Деньги, полученные им от леди Латимер, с лихвой оплатили услуги Кумба – этот олух больше не должен ему докучать! – но делу этим никак не поможешь. Покупатели вопреки его хвастливому заявлению вовсе не выстраиваются к нему в очередь. Иезекия хотел – прежде чем вместе со своим компаньоном выставить все в открытую продажу – получить вначале свой куш, обеспечить себе будущее, упрочить положение.
Мысль о том, что эта ваза болтается сейчас где-то вне поля зрения, его сильно беспокоит. А вдруг ее кто-нибудь узнает? Но, успокаивает он себя, кто? Все, кто смог бы ее узнать и кому известна ее истинная ценность, либо давно умерли, либо находятся очень далеко от Лондона. Ну и, разумеется, нет ни единого шанса, что кто-либо из гостей Латимер сможет ее откупорить и найти там то, что он отчаянно искал все эти долгие годы. Не Дора же…
Он думает о племяннице, думает о том, в чем она не желает ему признаваться, ведь Дора, конечно же, может знать…
– Она, должно быть, ее припрятала, – бормочет он.
Лотти замирает с влажной тряпицей в руке.
– Что припрятала?
Он даже не понял, что разговаривает вслух. Иезекия смотрит на Лотти помутневшими от джина глазами.
– То, что было в вазе. А это там было. Я точно знаю.
– Что, Иезекия?
Он переводит дыхание. Он же не все открыл Лотти, лишь то, что ей нужно знать. Это слишком опасно. Слишком…
– Проклятая девчонка ее забрала. Она прячет ее от меня. Но почему она ничего не предпринимает?
Он силится повернуться на бок. Вода из опрокинутого таза выливается Лотти на юбки. Иезекия прижимает кулак к одному глазу, стакан с джином к другому.
– Должно быть, она выжидает, – стонет он. – Она злоумышляет против меня. Я знаю. И еще втянула этого парня. Она все ему разболтала, и он наверняка ей помогает. Все ему выболтала!
Как она посмела? Да как она только посмела!
– После всего что я для нее делал все эти годы. Я дал ей кров. Я потакал всем ее капризам! Не я ли подготовил для нее место, когда придет время все распродать?
– Какое место?
Иезекия осекается, прикусывает язык. Он подносит дрожащей рукой стакан ко рту и делает глоток.
– Я же мог ее там бросить, Лотти. Я мог бы убедиться, что…
– Тише!
Он чувствует, как Лотти поднялась с кровати. Стакан исчезает из его рук, раздается звяканье графина, бульканье льющейся жидкости. Стакан возвращается к нему в руку, край прижимается к его губам.
Он пьет. Пьет.
Лотти затягивает песню. Через мгновение она снова обтирает тряпицей гноящуюся рану и водит ладонью вверх и вниз по его ноге.
Он закрывает глаза, слушая ее тихий сипловатый голос.
Джин помогает притупить боль. Боль телесную и душевную. Ее прикосновения ему приятны, как щекотка. Он чувствует, как сладостная дрожь пробегает по его чреслам. Лотти мурлычет:
Королевства объяты кромешною тьмой.
Пусть над ними рассвет воссияет —
От восточных брегов и до западных
Утро пусть ночь прогоняет.
Лотти умолкает. Иезекия открывает глаза. Она рассматривает гнойник на его бедре.
– Похоже, немного подсыхает.
Она снова проводит тряпицей по гнойнику – легко, словно облачком. У него перехватывает дыхание. Укол боли. Краткий миг наслаждения.
Лотти вздыхает. Бросает тряпицу в таз. Тряпица всплывает, точно дохлая рыбина, а потом исчезает в мутной воде.
– Прошу вас, – шепчет она, – позвольте мне вызвать лекаря. Я бы хотела вам помочь, но я не могу, не могу!
В ее словах сквозит тревога, даже отчаяние, и в этот самый момент Иезекия принимает решение.
– Давай-ка! – Он берет ее руку и направляет вверх, сжимая крепче, когда Лотти пытается высвободиться.
– Нет, нет… Я…
– Ты же этому обучена! – шепчет Иезекия. – Ты же знаешь, какое удовольствие мне доставляешь. – Свободной рукой он демонстративно сбрасывает с себя простыню. – Это отвлечет меня от боли.
Она все еще терзается сомнениями. Медленно он прижимает палец к рваной ранке на ее нижней губе и надавливает.
– Запомни, Лотти, я взял тебя сюда не бездельничать.
Иезекия наблюдает, как она меняется в лице. С торжествующим видом он кладет ее руку на свой отвердевший жезл и стонет, сжимая стакан с джином.
Глава 29
Корнелиус не терпит опозданий, он буквально одержим пунктуальностью, поэтому Эдвард надеется, что Дора не заставит их ждать. Это же делается ради нее, а не ради него, мрачно думает он, глядя на Корнелиуса, откинувшегося на мягкие подушки кареты.
Его смуглый друг сидит со скучающим видом, вертя в длинных тонких пальцах небольшую курительную трубку. Дымок от трубки вьется вверх и растворяется в воздухе над крышей кареты. Но на самом деле Корнелиус – Эдвард это точно знает – отнюдь не скучает. Он напряжен, он готов к любой неожиданности. Хотя и привычный к светской жизни, Корнелиус не жалует людных собраний. Эдвард мог бы удивиться, зачем Корнелиус настоял, чтобы они взяли его с собой, если бы заранее не знал ответ: другу очень нравится роль, скажем так, наставника.
Эдвард искренне надеялся, что его друг переменит свое отношение к Доре, как только познакомится с ней лично. Рассчитывал, что Корнелиус увидит в ней ту, кого видит в ней Эдвард – честную, достойную молодую женщину, такую же мечтательницу, как и он сам, и заслуживающую куда большего, чем она имеет, – но друг ничуть не изменил своего первоначального мнения. Корнелиус твердо решил, что Дора ему не по душе. Почему – этого Эдвард понять не может.
Он уже сожалеет, что рассказал Корнелиусу о просьбе Доры сопровождать ее, как и сожалеет о мимоходом сделанном признании, что купил ей новое платье.
– Что ты сделал? – возмутился Корнелиус, наморщив длинный нос и шумно сопя от возмущения.
– Я дал ей денег на покупку платья. Не было времени заказывать у портнихи. После того как мы доставили пифос, мы отправились в лавку старьевщика и купили там подходящий наряд. Там же ей подогнали его к фигуре… Дора была в восторге, – закончил Эдвард, словно оправдываясь.
– Деньги, что я даю, предназначаются только тебе, для твоих удовольствий, а не чужих. И уж, конечно, не для нее!
– Но покупка платья Доре доставляет мне удовольствие! – парировал Эдвард, в смятении глядя на Корнелиуса. – На что мне еще тратить деньги? Ты обеспечиваешь меня всем необходимым! – напомнил он другу, и от этих слов у Эдварда защемило в груди, потому что в тот самый момент он осознал – здесь не могло быть ни грана сомнения, – что находится на содержании.
Почему же эта мысль не приходила Эдварду в голову раньше? Почему он никогда не признавал того факта, что деньги, которые он зарабатывает в переплетной мастерской, выплачиваются ему в виде жалованья из кошелька Эшмолов, что из этих самых денег он оплачивает свое жилье, пропитание, одежду? Подаяния, которые Корнелиус, по своему настоянию, регулярно, как само собой разумеющееся, совал ему в карманы пальто, были щедротами, от которых его друг не позволял ему отказываться. Кроме того, Корнелиус постоянно снабжал его бумагой, перьями, чернилами – всем тем, что Эдвард принимал с благодарностью и до сих пор бездумно. Разумеется, Эдвард всегда был – и всегда будет – благодарен Корнелиусу. Но с каких пор благодарность стала равносильна заточению в клетке?
От этой мысли Эдвард задохнулся, похолодел и, не в силах сдержаться, резко бросил:
– Благодеяние, Корнелиус. Я сделал это ради благодеяния.
– Ты сделал это из чувства вины. И не делай вид, будто это не так.
– Нет! – возражает Эдвард, хоть и чувствует, что в словах друга есть доля правды. – Только ради благодеяния. Ровно то же самое ты делаешь для меня каждый день! – И только после эти слов Корнелиус умолкает, нервно подергивая желваками.
– Думаю, я должен пойти на суаре леди Латимер, – наконец произносит он, аккуратно подбирая слова. – Мне не составит труда получить у нее приглашение. К тому же ты раньше не бывал на подобных мероприятиях. Я могу быть тебе полезен.
Столь резкая перемена в его настроении ошарашила Эдварда. Какое-то время они молча взирают друг на друга поверх тигровой шкуры на полу, и Эдвард понимает, что спорить тут бесполезно: коль скоро Корнелиус что-то решил, никакой возможности переубедить его не существует – ни единого шанса на свете!
Они едут по Флит-стрит. За стенками кареты Эдвард слышит нестройный гомон лондонского люда: веселые крики вперемешку со взрывами пьяного хохота несутся из дверей пивных и разбитых окон под пиликанье разухабистой скрипочки. Но за этой какофонией он различает другой, не слишком-то приятный звук, похожий на шелестящий шепот осенней листвы, звук, который так легко пропустить мимо ушей, но который Эдварду хорошо знаком, поэтому он сразу его распознает.
Он выглядывает из окошка и ищет глазами источник звука. Ему хватает мгновения, чтобы расслышать его в многоголосье толпы, и вот он уже видит плачущего ребенка с голыми ножками и пустыми глазами. Детский плач звучит в его ушах, как щемящее душу церковное песнопение. Этот звук пробуждает в Эдварде ощущение одиночества и страдания, и он чувствует, как к горлу подступает комок, грозящий его удушить. Но громыхающие по ухабистой мостовой колеса кареты крутятся без остановки, плачущий ребенок остается далеко позади, а Эдвард глубоко вздыхает, слыша, как детский плач медленно растворяется в воздухе.
Сегодня вечером он не будет думать о таких вещах. Он отодвинет эти мрачные мысли в дальние закоулки памяти. Сегодня он будет думать только о Доре и о предстоящей встрече с Уильямом Гамильтоном. Думай о будущем, приказывает себе Эдвард. Думай лишь о том, что тебе предстоит.
Сидящий напротив него Корнелиус попыхивает трубкой. Эдвард наклоняется к нему.
– А ты уверен, что он там будет?
Корнелиус выпускает струйку дыма в окошко и скользит скучающим взглядом по прохожему, что мочится у фонарного столба.
– Сейчас пик лондонской светской жизни, Эдвард, – говорит он с прежней теплотой в голосе. – Старушка Латимер не упустит возможности пригласить Гамильтона, если ей известно, что он в Лондоне. Ей нравится развлекать себя необычными гостями.