Больше Амандина ничего не сказала. Она посмотрела на детей с крысиными головами и, выйдя на улицу, сорвала с лица маску. Адрес Кремье она нашла самым простым образом: в телефонном справочнике «Белые страницы». Он жил в Фонтене-су-Буа, восточном предместье Парижа.
Она снова отправилась в путь под дождем и около трех дня добралась до Фонтене-су-Буа. Хотя интуиция подсказывала, что она на верном пути, она еще не была ни в чем уверена. Да, Кремье запрашивал много анализов в Центре изучения гриппа, некоторые из них прошли через руки Северины, его исключили из сообщества, но значит ли это, что он виновен? Мог ли он соблазнить Северину и иметь с ней связь, если оказался на самом дне, как рассказал Брашелье? Был ли этот человек манипулятором? Врачом, предавшим клятву Гиппократа и совершившим все, что запрещала ему профессия? Мог ли он заражать людей? И убивать других?
Амандина хотела удостовериться, прежде чем связываться с полицейскими. Может быть, пошпионив за ним день или два, она получит доказательства? Если он действительно распространил вирус, поведение его должно быть подозрительным.
75
Николя сидел, уставившись в выключенный телевизор, когда Шарко вошел в маленькую больничную палату, держа два стаканчика кофе.
Капитан полиции не повернул головы в сторону коллеги. Он был где-то далеко, словно спал с открытыми глазами. Франк закрыл за собой дверь и поставил один стаканчик на прикроватную тумбочку. Потом прислонился к стене у окна.
– Я тут говорил с Паскалем и Жаком, нашими гриппозными. Жаку лучше, он приступит к работе через несколько дней, а Мистер Мускул тоже начинает выкарабкиваться. Они тебе позвонят, ты уж подходи к телефону, ладно?
Ответа не последовало.
– Ты должен знать, что мы все мобилизованы. Будем преследовать их по пятам двадцать четыре часа в сутки. Люди работают без передышки, Ламордье возглавил группу. Не сказать чтобы я был от него в восторге, ну да ладно, я его знаю уже больше пятнадцати лет, и он не ставит мне палок в колеса.
Шарко развел руками:
– Посмотри на меня, у меня жуткий вид, я не в себе, и это скорее хороший знак… Через три часа я улетаю в Польшу, есть ниточка. Наш Человек-птица совершил там пятерное убийство. Я его не упущу, Николя.
Тяжелые веки Николя едва шевельнулись. Он смотрел сквозь Шарко. У него был мертвый взгляд. Плевать он хотел на все, что могли ему рассказать. Камиль убита, и ни он, ни один полицейский Франции не смогли этому помешать. Все остальное не имеет значения.
Он чуть-чуть разжал губы, чтобы произнести пару коротких фраз:
– Уйди, Франк. Я не хочу больше тебя видеть. Ни тебя, ни других. Оставьте меня в покое.
– Я когда-нибудь оставлял кого-нибудь в покое?
Шарко взял стул и сел напротив него:
– Есть два варианта: или ты сразу вернешься к работе, или наплюешь на все и будешь погружаться на дно. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что ты выбрал второй вариант. Он не лучше и не хуже первого, на мой взгляд… Но, скажем так, тебе будет труднее вернуться к жизни.
Шарко вздохнул:
– Ладно, придется все-таки рассказать тебе одну вещь. Я помню все, как будто это было вчера, а ведь прошло уже восемь лет… Мы с Сюзанной и Элоизой возвращались, проведя день за городом, в Фонтенбло. Денек был такой чудесный, и мы так смеялись.
Франк вымученно улыбнулся. Глядя на черную поверхность кофе, он видел лица своей жены и дочери. Слышал их смех.
– На обратном пути у меня лопнула правая передняя шина. Я еду сотню метров и паркуюсь на обочине автострады, вместо того чтобы свернуть на проселок и поменять колесо. Не знаю, не подумал, наверно, потому что был зол на эту чертову шину. Элоиза и Сюзанна обе сидели сзади, я велел им ни в коем случае не выходить. Дорога опасная, недалеко крутой вираж…
Шумный глоток кофе. Шарко даже не почувствовал его вкуса.
– Почему я не остановился подальше, после виража? Или до него? Почему припарковался именно в этом месте? Почему не запер дверцы? У Сюзанны не было никакого понятия об опасности, и потом… ты мог ей что-то сказать, а она через пять минут это забывала.
Он помахал правой рукой:
– Знаешь, с головой у нее было… Короче, выхожу я, открываю багажник, достаю домкрат и снимаю колесо. Понадобились мои тогдашние сто килограммов, чтобы отвинтить эти чертовы гайки. Заклинило их намертво. Я уж думаю, кирдык, поднажал, и вдруг одна гайка укатилась под машину. Полез я за ней…
Картины снова вставали перед его глазами как наяву, четкие, полные зловещих деталей. Как в большинстве его кошмаров.
– Когда я поднял голову, вижу, моя жена стоит посреди дороги и держит за руку дочку. Они слева от меня, а справа машина, выходит из виража и едет на полной скорости. Как ни парадоксально, в эту минуту все происходило точно при замедленной съемке, будто… каждое движение бесконечно. Все произошло в трех-четырех метрах от меня. Задние колеса синего «БМВ» пошли юзом, удар, Элоизу отбросило назад на расстояние, которое жандармы определят точно, – девятнадцать метров, как тряпичную куклу, а голова Сюзанны стукнулась о ветровое стекло, и ее переломанное тело взлетело на несколько метров в небо. Небо было синее, ни облачка, только белые следы от самолетов, которые пересекались. Даже это я помню… А ты ведь знаешь, каково мне удержать в голове номер телефона.
Франк нервно поглаживал свой серо-белый галстук.
– Я помню, как побежал сперва к Элоизе. Она была так далеко от меня. Девятнадцать метров, Николя. Как можно оказаться почти в двадцати метрах от места удара? И почему я побежал сначала к ней? Может быть, подумал, что она еще жива? Мне казалось, ребенок не может умереть, это нечто нерушимое. Она была такая маленькая, вся жизнь впереди. И потом, она была моей дочкой… Моей девочкой.
Шарко говорил нутром. Ему казалось, будто густой и горячий сироп вытекает из его рта с каждым произнесенным словом. Резким движением он сорвал галстук и скомкал его. Ему было нечем дышать.
– Я не думал. Я оторвал ее тело от земли, мне пришлось поддерживать головку, чтобы она не запрокидывалась, так все у нее было переломано. Я пробежал, прижимая к себе Элоизу, метров тридцать, до тела Сюзанны, которое лежало по другую сторону. У моей жены не было лица, я помню, как закрывал рукой глазки моей мертвой дочери, чтобы она этого не видела. Потом – не помню, что было. Когда приехали жандармы, я сидел в поле, в большой яме, которую выкопал руками, а тела моей жены и дочери лежали в траве.
Его глаза увлажнились. Он утер их рукавом своего костюма.
– Никто этого не знает. Даже Люси. Я… никогда не говорил об этом, с тех пор как это случилось. И черт побери, мне все так же больно!
Николя повернул к нему голову. Поворот шеи на сорок градусов, много значивший для Шарко.
– Ты видел, как я развожу сырость, сможешь всем рассказать. Повесьте это на стену в офисе. «Суббота, 30 ноября 2013 года, день, когда Шарко разводил сырость».
Он резко поднялся:
– Входя в твою палату, я думал, что попробую понять твой дух, но мне не хочется, и потом, это меня достало. Я не психолог, понятно? Грошовые проповеди – не мое это.
Он взял кофе Николя:
– Ты не хочешь, я полагаю. Ты прав, гадость ужасная.
Не дожидаясь ответа Николя, Шарко выбросил полный стаканчик в мусорное ведро. Поскольку Николя по-прежнему не произносил ни слова, он пошел прочь и развернулся уже в дверях. Белланже следил за ним глазами.
– Все мы поднимаемся рано или поздно. Люси потеряла своих близняшек, когда им едва исполнилось десять лет. В тот день, когда она узнала, что нашли тела девочек, та, что делит сегодня со мной жизнь, проехала шестьсот километров, чтобы увидеть их изуродованные трупы на столе для вскрытий. Представь себе, о чем она думала, когда ехала, одна, к моргу…
Он покрутил пальцем у виска и несколько минут помолчал.
– Вот-вот, подумай об этом хорошенько. Ее родные дочки, два единственных существа на свете, которые были смыслом ее жизни. А между тем она, я – вот они мы, держимся. Мы полицейские, Николя. Мы еще живы, и нам даже случается смеяться. Быть счастливыми, несмотря ни на что. Да, то, что досталось тебе, ужасно, печально, все, что хочешь. Но ты не один.
Он взялся за ручку двери:
– Я пойду и сяду на этот чертов рейс, буду копаться в дерьме и вдыхать запах смерти полной грудью. Ты даже представить себе не можешь, до какой степени мне это противно, но я все равно это делаю. Ты тоже скоро снова станешь полицейским, может быть, даже лучшим. И будешь делать все возможное, чтобы подобные драмы не разрушали другие жизни, другие семьи… Позвони мне, когда захочешь, и я тут же приду. А если не позвонишь, не стану тебе докучать.
Он вышел, не дожидаясь ответа. С сердцем, набухшим от слез. В коридоре он наткнулся на человека лет шестидесяти, очень сухощавого, с лицом морщинистым, как бывает у старых моряков после долгого плавания. Франк пожал ему руку:
– Я служу под его началом. Позаботьтесь о нем хорошенько, ему это понадобится.
Они поговорили несколько минут, и Франк удалился, полный горечи и печали.
И такой огромной ненависти, что она переполнила его.
В туалете он изо всех сил ударил кулаком в зеркало, разбив стекло на мелкие осколки.
76
Улица Лезаж, Фонтене-су-Буа.
Проливной дождь, черное небо, непонятно, день или ночь.
Амандина припарковалась на узкой тихой улице, обсаженной деревьями и застроенной частными домами. Капли бились о ветровое стекло и словно рисовали плачущие лица. В нескольких метрах от нее, по другую сторону улицы, лежало небольшое имение с дубовыми воротами и изгородью из подстриженных кипарисов. Круглая заасфальтированная площадка между домом и воротами, должно быть, служила парковкой для машины. Несмотря на сгущающиеся сумерки, Амандина увидела, что свет в доме нигде не горит.
Очевидно, Эрве Кремье дома не было.
Она вышла из машины и тихонько закрыла дверцу. На улице не было ни души. Она отметила отсутствие камер у ворот высотой едва ли полтора метра и спокойно вошла. Дождь струился по ее плечам, по обритой голове, холодные капли стекали на глаза. Нарушив границу частной собственности, Амандина спрашивала себя, что она здесь делает. Чистое безумие вломиться сюда, подобно вульгарной воровке.