ги у тебя тонкие, как у журавля!
– Я в Курляндии был долго, там польское платье не модно, а сейчас два дня в Варшаве, у аглицкого посла гостил.
– Так ты, значит, к нам из Курляндии пожаловал?
– Да. Приемный отец мой скончался, а перед смертью там же отписал мне еще одно поместье.
– Вечная ему память! Католик он был?
– Да.
– Ну пусть это тебе утешением послужит. А нас ты ради своих курляндских владений не покинешь?
– Здесь хотел бы я жить и умереть! – ответил Кетлинг, взглянув на Кшисю.
А она молчала, опустив долу длинные ресницы.
Пани Маковецкая вернулась домой затемно, Кетлинг встречал ее почтительно, словно удельную княгиню. Она хотела было уже на другой день подыскивать себе в городе дом, но, как ни противилась, вынуждена была уступить. Рыцарь на коленях так долго ее молил, ссылаясь при этом на братство свое с Володыёвским, что она сдалась. Решено было, что и пан Заглоба погостит еще: столь почтенный муж в доме – лучшая защита от злословья. Да он и сам рад был остаться, потому что от всей души привязался к гайдучку и лелеял тайные планы, для коих его глаз был нужен. И барышни повеселели, а Бася сразу же открыто приняла сторону Кетлинга:
– Сегодня выбираться поздно, а где сутки, там и неделя!
Ей, как и Кшисе, Кетлинг понравился, он всегда женщинам нравился, а Бася к тому же до сей поры никогда еще не видела иноземного рыцаря, если не считать офицеров наемной пехоты, людей и попроще, и менее знатных; она ходила вокруг него, раздувая ноздри, потряхивая светлыми вихрами, и глаза ее светились детским любопытством, таким откровенным, что пани Маковецкая украдкой одернула ее. Но Бася все равно не сводила с него глаз, словно прикидывая, каков-то он на войне будет, и наконец, не удержавшись, подошла к пану Заглобе.
– А хороший ли он солдат? – спросила она потихоньку старого шляхтича.
– Лучше не придумаешь. Видишь ли, опыт у него великий, с четырнадцати лет служил королю, против англичан за праведную веру выступая. Знатный дворянин, что и по манерам его лицезреть можно.
– А вы, ваша милость, видели его в бою?
– Тысячу раз… Стоит – не дрогнет, коня по холке треплет и о нежных чувствах говорить готов.
– Это что, мода такая – говорить о чувствах?
– Все модно, что небрежение к пулям подтверждает.
– Ну а в рукопашной, в поединке он каков?
– О-го-го! Увертлив, как бес, тут и говорить не о чем!
– А против пана Михала устоит?
– Нет, супротив Михала он пас!
– Ага! – воскликнула Бася торжествующе. – Я так и знала! Сразу подумала – пас! – И захлопала в ладоши.
– Стало быть, ты сторону Михала держишь? – спросил пан Заглоба.
Бася тряхнула головой и умолкла, и только из груди ее вырвался глубокий вздох.
– Эх, да что там! Рада, потому что наш!
– Но заметь, гайдучок, и заруби себе на носу: если на поле брани лучшего солдата трудно найти, то для женских сердец он еще более periculosus:[48] ни одна перед ним на устоит! Купидон у него на посылках.
– А вы об этом Кшисе скажите, мне материя эта незнакома, – сказала Бася и, обернувшись к панне Дрогоёвской, позвала: – Кшися! Кшися! Иди сюда, я что-то тебе скажу!
– Вот я! – отвечала панна Дрогоёвская.
– Пан Заглоба говорит, что ни одна особа перед Кетлингом не устоит, глядеть на него опасно. Я смотрю, и как будто бы ничего, а ты?
– Бася! Бася! – строго, словно читая мораль, произнесла Кшися.
– Признавайся, нравится он тебе?
– Опомнись! Знай меру! И не болтай всякий вздор, пан Кетлинг идет сюда.
Кшися не успела еще и сесть, как Кетлинг приблизился и спросил:
– Смею ли я сим славным обществом насладиться?
– Милости просим! – отвечала панна Езёрковская.
– Тогда спрошу смелее – о чем шла речь?
– О любви! – выпалила, не задумываясь, Бася.
Кетлинг сел рядом с Кшисей. Минуту они молчали, потому что Кшися, обычно умевшая поддержать беседу и светский тон, в присутствии этого рыцаря как-то странно робела. Наконец он сказал:
– Правда ли, разговор шел о столь возвышенном предмете?..
– Да! – тихим голосом отвечала панна Дрогоёвская.
– Я был бы счастлив услышать ваши мысли на сей счет, сударыня.
– Простите, сударь, мне и смелости, и ума на такой ответ не хватит. Тут, пожалуй, за вами первое слово.
– Кшися права! – вмешался Заглоба. – Говори же.
– Ну что же, спрашивайте, сударыня! – отвечал Кетлинг.
Он устремил взор к небесам, задумался, а потом, не дожидаясь вопросов, заговорил тихо, словно сам с собою беседуя:
– Любовь – тяжкое бремя: свободного она делает рабом. Как птица, пронзенная стрелой, падает к ногам охотника, так и человек, сраженный любовью, припадает к стопам любимой. Любовь – это увечье, человек как слепец: кроме нее, ничего вокруг не видит…
Любовь – это грусть, ведь когда еще мы проливаем столько слез и вздыхаем так тяжко? Кто полюбил, тому на ум нейдут ни наряды, ни танцы, ни охота, ни игра в кости; он часами сидит, обняв колени, и тоскует так тяжко, будто близкого друга лишился.
Любовь – это болезнь, ведь влюбленный бледен лицом, под глазами у него тени, в руках дрожь, он худ, помышляет о смерти или бродит как безумный, с нечесаными кудрями, сто раз на песке милое имя пишет, а когда имя сдует ветер, говорит: «Несчастье!..» – и заплакать готов…
Тут Кетлинг на мгновенье умолк. Кто-нибудь сказал бы, что он погрузился в раздумья. Кшися слушала его слова, как музыку, всей душой. Ее оттененные темным пушком губы были приоткрыты, а очи устремлены на рыцаря. Волосы лезли Баське на глаза, трудно было догадаться, о чем она думает; но она тоже молчала.
Вдруг пан Заглоба громко зевнул, засопев, вытянул ноги и сказал:
– Из такой любви шубы не сошьешь!..
– И все же, – продолжал снова рыцарь, – хотя любить – тяжкий труд, без любви еще тяжелее на свете; что тому роскошь, слава, богатства, драгоценности или благовония, кто любви лишился? Кто из нас не скажет своей любимой: «Ты мне дороже целого королевства, дороже, чем скипетр, здоровья и долголетья дороже…» Влюбленный рад был бы жизнь отдать за свою любовь, а стало быть, любовь дороже жизни.
Кетлинг умолк.
Барышни сидели рядышком, дивясь и его пылкости, и умелому красноречию, искусству столь чуждому польским воякам. Даже пан Заглоба, который под конец вроде бы задремал, вдруг встрепенулся и, моргая, стал поглядывать то на девиц, то на Кетлинга и наконец, проснувшись окончательно, громко спросил:
– О чем беседа?
– Хочу сказать вам спокойной ночи! – отвечала Бася.
– Ага! Вспомнил: рассуждали об амурах. И к чему пришли?
– Отделка богаче плаща оказалась.
– Еще бы! А меня сон одолел. А может, и жалобы эти: мечтанья, стенанья, воздыханья. А я возьми да и придумай для складу – засыпанье. И мое слово самое верное, потому что час поздний. Спокойной ночи честной компании, и не докучайте мне больше своими амурами… Боже, Боже! Кот мяучит, пока шкварки не съест, а потом знай сидит да облизывается… И я в свое время был вылитый Кетлинг, а влюблялся так страстно, что себя не помнил, баран мог бы меня под зад рогами поддать, я бы и не заметил. Но на склоне лет мне всего милее добрый сон, особливо если обходительный хозяин не только до постели проводит, но и напоит так, чтоб голова сама клонилась к подушке.
– Рад служить вашей милости! – сказал Кетлинг.
– Пойдем, пойдем. Глядите, вон как месяц-то высоко. К погоде: небо чистое, светло как днем! Кетлинг об амурах всю ночь готов рассуждать, но только не забывайте, козочки, он притомился с дороги.
– О нет, я ничуть не устал, в городе отдыхал два дня. Боюсь, панны слушать меня устали.
– Слушая вас, не заметишь, как ночь миновала, – сказала Кшися.
– Нет ночи там, где солнце светит, – отвечал Кетлинг.
Тут они расстались – ведь и правда давно наступила ночь. Опочивальня у девиц была одна, и они, как водится, подолгу болтали перед сном, но на сей раз Басе не удалось разговорить Кшисю, потому что насколько одной хотелось поговорить, настолько другая была молчалива, на все вопросы отвечала в полслова – да, нет. И каждый раз, когда Бася заводила речь о Кетлинге, смешно изображая его, Кшися нежно обнимала ее за шею, умоляя оставить насмешки.
– Он хозяин этого дома, – говорила Кшися, – он приютил нас… и тебя отметил и полюбил сразу…
– Неужто? – спрашивала Бася.
– Разве можно тебя не любить? – отвечала Кшися. – Все тебя любят, и я, я тоже…
С этими словами она приближала чудное лицо свое к Басиному лицу, терлась щекой об ее щеку, целовала ей очи.
Наконец они угомонились, но Кшися долго не могла уснуть. Какая-то тревога томила ее душу. Сердце начинало вдруг биться так часто, что она прижимала руки к нежным своим персям, лишь бы унять его биение. Стоило ей закрыть глаза – в каком-то чудном сне, прекрасное лицо склонялось над ней, и тихий голос шептал: «Ты мне дороже целого королевства, дороже, чем скипетр, здоровье и долголетье, жизни самой дороже!»
Глава XII
Спустя несколько дней пан Заглоба писал Скшетускому письмо, заключив его такими словами: «А ежели я до коронации к вам выбраться не сумею, не дивитесь. Не мое к вам пренебрежение тому причина, но суть в том, что дьявол не дремлет, а я не хочу, чтобы он пташку из моих рук спугнул и неведомо что подсунул. Худо будет, коли Михалу к его приезду не смогу я сказать: „Эта-де просватана, а гайдучок vacat[49]“. На все воля Божья, но полагаю, что, узнав такую новость, Михал не станет упираться, и все без особых praeparationes[50] уладится, так что приедете к свадьбе. А пока, вспомнив Улисса, придется мне прибегнуть к кое-каким уловкам, вести интригу, хоть и нелегко мне это, ибо всю жизнь правда была мне хлебом насущным и ею я весь век бы кормился. Но ради Михала и любимого моего гайдучка я готов взять на душу грех, оба они – чистое золото. Засим обнимаю вас вместе с пострелятами и к сердцу прижимаю, Всевышнему и Его милости препоручая».