Дора подносит стакан ко рту, делает глоток. Ее лицо искажает гримаска – какая кислятина! – но напиток холодный и освежающий, и она благодарна за это нежданное угощение. Оно напоминает ей о голубых небесах, о летнем зное, и на какой-то щемящий момент перед ее мысленным взором возникает образ маменьки. Палатка. Разговор на повышенных тонах. Воспоминание, которое она не может толком воспроизвести…
– Осторожно!
Дора поднимает глаза и обнаруживает, что пифос навис над ними, а мистер Кумб и его люди кряхтят, сгибаясь под его тяжестью. Теперь, когда с пифоса сдернуты простыни, она видит резные сценки и снова печалится, что не успела скопировать последнее изображение. Затем пифос проплывает мимо, и Дора наблюдает за процессией, идущей по бальному залу, слышит скрип и шарканье обуви по отполированному дереву. Чтобы отвлечься от своих мыслей, она опять обращается к Эдварду:
– А почему вы уехали?
Он отрывает задумчивый взгляд от стакана с лимонадом.
– Простите, что?
– Почему вы уехали? – повторяет она свой вопрос.
– Из Стаффордшира?
– Да. Почему вы перебрались в Лондон?
Эдвард задумывается, он молчит целую минуту, и Дора уже жалеет о своей назойливости.
– Эдвард, простите меня. Я не хотела…
– Нет-нет, все хорошо. – Он крепче сжимает стакан в пальцах. – Моя мать умерла при моих родах. А летом, когда мне сравнялось двенадцать, скончался мой отец, и было решено не оставлять меня в Сэндбурне конюхом, а отослать в Лондон обучиться ремеслу, какое смогло бы обеспечить мне приличную жизнь. Переплетному делу. Старый мистер Эшмол взял на себя все расходы. Это подарок, сказал он, в знак признательности за добрую службу моего отца.
– И вам нравилось учиться этому ремеслу?
Вопрос достаточно невинный, но Дора понимает – в тот самый момент, когда эти слова срываются с ее языка, – что затронула больную тему: Эдвард бледнеет, стакан в его руке дрожит, лимонад грозит выплеснуться на пол. Но потом он встряхивает головой, поворачивается к ней и спрашивает:
– Что там сказано в письме?
– В каком…
Она смотрит на письмо, зажатое в руке. Она совершенно забыла о нем.
Небольшая квадратная записка в конвертике, изящно запечатанном темно-красным кружком воска. Дора ставит стакан на пол и ломает восковую печать.
Мисс Блейк,
Не могу выразить Вам, с каким удовольствием я обнаружила, что Ваше ювелирное изделие безупречно дополняет мой наряд для завтрашнего празднества. Я выражаю Вам свою безмерную благодарность и вкладываю в это письмо два приглашения на мое суаре, для Вас и еще одного гостя. Мне не нравится Ваш дядя, посему вынуждена просить Вас не приводить его с собой в качестве Вашего спутника!
Теперь, моя дорогая, Вы убедились в том, что я – женщина, которая не любит быть разочарованной. Я ожидаю Вашего прихода. И ради моего же спокойствия предлагаю Вам воспользоваться данной возможностью как поводом для того, чтобы Вы, как и мистер Блейк, убедились в полной целости и сохранности моего приобретения в течение всего вечера.
– О боже!
– Что такое?
Ни слова не говоря, Дора протягивает письмо Эдварду, и в этот самый момент мистер Кумб и его люди выходят из бального зала, унося с собой шкивы и свернутые веревки. Дора отворачивается от них и смотрит в центр зала. Пифос – высокий, величественный – стоит ровно посередине постамента. По спине Доры пробегает холодок. Каким же одиноким он выглядит на открытом пространстве…
– А, мисс Блейк!
От лестницы к ним спешит леди Латимер в пышном одеянии из тафты цвета фуксии, в высоком парике, испещренном крошечными шелковыми розочками. Дора и Эдвард вскакивают на ноги.
– Я вижу, вы получили мою записку!
– Получила, мадам, – взволнованно говорит Дора, – и я вам премного благодарна. Но я не смогу принять приглашение.
– Чепуха! – леди Латимер взмахивает рукой перед своим нарумяненным лицом. – Я сама решаю, кому посещать мои светские приемы.
– Но мне нечего надеть.
– У вас же, разумеется, есть что-нибудь простое и удобное, – укоризненно замечает старая дама, и Дора краснеет от стыда, поскольку у нее, конечно же, есть несколько простых и удобных платьев, но всем им не менее пяти лет.
– Да, есть, но они не подходят для суаре.
– Ясно…
Сразу понятно, что леди Латимер об этом даже не подумала, не учла, что глубокая пропасть, разделяющая сословия, к которым они принадлежат, является также и препятствием для приобретения модной одежды, но тут вперед выходит Эдвард и делает неуклюжий поклон.
– Если не возражаете, миледи, я позабочусь о том, чтобы мисс Блейк надела что-то соответствующее событию.
Леди Латимер рассматривает Эдварда пристальным оценивающим взглядом, после чего вновь взирает на Дору.
– Ваш кавалер, я полагаю?
Эдвард моргает и, запинаясь, начинает:
– О нет, мадам… Ну, то есть я…
Лели Латимер перебивает его коротким смешком.
– Приводите его с собой, мисс Блейк! Он, я вижу, робкий. Мне нравятся такие мужчины. – И она смотрит на Горацио, который секунду назад вырос около ее плеча. – Они не бывают жуликами, моя дорогая! Робкие – они податливые, легко мирятся с нашими капризами. В делах сердечных мы, женщины, должны всегда иметь преимущество, вы так не думаете?
Дора теряется, не зная, что ответить, но потом догадывается, что отвечать ничего и не нужно. Леди Латимер тем временем увидела пифос. Она восхищенно хлопает в ладоши и с почти детским восторгом шагает к нему.
– Великолепно! Да-да, он само совершенство, он потрясающий. Горацио, ты же проводишь наших гостей на улицу?
Последняя фраза брошена ее светлостью через плечо, и Горацио, не теряя ни минуты, ведет их к выходу. Мистер Кумб, мистер Тибб и двое помощников уже сидят в повозке, дожидаясь их. Когда Дора и Эдвард подходят к повозке, мистер Кумб протягивает Доре руку, чтобы помочь ей залезть на козлы. Она оправляет юбки. И Эдвард усаживается рядом с ней на сиденье.
– Надеюсь, – смущенно бормочет Эдвард, – вы не считаете меня чересчур самонадеянным.
– Нет, – отвечает Дора, тоже изрядно смущенная, – хотя, должна признаться, я несколько удивлена. Вы же не всерьез об этом говорили?
– Конечно, всерьез. Мистер Кумб, вы не высадите нас у Пиккадилли?
– Как хотите, – фыркает здоровяк, щелкая поводьями по бокам лошади. – Мне-то какая разница.
Когда повозка с громыханием отъезжает от особняка по дугообразной дорожке, Эдвард оглаживает свой манжет.
– Я вовсе не робкий, – бурчит он.
Это не просто ворчливое замечание. В его голосе звучит обида и желание оправдаться. Дора тянется к нему и ласково сжимает его руку.
– Я знаю, Эдвард, – тихо говорит она.
Он отворачивается. Но руку не отдергивает.
Глава 28
Иезекия обеими руками прижимает стакан джина к своей мясистой груди. Ему нравится отупение, которое дарит алкоголь, нравится, как сознание мутится и погружается в дремотное состояние, как расплываются предметы перед глазами, когда он поворачивает голову. Вот как сейчас. Он делает большой глоток и снова прижимается головой к изголовью кровати, с удовольствием ощущая умиротворяющую твердость резной дубовой доски.
Рядом с ним на кровати сидит Лотти и выжимает прополосканную в тазу тряпицу. Сначала тряпица была белая. А теперь она вся в желтых пятнах с зелено-розовыми потеками, и на поверхности мутной воды (Иезекия старается туда не глядеть) плавают подозрительные сгустки. Просто мыльная пена, уверяет он себя. Ничего страшного.
Это не попытка отрицать очевидное. Не совсем. Он понимает: с ним что-то не так. Но выразить это словами… Увольте, он не желает этого делать. Если сказать, что он болен, если признаться в опасении, что его ногу поразила гангрена, тогда это может оказаться правдой, а он не намерен озвучивать столь ужасную правду. Пока нет.
Когда Лотти накладывает тряпицу поверх раны, он злобно шипит и судорожно сгребает влажную мятую простыню в кулак. Лотти досадливо ахает, усаживается на кровати поудобнее. Иезекия смотрит на ее распухшую губу и снова отворачивается. Он не хотел ее ударить, но он был так зол, и все вышло как-то само собой. Иезекия не испытывал такой злости с тех самых пор, как…
С тех самых пор.
В его памяти вдруг возникает лицо Кумба. Между совпадением и судьбой – тонкая грань. Может, и есть толика истины в словах этого болвана? И ваза проклята? Не потому ли у него такая реакция?
Глупец!
Иезекия гонит прочь воспоминания и вертится на кровати. Кровать скрипит под его тяжестью, а Лотти отодвигается от него и складывает влажную тряпицу несколько раз.
– Как там братья Кумбы? – интересуется Иезекия, покуда экономка обтирает сложенной тряпицей воспаленную кожу его бедра. Он старается унять невольную дрожь в ноге. Заметив это, Лотти прикладывает тряпицу бережнее.
– Лучше им не становится, но и хуже не стало.
– Мэттью тебе помогает?
– Он помогает поворачивать Сэма, чтобы я могла его помыть. И уговаривает Чарли поесть. А больше он ничего делать не может.
– Как его рана?
Лотти не сразу отвечает.
– Запястье у Мэттью выглядит куда хуже вашего.
И она тычет пальцем в расползающийся нарыв на бедре Иезекии: этой зловонной раны там быть не должно, разве что легкая царапина. Царапина, которой давно пора затянуться.
– Что-то кожа чернеет. Боюсь…
Она не говорит этого вслух, но думает, что кожа на его бедре, как и кожа на руке Кумба, вскоре начнет отмирать. Иезекия отпивает еще глоток джина.
– Я рада, – наконец произносит Лотти немного более оживленным голосом, – что мне больше нет нужды туда ходить. Вы же отдали Мэттью его деньги, так что теперь он может сам позвать лекаря. Вчера он был в полном отчаянии. Все говорил, как ему хочется усложнить вам жизнь. А ведь он может.
Иезекия крякает. Этими мыслями он тоже не собирается забивать себе голову.