Его собеседник кивает.
– Мэттью говорил, что Сэм подхватил лихорадку. А что Чарли? И сам Мэттью?
Эдвард крепче вцепляется в край табурета.
– Я думаю, их зарезали. Чарли получил удар ножом в шею. Мэттью – в грудь, несколько ударов, насколько я мог увидеть сквозь кровоподтеки.
Тибб закрывает глаза.
– Бедолаги. Но я бы удивился, если бы такое сделал Иезекия. У него для этого кишка тонка.
– Вы бы удивились, узнав, на что способны люди, когда у них возникает нужное побуждение.
Тибб на это ничего не отвечает. Эдвард собирается с духом.
– Мистер Тибб, вы же в курсе вещей. Того, что мне нужно знать. Насколько я понимаю, Иезекия вовлечен в контрабандную торговлю. На это откровенно намекал Мэттью Кумб. И он собирался все мне рассказать. Вот почему я отправился его повидать.
И снова Тибб молчит, но Эдвард не унимается.
– Есть вероятность, что он причастен кое к чему похуже. Помимо смерти братьев Кумб, в чем он, по моему убеждению, виновен, Иезекия, похоже, ответственен еще и за смерть своего брата и невестки.
Тибб по-прежнему хранит молчание. И Эдвард начинает терять терпение.
– Прошу вас, сэр. На карту поставлена жизнь молодой леди. Вы же ее помните, не так ли? Девушка на кóзлах повозки.
– Племянница.
– Да. Его племянница. Ее зовут Дора.
Тибб касается губы кончиком языка.
– Ее жизнь, говорите?
– Вы же слышали. – Пауза. – Прошу вас, сэр. Помогите мне. Помогите ей.
Тибб делает глубокий вдох, проводит чумазой рукой по лицу, смотрит вниз. И через мгновение произносит:
– Вы должны понять, и я вправду мало чего знаю. Я никогда не задавал лишних вопросов. Мне за это платили.
Ну наконец-то. Дело сдвинулось с мертвой точки.
– Просто расскажите, что вам известно, – произносит Эдвард как можно более миролюбиво.
Тибб снова стягивает с головы шапку, нервно мнет ее в руках.
– Я встретил Иезекию лет шестнадцать тому. Лавка тогда еще ему не принадлежала, как я понял, но он уже начал вести торговлю сам по себе. А знал ли об этом его брат или нет, сказать не могу.
Эдвард мрачно усмехается. Он подозревает, что Элайджа все прекрасно знал.
– Как-то летом он подошел ко мне. Я запомнил, что дело было летом, потому как Иезекия заметил, что вонь от дерьма будет удачным прикрытием. Никто не станет искать в куче нечистот неоформленные грузы, уверял он. Он пообещал платить мне десять фунтов в год за то, что я буду принимать на пристани его корабли и посылать ему весточку, когда корабль бросит якорь. Но я не должен был задавать никаких вопросов, я и не задавал. А десять фунтов – огромные деньги для такого, как я.
Эдвард кивает. Да, огромные. Куда больше его обычного жалованья.
Тибб откашливается.
– Но шестнадцать лет – срок немалый. Ты начинаешь соображать, по каким схемам все работает. Ты много чего слышишь. У него связи в других странах. Я это точно знаю. Каждый месяц приходил новый груз. Иногда большой, иногда малый, но регулярно. И все упаковано в ящики, так что я ни разу не видел, что там. А Кумбы появились лет семь как. Понятия не имею, где Иезекия их нашел, он просто сказал, что мне придется размещать в порту и их судно, когда он об этом попросит, а за дополнительное неудобство он давал мне еще пять фунтов сверху.
Каждые полгода он получал письма из Греции. А в прошлом году ему пришло письмо из Италии. Из Палермо. Я помню об этом, потому как раньше оттуда почта ему никогда не приходила. Обыкновенно он получал письма из Неаполя, если их отсылали из Италии. К тому же я тогда не видал Мэттью несколько недель. А потом в декабре он заявился. Нес какую-то чушь про кораблекрушение, как он едва не погиб. Но вскоре он снова исчез, а Сэм и Чарли вместе с ним. А Иезекия… – тут Тибб трясет головой. – Я его таким раньше никогда не видал. Приходил в порт чуть не каждый день всю неделю перед их прибытием. Так ему не терпелось заполучить тот груз. Весь был как на иголках, что, по-моему, странно, ведь он сам велел Кумбам идти кружным длинным путем.
– Говорите, длинным?
Тибб кивает. Снова мнет шапку в руках.
– Было бы куда быстрее везти груз посуху после того, как они с Самсона высадились на берег. Но они весь путь проделали по морю, таща на буксире ящик. Мэттью еще поднял бучу из-за того, что, мол, эта штука проклята.
Эдвард удивленно моргает. Это что-то новенькое.
– Проклята?
Тибб взмахивает шапкой.
– Я не обратил на это внимания, ясное дело. Видели бы вы, в каком состоянии некоторые возвращаются в порт после долгого плавания. Многие месяцами не видят земли. Чего удивляться, если у таких мутится рассудок. Но Иезекия был в ярости. Они эту штуку сразу увезли. И я не видал никого из них до того дня, как мы доставили ее мадам Латимер. – Тибб хмурится. – А я-то все удивлялся, чего это Мэттью не было с нами, когда Иезекия подрядил нас привезти ее обратно. Я решил, что он его отослал куда-то.
Эдвард сидит молча и обдумывает услышанное.
– Что-нибудь еще, мистер Тибб?
– Больше ничего и не вспомню, – отвечает тот. – Как я уже сказал, мне мало что известно. На многое я закрывал глаза, и мне за это хорошо платили. Надеюсь, я вам помог.
Эдвард кивает и встает с табурета. Он протягивает Тиббу руку. Бригадир неуверенно пожимает ее.
– Вы мне очень помогли. Благодарю вас, мистер Тибб. Вы рассказали мне все, что мне надобно было знать.
Развернувшись было к двери, Эдвард замирает: совесть не дает ему уйти так просто.
– Они ведь так и лежат там. Братья Кумб. Я…
Тибб замечает выражение лица Эдварда и угрюмо кивает.
– Я о них позабочусь.
Эдвард бормочет слова благодарности и затворяет за собой дверку, но вид окровавленного тела Мэттью Кумба преследует его, словно привидение, всю дорогу от Паддл-Дока.
Глава 38
Поначалу она не понимает, где находится. В комнате царит тишина, все в полумраке из-за чуть задернутых штор, которые не полностью застят дневной свет. Дора шевелится под покрывалом, ее тело утопает в мягкой незнакомой кровати. Она кладет руки на покрывало: бархат фиолетово-голубого цвета. Она озирается, видит на стенах картины в рамах – пейзажи в азиатском стиле: горные цепи, леса, озера, красивые цветочные композиции. Она долго смотрит на одну из картин, где изображены три белые бабочки с черными точками на крылышках. Бабочки порхают над подстриженной травой. А потом птичка за окном издает свою полдневную трель, и она все вспоминает.
Объятая печалью, Дора вслушивается в птичью песнь. Гермес. Многие годы он был ее единственным другом. И Иезекия отнял его у нее. Но почему? Она не может этого понять. Зачем убивать птицу, кроме как назло ей? Дядя никогда не любил Гермеса, вечно насмехался над ее любовью к сороке, самому милому ее сердцу существу. С рыданием Дора зарывается лицом в подушку. Подушка мягкая, гладкая, чистая. Не то что у нее дома.
Дома.
Еще один удар судьбы. От осознания, что «Эмпориум Блейка» – ее единственное прибежище – перестал быть домом и никогда им уже снова не станет, у нее сжимается сердце.
Она не будет сейчас думать о родителях.
Дора неподвижно лежит, уставившись в потолок, больше часа. И только когда где-то в глубине дома часы бьют половину второго, она начинает ворочаться. Откинув покрывало, с удовлетворением отмечает, что на ней вчерашнее платье. Значит, никто не пытался ее раздеть. Уже хорошо. Но, скользнув ногами – на них надеты чулки – в домашние туфельки, она понимает, что придется вернуться домой. Дора оглядывает платье… Все мятое, с засохшими брызгами грязи внизу. Рукав надорван, рано или поздно оторвется.
Она идет к туалетному столику у окна, разглядывает себя в зеркале. Ее обычно оливковая кожа побледнела, под глазами темнеют мешки, похожие на смазанные полумесяцы. Дора пытается вправить выбившуюся прядь под зеленую ленту для волос, но тщетно. Волосы надо бы расчесать, а то они так и останутся всклокоченными. Нет-нет, ей надо возвращаться. И чем скорее, тем лучше. Главное – не попасться на глаза Иезекии.
Прошмыгнуть внутрь, собрать вещи и выскользнуть.
Мистер Эшмол, должно быть, услышал на лестнице ее шаги, потому что он выходит в залу, чтобы ее поприветствовать. Он меня дожидался, догадывается Дора, и, когда хозяин, стоя внизу у лестницы, произносит приветственные слова, она не знает, что сказать. Да и он, похоже, на мгновение теряет дар речи.
– Как вы спали? – наконец выдавливает он.
– Ну, я спала, – отвечает она. – Что само по себе неплохо, я думаю.
Несмотря на смущение, Дора не может скрыть своей неприязни, потому что еще помнит, какую роль мистер Эшмол сыграл в предательстве Эдварда, и хозяину хватает совести покраснеть. Он отводит взгляд и смотрит на каретные часы. Стрелки показывают почти два.
– Крепко же вы спали.
Излишнее замечание. Вроде бы мистер Эшмол и сам это понимает, потому что неловко переминается с ноги на ногу. Это движение Дору тоже раздражает.
– Как вы поступили с Гермесом?
Ее тон слишком резкий, осуждающий. Мистер Эшмол поднимает руки и растопыривает пальцы, словно обороняясь.
– Миссис Хау положила его в холодный чулан. Он там будет… – мистер Эшмол, похоже, мысленно проверяет уместность слова, которое он собирается произнести, – храниться до тех пор, пока вы не решите, что с ним делать. Хотите, из него сделают чучело?
В его голосе слышится сарказм, к которому Дора уже привыкла, но на сей раз неуклюжая попытка пошутить не имеет успеха. Дора молча смотрит на него.
– Я хочу его похоронить.
Мистер Эшмол, осознавая, что допустил бестактность, коротко кивает.
– У меня есть сад при доме.
Часы громко тикают, вращение зубчатых колесиков в них в точности соответствует ритму пульсации крови в висках.
– Мне нужно вернуться в магазин, – говорит Дора. – Собрать вещи.
Он опять кивает и указывает пальцем куда-то в сторону.
– Ваша накидка и перчатки.
Дора поворачивается и замечает на стойке лестничной балюстрады свои перчатки и накидку. Мистер Эшмол наблюдает, как Дора натягивает перчатки, берет накидку и завязывает тесемки пелерины под подбородком. Кажется, он борется с каким-то возникшим у него намерением: краешком глаза Дора замечает, будто бы хозяин дома хочет что-то выговорить – то открывает рот, то снова закрывает.