– Не желаете, чтобы я пошел с вами? – наконец произносит он, и она отвечает не раздумывая.
– Нет! – и вновь ее голос звучит довольно грубовато. Но на сей раз Дора этого не хотела. – Нет, – повторяет она уже спокойнее и, игнорируя стремление мистера Эшмола проявить галантность, быстро проходит мимо него, сама толкает тяжелую дверь и выходит на холодный воздух.
Долго она стояла перед магазином или нет, ей неведомо. Дора совершенно не помнит, что произошло с того момента, как она вышла из Клевендейла, и до того, как очутилась перед обшарпанным фасадом «Эмпориума Блейка», не помнит и за какое время преодолела это немалое расстояние. Она как будто в полудреме, ее мозг словно зафиксировал все, что произошло накануне вечером, все, что прояснилось во время ужина у сэра Уильяма, но ее сердце напрочь отказывается это принять. Она понимает это умом, но душой не чувствует, она все видит, но остается слепа к очевидным выводам и, осознавая это, не ведает, как ей действовать в свете вскрывшихся фактов.
Тем не менее. Она же не может целый день слоняться по городу.
Прошмыгнуть внутрь, собрать свои вещи и выскользнуть.
Дрожа всем телом, Дора толкает входную дверь. Звенит колокольчик. С превеликим облегчением она понимает, что в доме одна только Лотти, которая стоит посреди торгового зала со шваброй в руках. Они долго глядят друг на друга. Дора закрывает дверь.
– Где он? – спрашивает она и видит, как у служанки дрожит подбородок от страха, который та не в силах скрыть.
– Ушел опять, – отвечает Лотти. Тихо, неуверенно. – Куда, не знаю.
Но Доре все равно, куда он пошел. Главное, его нет дома.
– А вы, я смотрю, тут прибрались.
Перевернутая полка снова стоит на месте, керамические осколки исчезли. Даже пыль вытерта. Лотти пунцовеет от смущения.
– Вы же сами всегда наказывали мне это делать, так?
Дора с изумлением смотрит на Лотти. Та смотрит на Дору. Но если Дора хранит молчание, то Лотти нервно кусает губы.
– Мне так жаль вашу соро…
– Не надо! – прерывает ее Дора. – Не будем об этом говорить. Я не хочу ничего слышать.
А ведь это неправда, признается она себе, поднимаясь по лестнице на чердак. Просто именно сейчас она не может об этом думать. Не надо. Надо собрать свои пожитки и уйти до возвращения Иезекии. Так что теперь не время давать волю чувствам.
И в таком вот настроении Дора собирает свои платья, нижние юбки, сорочки. Маменькин матерчатый саквояж – губы Доры злобно кривятся, когда она видит разорванную ткань – еще достаточно прочен, чтобы из него не вывалилась ее одежда, но она все равно выстилает дно стареньким платьишком, а сверху складывает остальное.
Она облегченно вздыхает, найдя свои очки – к счастью, они целехоньки, – но застывает, увидев на полу мешочек для монет, трутницу и свой дубликат ключа от подвальных дверей. Значит, думает Дора, он все нашел. Потом замирает, до конца осознав произошедшее.
Он нашел.
Но что он, скажите на милость, искал?
– Мисси?
Дора оглядывается. В дверях стоит Лотти. Сжимает в руках Дорин альбом для рисования.
– Вы оставили это под прилавком. – Служанка нерешительно входит в комнату. – Надеюсь, вы не против, что я его пролистала. Ваши рисунки… – Лотти собирается с духом. – Они очень хорошие.
– Что вам от меня надо, Лотти? – бросает Дора, теряя терпение. Головная боль, которая всю дорогу от Клевендейла грозила стиснуть в стальных тисках ее череп, наконец гулко запульсировала в висках. – Вы же никогда не были со мной так милы. Что это? Чувство вины?
– Да.
Дора беспомощно моргает. Она не ожидала такого признания. Да и сама Лотти, похоже, тоже, потому как она густо краснеет, неловко протягивает ей альбом, и тот выскальзывает у нее из рук, шлепнувшись на половицы.
– Почему?
Но Лотти лишь молча трясет головой, а Доре не хочется давить на нее.
– Как вам угодно, – бормочет она, засовывая в саквояж последние пожитки – маменькину камею, гребень для волос, заготовки ювелирных изделий, сделанные ею украшения (в ее псевдоканительном узоре одна проволочка сломана), ножницы, нитки, – покуда Лотти топчется возле сорванной с петли скособоченной двери. И только когда Дора наконец собирается с духом и, повернувшись к пустой птичьей клетке, вынимает оттуда мягкое переливчатое перышко, служанка выпаливает:
– Он ее продает.
Дора ласково гладит перышко. Она чувствует, как комок подкатывает к горлу и поспешно засовывает перышко в саквояж, прежде чем этот комок не разросся и не задушил ее.
– Что продает?
– Вазу.
Пифос. Причину ее несчастья. Всех ее несчастий, как оказалось.
– И кому?
– Не знаю. Сегодня приходил человек посмотреть на нее. Он собирается выставить ее на аукцион.
– Ясно.
Но какое ей теперь до этого дело? Как сказал сэр Уильям, доказательств никаких нет. Не было тогда и, конечно же, нет и сейчас. Так какая ей разница, если Иезекия наконец-то продаст пифос?
– Я видела ваши рисунки. В этой книжке. – Лотти кивает на альбом, так и валяющийся на полу. – Вы ведь не закончили ее рисовать, да?
– Не закончила, – еле слышно отвечает Дора.
– А зачем вы ее рисовали?
Дора задумывается.
– Для моих украшений. Для… – Она осекается. Ее губы кривятся.
Для Эдварда.
– Тогда, если хотите закончить свой рисунок, – замечает служанка, – вам следует поторопиться. – И, когда Дора наконец ловит ее взгляд, Лотти серьезнеет. – Дело в том, мисси, что он хочет отвезти ее в аукционный дом на следующей неделе.
Глава 39
Он находит письмо, которое переслали из переплетной мастерской на его домашний адрес, написанный на конверте убористым паучьим почерком Тобиаса Фингла. Глядя на конверт, Эдвард осознает, что не был на службе уже несколько дней. Сколько же у него накопилось работы? Он тщетно пытается представить себе освещенную свечами маленькую комнатенку; приставной столик, где лежат стопками книги, переплеты которых требуют завершения, и чуть ли не впервые в жизни чувствует себя виноватым.
В последние дни он словно пережил откровение. Много живых душ в этом городе страдали и продолжают страдать так, как он себе даже вообразить не может. Он думает о Доре, о братьях Кумбах, о Джонасе Тиббе, о ночных золотарях, что изо дня в день месят лопатами дерьмо в порту. Он думает о плачущем ребенке на улице, которого увидел из окошка кареты, направляясь на суаре к леди Латимер, и о нищем старике этим утром. Эдварду неловко думать о свободах, дарованных ему судьбой, и о причинах столь великих даров, о том, что их ему обеспечила дружба с Корнелиусом, – но, сказать по правде, это его больше не мучает, уже много лет как не мучает. У нет поводов ни для самодовольства, ни для неприязни. Больше нет. А работа в мастерской все накапливается и накапливается. Заказы, которые его ждут. Чего же удивляться, что работники мастерской его недолюбливают.
Прежде чем вскрыть письмо – похоже, это записка от Гофа, потому что на сургучной печати виден оттиск герба Общества, – Эдвард пишет записку Финглу с обещанием прийти на следующий день. Дора все равно не желает его видеть, она это четко дала понять. И каковы бы ни были его планы на будущее, и как бы ни развивались его отношения с Дорой, у него остаются обязательства, которые следует выполнять. День-два без его общества пойдут и ему, и Доре на пользу.
Эдвард посыпает чернильные строки мелким песком, после чего заклеивает письмецо и только потом ломает сургуч на конверте от Гофа. Он пробегает глазами по строчкам, и на его губах возникает недовольная ухмылка.
Ученые Гофа подтверждают все, что ему уже поведал Гамильтон. Пифос изготовлен в южной Греции, судя по внешним признакам, на Пелопоннесе. И хотя эти выводы нельзя воспринимать как неопровержимо верные, ибо наука, предупреждает Гоф, еще не достигла таких высот, – это добрый знак. Не соблаговолит ли Эдвард повидать его в ближайшее время, когда ему будет удобно?
Если бы события не развивались столь стремительно, Эдвард бы уже потянулся за своим пальто, которое снял совсем недавно. Но теперь его ждут куда более важные вещи – мечта вступить в Общество утрачивает первоочередную важность, оттесненная в сторону всем тем, что он видел и делал в последние несколько часов. Поэтому Эдвард направляется к умывальному столику и долго смывает с себя смрад лондонских доков, саму память о них.
Сэр Уильям проводит Эдварда в дальнюю комнату, которую он, по его словам, использует как свой рабочий кабинет, покуда леди Гамильтон ею не завладела, чтобы сделать там ремонт и перестановку. Усевшись в глубокое кожаное кресло, Эдвард озирается по сторонам.
Гамильтон не оставил тут ни одного свободного дюйма. Потеря ценностей на борту затонувшего «Колосса», похоже, никоим образом не нанесла урона всей его коллекции древности в целом. Превратив одно из помещений дома в небольшой музей, дипломат выставил здесь многие из своих любимых экспонатов. Он указывает на вазу, весьма похожую на вазу из Портленда, проданную им несколько лет тому назад (к своему глубочайшему сожалению), – судя по всему, он собирал древние артефакты чуть не полжизни.
– Знаете ли, раньше я совсем не интересовался греческой керамикой, – говорит Эдвард, не задумываясь принимая бокал бренди, который сэр Гамильтон протягивает ему через стол с кожаной столешницей. Тело Эдварда умиротворено чистотой после тщательного утреннего умывания, но душа его по-прежнему в тревоге от того, что случилось вчера, и, хотя часы бьют всего лишь час пополудни, Эдварду не стыдно, что он в такую рань пьет кое-что крепче чая.
– Нет? – отзывается Гамильтон, усаживаясь напротив. – А чем же тогда?
– По правде говоря, ничем конкретным. Я много читал, когда был помоложе, читал все, что попадало в руки. Но идея понимания прошлого через произведения искусства увлекла меня. И до сих пор увлекает.
Сэр Уильям не может сдержать улыбки.
– У вас сердце истинного антиквара, мистер Лоуренс. Моя любовь к древностям всегда будет ограничиваться теми, что происходят из Средиземноморья. Я нахожу мифы и тайны этого региона весьма пленительными.