но обсыпая их серебром. Люблю я сидеть в такую ночь, любоваться на небо и восторгаться всемогуществом Божьим.
– Да, верно! В такие моменты душа человеческая точно на крыльях возносится к своему Творцу, – отвечал ксендз. – Милосердный Бог сотворил точно так же луну, как и солнце, – и это величайшее благодеяние… Ибо, что касается солнца, так ведь днем и так видно, а вот если бы не было луны, сколько бы людей посворачивало себе шеи, блуждая по ночам, не говоря уже о том, что впотьмах и шалости дьявольские значительно увеличились бы.
Все на минуту замолчали, водя глазами по ясному небу; потом ксендз понюхал табаку и прибавил:
– Заметьте, господа, как милостивое Провидение заботится не только о нуждах, но и об удобствах людей.
Дальнейший разговор был прерван стуком колес, явственно долетевшим до их ушей среди ночной тишины. Пан Циприанович поднялся со скамейки и сказал:
– Бог посылает нам какого-то гостя, так как свои все дома. Любопытно, кто бы это мог быть?
– Вдруг да кто-нибудь с известиями от наших детей? – ответил ксендз.
Все встали со своих мест, а между тем коляска, запряженная парою лошадей, въехала в открытые ворота.
– Какая-то женщина, глядите! – воскликнул Лука Букоемский.
– Правда!
Объехав половину двора, коляска остановилась перед крыльцом. Пан Серафим взглянул на лицо приезжей и, узнав ее при свете луны, воскликнул:
– Панна Сенинская!..
И он почти на руках вынес ее из коляски, а она склонилась к его коленям и разразилась плачем.
– Сирота, – воскликнула она, – умоляет вас о приюте и спасении!..
С этими словами она прижалась к его коленям, все сильнее обнимая их и рыдая все жалобнее. Всех обуяло такое изумление, что в первое время никто не мог произнести ни слова. Наконец пан Циприанович приподнял ее, прижал к своему сердцу и воскликнул:
– Пока я жив, я буду твоим отцом, сиротка моя бедная! Но что случилось? Неужели тебя прогнали из Белчончки?
– Кржепецкий избил меня и грозил опозорить! – едва слышно отвечала она.
Но ксендз Войновский, стоявший возле пана Серафима, услышал ее ответ и, схватив себя за волосы, воскликнул:
– Иисусе Назарийский, царь Иудейский!..
А четыре брата Букоемские смотрели на все с открытыми ртами и вытаращенными глазами, совершенно не понимая, что вокруг них происходит. Правда, сердца их сразу тронулись слезами сироты, но, с другой стороны, они помнили, что панна Сенинская глубоко обидела их друга, Тачевского, помнили также поучение ксендза Войновского, что причиной всех зол на свете является mulier, и потому начали вопросительно переглядываться, точно надеясь, что если не одному, то другому придет какая-нибудь счастливая мысль в голову.
Наконец заговорил Марк:
– Ну уж эти мне Кржепецкие!.. Мы этого Мартьяна во всяком случае… Не так ли?
Он схватился за левый бок, а по его примеру и остальные братья загремели саблями.
Между тем пан Циприанович отвел девушку в комнату и поручил ее экономке, пани Дзвонковской, женщине доброй, но неудержимо болтливой, приказав ей заняться ею, как самой почетной гостьей. Он велел отдать ей свою собственную спальню, зажечь свечи, развести огонь в кухне, разыскать успокоительные снадобья и мазь от синяков, приготовить похлебку и другие кушанья, а девушке посоветовал лечь в постель, пока все это не будет готово, и отдохнуть, отложив более подробный разговор до завтра.
Но она хотела сейчас же открыть свое сердце перед теми людьми, у которых она искала спасения. Хотела сразу выбросить из души ту боль, которая накоплялась в ней издавна, и рассказать о всех муках, страданиях, стыде и унижениях, которые она испытала в Белчончке. Заперевшись в комнате с паном Серафимом и ксендзом Войновским, она рассказала им все как на исповеди или как родному отцу. Призналась во всем: и в своей тоске по Тачевскому, и в том, что хотела выйти за опекуна – и только потому, что думала, что Яцек пренебрег ею, и потому, что она слышала от Букоемских, что он собирается жениться на панне Збержховской; наконец, рассказала, как она жила или, вернее, страдала в Белчончке, рассказала о невыносимой злости сестер Кржепецких, и о страшных приставаниях пана Мартьяна, и о том, что произошло в последний день и что послужило поводом к ее бегству.
А они, слушая ее, хватались за головы. Ксендз Войновский, как бывший воин, машинально тянулся рукой, по примеру Букоемских, к левому боку, хотя уже давно не носил на нем сабли, а почтенный пан Серафим то и дело обнимал руками голову девушки и повторял:
– Пусть он только попробует отнять тебя! У меня был раньше сын, а теперь Господь послал мне дочь…
Но ксендза Войновского задело больше всего то, что она говорила о Яцеке. Вспоминая все, что произошло, он не мог теперь разобраться во всем этом.
Старик долго размышлял, поглаживал всей ладонью свои белые волосы, и наконец спросил:
– А знали ли вы о письме, которое покойник написал к Яцеку?
– Как же, я сама упросила опекуна написать его!
– Тогда я совсем ничего не понимаю! Зачем же это?
– Потому что я хотела, чтобы он вернулся.
– Как же он мог вернуться? – уже с гневом воскликнул ксендз. – Письмо было так написано, что именно из-за него Яцек и поспешил уехать с разбитым сердцем на край света, чтобы забыть обо всем и выбросить из сердца ту любовь, которую вы растоптали.
А она удивленно заморгала глазами и сложила руки, как для молитвы:
– Опекун говорил мне, что это было отеческое письмо!.. Мать Пресвятая Богородица!.. Что же в нем было?
– Презрение, оскорбление и попрание чести! Понимаете?
Но тут из сердца девушки вырвался такой болезненный и искренний вопль, что благородное сердце ксендза дрогнуло. Он подошел к девушке, отвел руки, закрывавшие ее лицо, и воскликнул:
– Так вы не знали?
– Не знала! Не знала!
– И хотели, чтобы Яцек вернулся?
– Да.
– Господи Боже мой! Но зачем это вам было?
Тогда из-под опущенных ресниц девушки снова покатились слезы, обильные, и быстрые, и крупные, как жемчуг. Лицо ее загорелось девичьим стыдом. Она начала ловить открытым ртом воздух, сердечко ее забилось, как у пойманной птицы, и наконец девушка прошептала с усилием:
– Потому что… я… люблю его…
– Побойся Бога, дитя мое! – воскликнул ксендз.
Но голос его вдруг оборвался, потому что его тоже душили слезы.
Им овладели одновременно и радость, и неизмеримая жалость к девушке, и изумление, что mulier не является в таком случае причиной всех зол, а оказывается невинным ягненком, на которого, бог знает почему, свалилось столько несчастий.
И, обняв девушку, он прижал ее к своей груди и начал не переставая повторять:
– Дитя мое! Дитя мое!
Между тем братья Букоемские перебрались вместе со стаканами и баклагой меда в столовую, старательно уничтожили весь мед и ожидали ксендза и пана Серафима в надежде, что с их приходом будет подан ужин.
Наконец вернулись и они, взволнованные и с влажными от слез глазами. Циприанович глубоко вздохнул и сказал:
– Пани Дзвонковская укладывает сейчас бедняжку в постель… Прямо не верится собственным ушам!.. Мы тоже отчасти виноваты, но Кржепецкие… Это прямо позор, срам! Этого нельзя оставить безнаказанно!
– Это с удовольствием! – отвечал Марк. – Мы потолкуем об этом с Чурбаном! Ой-ой-ой!
Потом он обратился к ксендзу Войновскому:
– Нам искренне жаль ее, но я все-таки думаю, что это ее Господь наказал за нашего Яцека. Не так ли?
А ксендз ответил ему:
– Глупый вы человек!
– А тогда как же? В чем же дело?
А старик, сердце которого было переполнено жалостью, быстро и запальчиво заговорил о невинности и страданиях девушки, как бы желая таким образом вознаградить ее за ту несправедливость, которую он допустил по отношению к ней. Но вскоре рассказ его был прерван появлением пани Дзвонковской, точно бомба влетевшей в комнату.
Лицо пани Дзвонковской было залито слезами, точно она окунула его в ведро с водой. Вытянув вперед руки, она закричала прямо с порога:
– Люди, кто в Бога верует! Отмщения, справедливости! Ради Бога! Все плечики в синяках, беленькие плечики, как снег… волосики все горстями повыдерганы, золотистые волосики… голубочек мой милый, цветочек дорогой, овечка моя невинная!..
Услышав это, взволнованный уже рассказом ксендза, Матвей Букоемский вдруг заревел, а за ним Марк, Лука и Ян… Так что челядь сбежалась в комнату и собаки залаяли в сенях. Но Вильчепольский, вернувшийся вскоре с ночного объезда стогов сена, нашел уже братьев в другом настроении. Волосы у них ощетинились, глаза побелели от бешенства, а руки сжимали рукоятки сабель.
– Крови! – вопил Лука.
– Давайте его сюда, собачьего сына!
– Бей!
– На саблях разнесем!
И все, как один человек, двинулись к выходу, но пан Циприанович загородил им дорогу.
– Стой! – воскликнул он. – Он заслуживает не сабли, а палача!
Глава XIX
Долго пришлось пану Серафиму успокаивать братьев. Он объяснил им, что, если бы они сразу убили пана Кржепецкого, это был бы не шляхетский, а разбойничий поступок.
– Во-первых, – говорил он, – нужно объехать соседей, посоветоваться с ксендзом Творковским, заручиться согласием шляхты и духовенства, собрать свидетельские показания челяди в Белчончке, потом внести дело в трибунал, и только когда приговор будет утвержден, подкрепить его силой. Если бы вы сейчас разнесли его на саблях, – говорил он, – старый Кржепецкий не преминул бы разгласить, что вы сделали это по подстрекательству панны Сенинской, почему репутация ее могла бы пострадать, а на вас старик бы подал иск, и, вместо того чтобы идти на войну, вам пришлось бы таскаться по судам, так как, не состоя еще на гетманской службе, вы не могли бы уклониться от суда. Вот какое дело.
– Как? – с сожалением спросил Ян. – Так, значит, мы должны оставить безнаказанной обиду этой голубки?
– А вы думаете, – заметил ксендз, – что Мартьяну Кржепецкому будет мила жизнь, когда над ним повиснет позор или меч палача, а к тому же когда на него обрушится всеобщее презрение? Это еще худшая пытка, чем скорая смерть, и я не согласился бы за все олькуское серебро очутиться сейчас в его шкуре.