками за спинку стула, словно боясь упасть, и некоторое время громко сопел.
Потом снова заговорил:
– У вас нет состояния – это не беда… У меня есть достаточно. Мне нужны вы, а не богатство! Хотите ли вы быть госпожой этого дома? Вы собирались выйти за Понговского, а ведь я не хуже. Только не говорите мне «нет»! Ради всего святого, не говорите «нет», иначе я не ручаюсь за себя!.. Вы моя чýдная!
С этими словами он вдруг упал на колени и, обняв ее ноги, прижал их к своей груди. Но, неожиданно для нее самой, страх ее в тот же момент исчез без следа. В ней заиграла рыцарская кровь, пробудилась готовность бороться до последнего воздыхания. Она начала изо всех сил отталкивать его орошенное потом лицо, прижимавшееся к ее коленям:
– Нет! Нет! Лучше тысячу раз умереть! Нет!
Тогда он поднялся, весь бледный, с ощетинившимися волосами, преисполненный холодного бешенства. Усы его, из-под которых были видны длинные, гнилые зубы, заметно дрожали. Но он еще владел собой, сознание еще не совсем покинуло его. Однако, когда девушка бросилась внезапно к дверям, он заступил ей дорогу.
– Да? – хрипло спросил он, – вы не хотите меня? Повторите мне это прямо в глаза! Не хотите?
– Не хочу! И вы не грозите мне, потому что я не боюсь!
– Я не грожу вам, а хочу жениться на вас! Да! Еще раз прошу, опомнитесь, ради Бога! Опомнитесь!
– В чем мне опомниться? Я вольна распоряжаться собой, потому что я дворянка. И я прямо говорю вам: никогда!
А он придвинулся к ней так близко, что лицо его почти прикасалось к ее лицу, и продолжал:
– Тогда, может быть, вместо того чтобы быть госпожой, вы желаете лучше носить дрова на кухню? Тоже не хотите? Как же так можно дворянке? В какое свое имение вы отправитесь отсюда? А если останетесь здесь, то чей хлеб будете есть? На чьей милости жить? В чьей вы будете власти? Чье то ложе и чья комната, в которой вы спите? Что будет, если я прикажу снять задвижку? А вы меня спрашиваете, в чем опомниться? А в том, что выбрать: или венец, или без венца…
– Подлец! – воскликнула панна Сенинская.
Но тут случилось нечто невообразимое. Охваченный внезапным бешенством, Кржепецкий рявкнул нечеловеческим голосом и, схватив девушку за волосы, начал с каким-то зверским наслаждением бить ее без милосердия и без памяти. Чем дольше владел он собой до сих пор, тем сильнее и страшнее становилось теперь его бешенство. Он, наверное, убил бы ее, если бы на ее крик о помощи не сбежалась вся дворня. Первым прибежал работник, рубивший дрова возле кухни, который влез в комнату через окно с топором в руке; за ним прибежали кухонные мужики, потом обе панны Кржепецкие, ключник и двое из прежней челяди пана Понговского.
Ключник был шляхтич из далекой усадьбы на Мазурах, а кроме того, человек необыкновенной силы, хотя и старый. Схватив Мартьяна сзади за плечи, он сжал их так, что локти почти сошлись у него за спиной, и сказал:
– Так нельзя, ваша милость! Стыдно!..
– Пусти! – прорычал Кржепецкий.
Но железные руки держали его точно в клещах, и мрачный, сдержанный голос проговорил возле самого его уха:
– Успокойтесь, ваша милость, а не то… кости поломаю!
Между тем сестры Кржепецкие схватили девушку и выпроводили или, вернее, вынесли ее из столовой. Ключник продолжал:
– Пожалуйте, ваша милость, в канцелярию… отдохнуть. Очень советую вам…
И он начал подталкивать его вперед, как ребенка, а тот скрежетал зубами, брыкался короткими ногами, требовал веревок и палача, но не мог вырваться, так как после своей вспышки он вдруг так ослаб, что не мог даже держаться на ногах без посторонней помощи.
Поэтому, когда ключник, придя в канцелярию, бросил его на покрытую конской шкурой постель, он даже не попробовал подняться и лежал неподвижно, как колода, тяжело сопя и раздувая бока, как усталая лошадь.
– Пить! – прохрипел он.
Ключник приоткрыл дверь, позвал слугу и, шепнув ему на ухо несколько слов, отдал ему ключи, а тот моментально вернулся, неся флягу с водкой и огромную кружку.
Шляхтич налил ее доверху, понюхал и, подойдя к Мартьяну, сказал:
– Пейте, ваша милость.
Кржепецкий схватил ее обеими руками, но они у него так дрожали, что жидкость полилась ему на грудь. Тогда ключник приподнял его на постели, поднес кружку к его губам и начал постепенно наклонять.
Мартьян пил не отрываясь, жадно придерживая кружку, когда шляхтич пробовал отнять ее от его губ.
Наконец он опорожнил ее до дна и упал навзничь.
– Не будет ли слишком много? – проговорил ключник. – Но ведь ваша милость очень ослабли.
Мартьян хотел ответить, но только громко втянул в себя воздух, как человек, обжегший губы чем-то горячим. А шляхтич продолжал:
– Эй, ваша милость! Вы должны мне поставить добрый магарыч, потому что я оказал вам немалую услугу… Вдруг бы, упаси Господи, что случилось?.. Ведь за такое дело топор и палач, не говоря уже о том, что и сейчас могло бы приключиться несчастье. Люди здесь страшно любят девушку… И перед ксендзом Творковским трудно будет скрыть, хотя я и прикажу слугам молчать. Как вы себя чувствуете?
А Мартьян смотрел на него помутившимися зрачками, не переставая ловить воздух открытым ртом. Он пытался что-то сказать, но у него сделалась икота, и, закрыв глаза, он захрипел, как умирающий.
А ключник посмотрел на него и потом пробормотал:
– Спи, а то и околевай, плюгавый пес!
И, выйдя из комнаты, он отправился на фольварк, но через полчаса снова вернулся в дом и постучал в комнату панны Сенинской. Застав там обеих сестер Мартьяна, ключник сказал им:
– Не заглянете ли вы, сударыни, в канцелярию к молодому пану, а то он страшно ослабел. Только, если он спит, не надо его будить.
Потом, оставшись наедине с панной Сенинской, он склонился к ее ногам и сказал:
– Нужно бежать из этого дома! Все уже готово!
Несмотря на то что девушка была страшно избита и еле держалась на ногах, она моментально вскочила:
– Хорошо! Я тоже готова! Спасите меня!
– Запряженная коляска стоит за ручьем. Я провожу вас. Сегодня же ночью привезу и одежду… Пан Кржепецкий пьян в стельку и до завтра пролежит пластом. Наденьте только юбку и едем. Никто не задержит нас, не бойтесь!
– Бог вас вознаградит! Бог вас вознаградит! – лихорадочно повторяла она.
Они вышли, направляясь через сад к той калитке, через которую обыкновенно приходил Тачевский из Выромбок. По дороге ключник говорил:
– Вильчепольский уже давно приготовил это. Он уговорился с дворней, что если здесь будет сделано на вас какое-нибудь нападение, то они должны поджечь гумно. Пан Кржепецкий бросился бы тогда на пожар, а вы могли бы выскочить через сад к ручью, где Вильчепольский должен был специально ожидать вас с повозкой. Но лучше, что обошлось без поджога, ведь это все-таки уголовщина. Говорю вам, что Кржепецкий будет до утра лежать пластом, поэтому вам нечего бояться никакой погони.
– Куда же я поеду?
– К пану Циприановичу, потому что там вы всегда найдете защиту. Там Вильчепольский, там братья Букоемские и лесничие. Кржепецкий, наверное, захочет отбить вас, но это ему не удастся. А куда потом пан Циприанович отвезет вас – в Радом или еще дальше, об этом он посоветуется с ксендзами… Вот и телега. Погони не бойтесь, до Едлинки недалеко, да и вечер Господь дал прекрасный. Я сегодня же привезу одежду, а если они вздумают препятствовать, я не посмотрю на них. Ну, благослови вас Мать Пресвятая Богородица, защитница и покровительница сирот!
С этими словами он взял, ее как ребенка, на руки и, усадив в коляску, крикнул вознице:
– Трогай!
Сумерки уже сгущались, и вечерняя заря начала гаснуть, только от последних ее лучей розовели еще звезды на ясном небе. Тихий вечер был напоен запахами земли, листьев и цветущей сирени, а соловьи, точно теплым весенним дождем, заливали сад, и ольхи, и всю окрестность своим пением.
Глава XVIII
В такой именно вечер сидел на крыльце своего дома пан Циприанович, угощая ксендза Войновского, приехавшего навестить его после вечерни, и четырех братьев Букоемских, постоянно обретавшихся в Едлинке. Перед ними стоял на козлах стол, а на нем баклага меду и стаканы. Все они, прислушиваясь к тихому шуму пущи, медленно попивали мед, посматривая на небо, на котором ярко блестел серп луны, и разговаривали о войне.
– Благодаря Богу и вашей милости, благодетелю, мы уже скоро снова будем готовы в путь, – говорил Матвей Букоемский. – Что там было, то было! Ведь и святые грешили, а что же можно требовать от слабого человека, который без милости Божией не может обойтись? Но когда я взгляну на этот месяц, который служит эмблемой для турок, так у меня сейчас же начинают кулаки зудеть, точно их комары искусали. Ну, дай только Бог поскорее – одно осталось утешение!
Младший из Букоемских призадумался на минуту и сказал:
– Почему это, преподобный отец, турки молятся на луну и носят изображение ее на знаменах?
– А разве псы не молятся на луну? – спросил ксендз.
– Совершенно правильно, но почему же и турки?
– Потому что они собачьи дети.
– А ведь, ей-богу, правильно! – отвечал молодой человек, с удивлением глядя на ксендза.
– Но луна не виновата в этом, – заметил хозяин, – и каждому приятно смотреть, как в ночной тишине она озаряет своим светом деревья, точ