– Не думаю, что вам нужно говорить со мной в таком тоне, – говорит Мэттью, тяжело откидываясь на спинку стула, отчего передние ножки отрываются от пола. – Уже неделя прошла.
Иезекия ждет, когда Мэттью предложит ему присесть. Нога болит невыносимо.
– Да, была задержка. Кое-какие… осложнения.
– Я что-то вроде этого и предполагал.
Голос Мэттью звучит сурово. Несмотря на все свои замыслы, Иезекия чувствует, что краснеет. Чтобы спрятать лицо, он отворачивается и прихрамывая ковыляет к кривому оконцу. Сквозь призрачный туман виднеются устрашающие башни Тауэра.
– Ваза… Она не открывается.
– Не открывается?
– Именно это я и сказал, неужели неясно?
Мэттью откашливается. Иезекия, уверенный в том, что его щеки обрели привычный цвет, поворачивается к нему и замечает, что у самого Мэттью лицо мертвенно-бледное и словно бы покрытое липкой пленкой.
Из-за занавески доносится тихое сопение.
Мэттью не сводит глаз с кружки, которую медленно вертит в пальцах.
– Думаю, вам будет интересно знать, – произносит он неторопливо, – что я вел учет всех сделок, совершенных мною для вас за многие годы, – он кивает в сторону обшарпанного бюро. – Мне ничего не стоит донести на вас куда следует!
У Иезекии пересыхает в горле. Он и не подозревал, что Мэттью Кумб настолько смышлен, чтобы проявить такую предусмотрительность. Он не подозревал и о том, что Мэттью Кумб вообще о нем так часто думает. Иезекия сжимает пальцы, вонзая ногти в потные ладони.
– Ты что, мне угрожаешь?
– Да.
Мэттью ставит кружку на стол. Иезекия молча пялится на нее. Когда этот молодчик попросил – нет, приказал! – прийти сюда, он не ожидал услышать угрозы. Напротив, предполагал, что тот начнет лебезить и высказывать жалкие претензии, которые он бы с легкостью отверг. На мгновение Иезекия теряет дар речи.
– Если донесешь на меня, Кумб, то сам окажешься на виселице! – Чтобы замаскировать страх, от которого сводит желудок, Иезекия произносит эти слова с деланой бравадой и с уверенностью, которой у него нет. Но Мэттью лишь презрительно усмехается ему в лицо.
– Думаете, вы меня испугали? Вы что, и впрямь считаете, будто после всего, что я видел и сделал, я боюсь виселицы?
Лицо Мэттью при этом выражает такую дикую тоску, какой Иезекия никогда у него прежде не замечал. Он напоминает ему волка, попавшего в железные зубья охотничьего капкана, – Иезекия видел его в Италии. Было похоже, что обессилевший зверь оставил все попытки вырваться на волю задолго до того, как они – Иезекия, Элайджа и Хелен – нашли его. Он запомнил взгляд волка перед тем, как, по просьбе Хелен, брат пустил ему пулю в голову: глаза были широко раскрытые, злобные, но все же потухшие, словно зверь смирился со своей участью. Такое же выражение он читает сейчас на лице Мэттью.
– Смерти все боятся, – шепчет Иезекия в отчаянии.
Мэттью издает лающий смешок, начисто лишенный каких-либо эмоций. Он вскакивает на ноги, и стул с грохотом опрокидывается на пол. Он начинает медленно разбинтовывать запястье, и Иезекия невольно вжимается во влажную стену.
– Это уж точно. – Мэттью одним прыжком преодолевает расстояние между ними. – Как думаете, моя смерть будет быстрой или медленной?
Из-под перевязочных тряпиц струится запах гниения. По мере того как слой за слоем Мэттью снимает тряпицы, цвет их меняется с крахмально-белого на желтый и зеленый, а когда спадает последняя, Иезекия с трудом сдерживает рвоту. Едкий вкус тухлятины на языке. От смердящего запаха слезятся глаза. Иезекия крепко зажимает рукой нос и рот.
Ладонь Мэттью – сплошная рана, голая загноившаяся плоть. В тусклом свете комнатушки она влажно поблескивает, а там, где видны рваные края раны, плоть имеет синевато-багровый оттенок.
– Помните, я сообщил вам, что добыл ваш драгоценный груз? Мне тогда пришлось спуститься под воду с фонарем, накрепко привязав его двойной веревкой к запястью. Немного натер кожу, была крохотная ранка, и вот что с ней теперь стало… – Мэттью поворачивает запястье и смотрит на него так, словно изучает посторонний предмет, не имеющий к нему никакого отношения. – Скажите мне, мистер Блейк, почему рана до сих пор не зажила?
Иезекия – он не в силах смотреть на гнойник – отворачивается.
– Прошу тебя, – просит он, не отнимая руки ото рта. – Ради бога, убери!
Мэттью пристально смотрит на него. Потом нагибается, чтобы поднять тряпицы с пола, и обертывает ими рану. Только зловоние по-прежнему висит в воздухе.
– Вот, – криво усмехается он. – Теперь можете смотреть.
С превеликим трудом Иезекия отводит ладонь ото рта. Он с жалостью глядит на крепкого парня, и теперь, когда ужасающее зрелище исчезло, голос Иезекии крепнет.
– Тебе надо послать за лекарем, – говорит он, но сразу осекается, вспомнив, как те же самые слова сегодня утром произнесла Дора и как гневно он отчитал ее за них.
Мэттью опять издает смешок, скорее напоминающий всхлип.
– Если бы я получил свои деньги, я бы послал! Если бы я получил свои деньги, лекарь смог бы мне помочь, – говорит он, стоя у занавески. – А хотите увидеть еще кое-что?
Иезекия уже ничего не желает видеть. Ему бы поскорее убраться из этой грязной, пораженной жуткой болезнью лачуги и никогда сюда больше не возвращаться. Но Мэттью манит его к себе, и Иезекия чувствует, как ноги сами собой шагают по скрипучим половицам, а грудь при этом сжимается, точно стянутая железным обручем.
– Что там? – спрашивает он, опять переходя на шепот.
Лицо Мэттью искажает гримаса. Он ничего не говорит, только хватается за занавеску и резким движением руки отдергивает латаную-перелатаную ткань.
На кровати лежит один из его братьев – Сэмюэл, вспоминает Иезекия, и судорожно сглатывает. Глаза Сэмюэла затуманены, пожелтевшая кожа покрыта блестящей пленкой испарины. В уголках губ запеклась белая корка. Другой брат, Чарльз, сидит на стуле подле кровати, устремив невидящий взгляд в стену.
– Что с ними случилось?
– Ваша ваза случилась.
– Не говори ерунды!
– Это не ерунда! – Мэттью сжимает крепкой ладонью руку Иезекии пониже локтя. – Сэм слег с лихорадкой два дня спустя после того, как мы доставили вам груз. А Чарли… – тут он указывает на сидящего в прострации, – не проронил ни слова с тех пор, как мы подняли ящик из воды. Вот и скажите мне, сэр, если все это не проделки вашей бесценной вазы, то что же это такое?
В голосе Мэттью клокочет ярость. Иезекия смотрит на него недоуменным взглядом.
– Это же просто гончарное изделие, – бормочет он, но Мэттью Кумб еще крепче, еще сильнее сдавливает руку Иезекии. Тот вскрикивает от боли.
– Поглядите на них! Один брат при смерти, другой на грани безумия. Думаете, если Сэм помрет, я это так оставлю? Думаете, если я лишусь руки, то смогу легко найти себе работу? Как я буду нас содержать? Как смогу заботиться о Чарли? Это все ваша ваза!
– Ваза тут ни при чем.
– При чем!
– Вы заразились чем-то, – возражает Иезекия. Он пытается выдернуть руку у Мэттью, тот отпускает ее, и Иезекия делает робкий шаг назад, в сторону двери. – Это какая-то морская зараза. А может быть, вы подхватили что-то здесь, на свалке. Или это наследственное, – добавляет он с некоторой враждебностью. Теперь, вырвавшись из карающих ручищ Мэттью, он чувствует, как к нему возвращаются силы, и поэтому осмеливается дерзить. – Болезнь рода Кумбов. Или… – Иезекию несет, как одержимого. – Погляди, в каких убогих условиях вы живете! Нет ничего удивительного, что вы все тут хвораете!
По лицу Мэттью пробегает тень, и бравада Иезекии тут же улетучивается. Он делает еще один шаг к распахнутой двери, а Мэттью отпускает самодельную занавеску; она падает, и край ее шуршит по половицам.
– Между прочим, как ваша нога?
Иезекия бледнеет.
– Намного лучше.
Мэттью ядовито смеется.
– Лжете! Я же вижу, что вы хромаете. Скоро она начнет гнить, как моя рука. – Он указывает сначала на свое запястье, потом на ногу Иезекии. – Вы наслали на нас болезнь.
– Это же просто ваза! Греческий глиняный сосуд, и только.
– Тогда как вы это все объясните?
– Совпадение!
– Существует очень тонкая грань между совпадением и судьбой, – изрекает хозяин комнатушки, и Иезекия насмешливо прыскает. Мэттью молча наблюдает за ним.
– Чем эта штука так важна для вас? – спрашивает он наконец.
Иезекия отворачивается.
– Не твое дело.
– Вроде бы мы уже убедились, что очень даже мое.
Иезекия задумывается.
– Это… принадлежит мне. Уже много лет. Я просто возвращаю эту вещь себе. Вот и все.
– И много она стоит? – не сдается Мэттью.
Иезекия снова задумывается.
– Достаточно.
– Тогда почему бы вам ее не продать?
– Я же сказал, – упрямо говорит Иезекия. – Она не открывается.
– Там внутри что-то есть?
Как же утомительна эта игра в вопросы и ответы. Иезекии не нравится, когда его допрашивают, как преступника. Но чем скорее он ответит на все вопросы, тем быстрее сможет уйти отсюда. Размышляя, Иезекия понимает, что соврать не удастся.
– Да, – коротко отвечает он. – И, как только я вытащу из вазы то, что мне нужно, я ее продам. Все как обычно. Но я не понимаю, почему она не открывается, – добавляет Иезекия сердито.
– Возможно, она не хочет, чтобы ее открыли.
– Это. Просто. Ваза! – рявкает Иезекия.
– Она. Проклята! – парирует Мэттью.
– Повторяю: ты мелешь чушь! У вазы есть крышка. Она снимается. Там должен быть какой-то механизм, запор, нечто, чего я не нахожу. Ее открывали прежде, значит, ее можно открыть и теперь. Я знаю, что можно!
В комнатушке повисает напряженное молчание. За окном река бьется о пирс, и злобный плеск воды, набегающей на грязный берег, странным образом действует успокаивающе.
– Я не намерен ждать, Иезекия, – говорит Мэттью. Этот ничтожный холуй никогда еще не называл его по имени, и то, что оно сорвалось с языка этого плебея, выводит Иезекию из себя. – Мне нужно лечить братьев. И самому лечиться. Я теперь долго смогу пробавляться только мелкими делами, а на них много не заработаешь. Так что наше благополучие отныне зависит от вас.