Глубоко в его груди вздымается гнев, точно изготовившаяся к броску змея – гнев вот-вот прорвется, Иезекия уже слышит его громкое гудение в голове.
– Потому что она моя, – рявкает он.
– Ваша?
Иезекия сжимает кулаки. Он слышит, как Лотти делает шаг назад, к лестнице.
– Хелен ее не заслуживала. Я же говорил, она была такая расчетливая. Лживая. Она мной пользовалась.
– Но Хелен мертва.
– Да. И теперь это мое.
Гудение прекращается. Иезекия вздыхает.
– Тогда почему вы ее не продадите?
Иезекия хранит долгое молчание. Он размышляет. Много ли ей можно доверить? Рассказать все? Но он знает Лотти, знает, что она как бульдог, вцепившийся в кусок мяса, – не успокоится, пока все не сожрет.
Он шумно дышит, ощущая во рту противный вкус перегара.
– Это сокровище.
Еще пауза.
– Что за сокровище?
Иезекия косо смотрит на Лотти.
– Деньги. Большие деньги. Ваза связана с каким-то местом, которое Элайджа держал от меня в секрете. От меня! – вскрикивает Иезекия с горьким смехом. – Своего родного брата! – Он судорожно вздыхает, крепче сжимая кулаки. – Были, конечно, еще и вещи в лавке; я давным-давно их продал. Чтобы ей ничего не досталось. Но было что-то еще. Гораздо более ценное. Но я не знаю где. А эта ваза – ключ к загадке.
– Понятно.
В полумраке подвала он не может разглядеть выражение на избитом лице Лотти, к тому же она стоит далеко от него. Она его понимает? Осуждает? Но раньше она ничем таким не интересовалась. Ни разу не задала ни единого вопроса о деньгах, которые он скопил за эти годы. Еще бы, ведь благодаря этим деньгам она имела крышу над головой. Они обеспечивали ей надежную жизнь.
– Эта ваза – ключ?
Иезекия проводит рукой по глазам, внезапно ощутив смертельную усталость.
– Была записка. Клочок бумаги с текстом, который написала Хелен под диктовку Элайджи. В ней было сказано, что Дора может потребовать это себе. Это сокровище.
Лотти молчит. Потом добавляет:
– Записка находилась внутри? – она показывает пальцем на вазу.
Иезекия кивает.
– И что вы собирались сделать?
– Заявить на нее свои права. Уничтожить все доказательства. Продать лавку.
Иезекия корчится на полу, морщась от пронзающей ногу боли, пытаясь не обращать внимания – хотя это становится все труднее и труднее – на вонь, исходящую от нарыва.
– А почему же они не написали об этом в завещании?
– Не было никакого завещания.
– Тогда как…
– Не важно! – Иезекия машет рукой, желая отогнать слова, срывающиеся со змеиного языка Лотти. – Главное, что записка была написана и оставлена в этой вазе. А теперь ее там нет.
Лотти снова молчит. Его нога дергается от болезненных спазмов. Он едва дышит, превозмогая боль.
– Иезекия!
– Да?
– А что Дора?
– А что с ней?
– Вы сказали, что для нее нашлось место. Что вы имели в виду?
Иезекия смотрит перед собой невидящими глазами.
– Я ходил в твой старый бордель. Там ей выделят комнату, когда все будет готово.
Он слышит, как Лотти шумно вдыхает, как воздух со свистом врывается ей в глотку.
– Нет. Вы не можете.
– Могу и сделаю!
– Но…
Над их головами раздается громкий стук. Дверной колокольчик истерично звенит, болтаясь на пружинке, – словно визжит от боли.
Лотти оборачивается, взбегает по лестнице – для Иезекии сей подвиг требует куда больше сил и времени, – и, когда они оба оказываются в торговом зале, входная дверь сотрясается, грозя вот-вот сорваться с петель.
– Погодите, погодите! – вопит Иезекия и, задыхаясь, хромает между шкафов и этажерок. Фарфоровая «веджвудская» чаша-фальшивка падает на пол и разлетается вдребезги.
– Открывай, Блейк! Открой дверь, будь ты проклят!
Иезекия замирает на месте; внутри у него все переворачивается.
Черт побери, это же Кумб.
Иезекия нервно сглатывает и поднимает трясущуюся руку.
– Лотти, не вздумай… – Но она уже отодвинула засов.
В следующую секунду дверь распахивается с такой силой, что служанка отлетает в сторону, и в магазин врывается Кумб. Он замирает на пороге и, когда его глаза привыкают к полумраку, находит взглядом Иезекию. Кумб шагает к нему с вытянутыми руками, у Иезекии подкашиваются ноги, и, чтобы удержать равновесие, он вынужден схватиться за полку.
Кумб тут же хватает его за шиворот, полка опрокидывается, и раздается грохот летящих на пол изделий из очередного лжеведжвудского фарфора.
– Он умер! – ревет Кумб, и Иезекия чувствует смрад гниющего мяса. – Он умер, умер, – и это твоя вина!
Всякий раз выкрикивая «умер», Кумб так сильно встряхивает Иезекию, что у того громко стучат зубы. Слыша, как кровь стучит в его висках, Иезекия вроде бы слышит еще и истошные вопли Лотти.
– Кто умер? – дрожащим голосом спрашивает он. И потом чувствует, к своему стыду, что обмочился: моча тут же просачивается сквозь штаны и капает на половицы.
– Кто умер?! – переспрашивает Кумб, сверкая взглядом так, что белки его глаз светятся в темноте. – Кто умер?
Он разражается оглушительным смехом, в котором нет ничего веселого, и отпускает свою добычу. Иезекия теряет равновесие и, грохнувшись об пол, вопит, потому что падает прямо на перевернутую полку и осколки дешевого фарфора.
Кумб отворачивается, яростно ероша волосы пятерней.
– Это же в твоем духе, а, Иезекия Блейк? Ничего не помнить, на всех плевать! Ты себялюбивый ублюдок, вот ты кто! – Он сверлит его взглядом. И Иезекия замечает, что его лицо в слезах. – Ты ведь даже имени его не знаешь, а?
– Сэмюэл.
Голос Лотти. Кумб вздыхает.
– Да, Сэмюэл. Его одолела лихорадка. Видели бы вы… – Он осекается. Кумб обхватывает голову руками, и какое-то время слышны лишь его рыдания.
– Сочувствую, – шепчет Лотти.
Кумб вытирает щеки и неуклюже кивает.
– Вижу, Блейк, что и тебе несладко. Но он…
Иезекия осторожно смахивает с себя осколки, но встать на ноги не в состоянии, пока нет. Он заставляет себя как ни в чем не бывало схватиться за край полки и безуспешно пытается отклеить от бедер мокрые штаны – они уже остывают, но ткань слишком плотная и облегающая, поэтому штаны липнут к нему, как вторая кожа.
– Я тоже сочувствую, – говорит Иезекия, хотя и неискренне. – Но не могу понять, в чем тут моя вина!
– Не можешь понять? – Кумб прикасается к своей длинной замшевой перчатке, достигающей локтя. – Это же ты послал меня в Грецию, когда узнал про раскопки! Это ты заставил меня отследить эту прóклятую штуковину, ты заставил нас поднять ее со дна, когда она затонула!
– Говорю тебе в сотый раз: ваза не проклята! – Несмотря на весь страх, который ему внушает этот человек, в душе Иезекии вновь поднимается волна гнева. – Ты просто суеверный болван! Как ваза может причинить столько бед? Это всего лишь глиняный сосуд, просто керамическое изделие – и больше ничего!
Кумб опять шагает к нему, и Иезекия съеживается, мечтая обрести силы и сбежать. Здоровяк срывает перчатку с руки.
– Тогда чем ты мне это объяснишь?
Хотя в лавке стоит полумрак, Иезекия отчетливо видит то, что ему показывает Кумб. То, что раньше было кистью и локтем, теперь превратилось в черную культю. При тусклом свете с улицы он различает множество блестящих гнойников. И зловоние. Ну и зловоние, боже праведный!
Иезекию начинает тошнить, он отворачивается, но Кумб здоровой рукой хватает его за подбородок и сжимает так сильно, что Иезекия взвывает от боли.
– Смотри, сволочь! Все это началось после того, как я натер кожу веревкой. Той самой веревкой, с помощью которой я поднял твой чертов трофей со дна моря. И ты будешь мне говорить, что твоя драгоценная ваза здесь ни при чем?
Но Иезекия непреклонен. Он с этим не согласится. Ни за что.
– Это была твоя веревка, а не моя. И с вазой она никак не связана. Она могла быть пропитана какой-нибудь отравой, ядовитым веществом, заразившим твою кожу.
Кумб яростно мотает головой. Его ноздри раздуваются, как у взбесившегося быка.
– Все еще не видишь связи, да? А что твоя нога, стала лучше?
Иезекия сжимает губы. А Кумб усмехается, отвесив челюсть.
– Мэттью, – Лотти выходит вперед, заламывая руки. – Ты уверен, что твой недуг – от вазы? Смерть Сэма, болезнь Чарли, нога Иезекии… это все из-за вазы?
Кумб медленно натягивает перчатку.
– Да. Именно в этом я и уверен.
У Лотти такой вид, словно она сейчас заплачет.
– Иезекия…
– Хватит! – рявкает Иезекия.
Он поднимается на ноги. Он не потерпит, чтобы с ним разговаривали в таком тоне. Да еще кто? Мерзкий простолюдин Мэттью, так его, Кумб – в его, черт побери, собственной лавке.
– Я не верю в проклятия. Мне жаль твоего брата, но его смерть это не моя вина. И древнее изделие из терракоты тоже ни в чем не виновато! От горя ты тронулся умом и поэтому не способен мыслить здраво! – Поскольку Мэттью ничего на это не отвечает, Иезекия вновь обретает уверенность в себе и выпячивает грудь. – Кроме того, ты пришел сюда в неудачное время. Ты попортил мои товары. Ты напугал мою служанку, и ты, в общем-то, обвинил меня в убийстве. Нет, я этого не потерплю. Ты должен немедленно покинуть мой дом. Немедленно, ты слышишь?
В наступившей тишине Кумб смотрит на него, сжимая и разжимая здоровый кулак, и Иезекия замечает, как в его глазах снова вспыхивают опасные искры. В этот момент внезапно охватившая Иезекию бравада начинает таять; им овладевает сомнение, и колкие капли страха скользят по его позвоночнику, как ртуть.
Кумб переминается с ноги на ногу. Половицы под его башмаками скрипят.
– Значит, ты не считаешь себя ответственным за это?
Иезекия вздергивает подбородок.
– Не считаю.
– Отлично. Ты не оставляешь мне выбора. Завтра же, после похорон брата, я обращусь к властям. И я им обо всем расскажу. О твоей племяннице в том числе. Запомни мои слова, Иезекия Блейк, ты заплатишь за все, что натворил.
– Попробуй! Ты потонешь вместе со мной.