– Ясно, – губы сэра Уильяма кривятся в ироничной улыбке. – Но вы едва ли можете ее винить за проявленный гнев.
У Эдварда нет слов в свое оправдание, нет слов, которые могли бы прозвучать убедительно.
– Дайте ей время, – ободряюще говорит Гамильтон. – Правда всегда выйдет наружу. Так или иначе.
Эдвард осушает свой бокал и ставит его на рабочий стол сэра Уильяма со стуком, о чем тут же сожалеет. Он вымученно улыбается и просит дипломата продолжать.
– Вы сказали, что Иезекия не считал вас за глупца?
Гамильтон откашливается.
– Именно так. Я спросил у Иезекии, какие у него планы. Задал ему не слишком деликатные вопросы.
– Какие, к примеру?
Гамильтон разводит руками.
– Каким образом он спасся из-под завала? Почему на его одежде ни пятнышка? Почему его порез на щеке выглядит таким аккуратным? Его ответы всегда были неудовлетворительно туманными. Ясное дело, Иезекия понял, что я его подозреваю, хотя я ни разу не обвинил его напрямую. Впрочем, то, что он сказал мне напоследок, все прояснило.
– И что же?
Сэр Уильям проводит тыльной стороной ладони по щеке.
– Как вам известно, долгие годы я собирал коллекцию изумительных предметов искусства. Многие из них я продал покупателям в Европе. Однако существуют строгие законы, запрещающие вывозить древности из Неаполитанского королевства. Я полагал, что благодаря моим тесным отношениям с королем Неаполя он мог бы сделать для меня исключение. Но он отклонил мою просьбу. – Гамильтон фыркает. – Боюсь, мне все же удалось вывезти кое-какие артефакты. Я совершал свои сделки втайне, и, как Иезекия умудрился о них прознать, я не понимаю. Но полагаю, мошенник мошенника видит издалека, не так ли?
Эдвард с ужасом смотрит на дипломата.
– Вы занимались контрабандной торговлей?
Сэр Уильям пронзает Эдварда суровым взглядом.
– Нет-нет. Я решительно отвергаю это обвинение. Начнем с того, что эти предметы являлись моей собственностью. Деньги перешли из рук в руки вполне законным образом. И бóльшую часть своей коллекции я передал в дар Британскому музею. Благодаря мне лучшие древности Средиземноморья были доставлены к нашим берегам, дабы ими тут любовались и восторгались. Я подарил все это людям. Тогда как король Неаполя поступал весьма эгоистично, лишая мир этих культурных ценностей. – Гамильтон корчит гримасу. – Мне просто очень жаль, что это было проделано вопреки закону. Вывоз древностей из Италии – серьезнейшее преступление. Это незаконно. Но я являюсь – являлся – британским послом при неаполитанском дворе, а здесь, в Англии, я – уважаемый пэр. Нет нужды объяснять, не так ли, мистер Лоуренс, чем бы это для меня обернулось, если бы Иезекия, как он весьма неделикатно намекнул, осуществил задуманное, а именно – уведомил бы власти о моих тайных сделках.
Эдвард изумленно заморгал.
– То есть он вам угрожал?
– Если вкратце, то да.
Оба некоторое время сидят молча. Эдварда обуревают противоречивые чувства. Это сильное потрясение – узнать, что человек, которым ты восхищаешься, нарушал закон, и не важно, какими доводами он оправдывает свое деяние. Но, думает Эдвард, что сделано, то сделано, и теперь куда важнее – что из этого выйдет.
– Вы позволили Иезекии увезти Дору в Лондон, – бормочет Эдвард, и лицо сэра Уильяма мрачнеет.
– А как я мог этому помешать? После гибели родителей Иезекия стал ее законным опекуном.
– Но ваше положение в обществе…
– Да, это сыграло бы свою роль, но нужно было преодолеть слишком много сложностей. Проще было позволить им уехать.
Эдвард, волнуясь, выдыхает.
– А вас не беспокоило, что Иезекия мог ей навредить?
– Конечно, я этого опасался. Я даже нанял человека, который регулярно докладывал мне о ее жизни, особенно в первый год. Но когда стало ясно, что в Лондоне Доре ничего не угрожает, что она по-прежнему живет с ним… – Гамильтон пожимает плечами. – Прошло двенадцать лет. Я даже начал сомневаться в своих подозрениях относительно того, что он планировал убить Дору, и стал считать простым совпадением то, что ее засыпало землей во время обвала. Она же, что ни говори, сама спустилась по лесенке в котлован. Как Иезекия мог об этом знать заранее? Но его поведение в последнее время говорит об обратном, вы так не считаете? Братья Кумбы. Дорина птица… – сэр Уильям с сомнением качает головой. – Нет, мистер Лоуренс, теперь я убежден, что Иезекия все эти годы оставлял ее в живых не просто так. У него была для этого причина.
Глава 40
Мистер Эшмол, к немалому удивлению Доры и вопреки ее мнению о нем, позволил ей превратить небольшую гостиную в передней части особняка в свою студию. Из другой комнаты сюда было перенесено маленькое бюро, и теперь ее заготовки для ювелирных украшений аккуратно разложены в ящиках, а проволока, ленты и кружева рассортированы по полочкам, и еще остается место, чтобы свободно разложить раскрытый альбом для рисования. Дора проводит ладонями по поверхностям из палисандра, отполированным до блеска и натертым душистым пчелиным воском. За столь великолепным столом ей еще не приходилось работать. А стул (обитый знакомым ей узорчатым шелком) удивительно удобный, на нем так приятно сидеть и придумывать эскизы украшений. Никакого сравнения с ее жалким столиком и тем высоченным табуретом на чердаке. Никакого сравнения с прилавком в магазине. Ее новое рабочее место удобством превосходит оба.
И все же.
Она сидит перед пустым листом бумаги. Вдохновение, посетившее ее в тот день, когда мисс Понсенби и прочие заказчицы набежали в «Эмпориум Блейка», бесследно улетучилось, и его сменило некое отупение, тревожная пустота в душе.
Она поправляет очки на носу.
Впервые в жизни вдохновение ей изменило. Все творческие души неизменно время от времени истощаются. А единственное существо, способное дать ей утешение, сейчас погребено под розовым кустом в саду мистера Эшмола, и некому ее порадовать, некому избавить от творческой засухи.
Дора рассеянно листает страницы альбома, рассматривает свои прежние работы. Самые последние она сделала для мистера Клементса – ей надо вернуться к нему хотя бы для того, чтобы отдать ему эскизы и получить причитающиеся ей деньги, – но есть еще и другие эскизы, придуманные раньше: колье из канители со стеклышками вместо драгоценных камней (починенное и висящее сейчас у нее на шее), три пары серег, браслет из томпака с гранатами, две броши в стиле воксхоллского стекла, шейная лента с фальшивыми агатами.
Она открывает последние страницы альбома. С рисунками пифоса.
Вот общий абрис, вот эскизы резных сценок. А вот и сами сценки. Дора внимательно их разглядывает, и в глубине души ощущает гордость: как же точно она прорисовала все детали. Всего сценок на пифосе было четыре, но она успела скопировать только три. Она вспоминает слова Лотти о том, что Иезекия собирается вскоре увезти пифос и тогда у нее больше не будет возможности закончить рисунки.
Но, думает она, так ли уж это плохо? Она получила от пифоса все, что ей требовалось. Ей больше не нужны эти наброски – только Эдварду они могут сослужить какую-то пользу. Дора закрывает глаза. Она все еще сердится на Эдварда за обман, но ее гнев угасает, точно на обожженную кожу наложили холодную влажную повязку.
Вы глубоко ошибаетесь в своих подозрениях.
А в чем состоят ее подозрения? Что он использовал сведения о контрабандной торговле Иезекии для исследования, которое могло бы помочь ему сделать карьеру? Но ведь это правда. А что еще? Что еще он намеревается сделать? Сдать ее дядюшку властям, а вместе с ним и саму Дору?
Это предположение просто не укладывается у нее в голове. Это противоречит всему тому, что ей уже известно о нем как о человеке. Друге. Не будь Эдварда, она бы не находилась сейчас в Клевендейле, на безопасном расстоянии от Иезекии. Если бы он желал ей зла, он бы уже его причинил. Дора со вздохом закрывает альбом. Нет, она должна закончить рисунки ради Эдварда. В конце концов, она ему обещала. Кроме того, есть и еще одна причина.
Дора устало снимает очки и, сунув одну дужку в рот, покусывает ее.
Почему же, думает она, Иезекия так долго не продавал пифос? Чем он, скажите на милость, все это время занимался в подвале? И зачем обыскивал ее комнату на чердаке? Зачем убил Гермеса? Она не понимает. Это кажется ей бессмысленным. А чтобы разобраться, ей надо вернуться в магазин – и поскорее.
Когда дверь открывается, Дора подскакивает от неожиданности и вопросительно смотрит на вошедшего. Вошедшую. На пороге стоит миссис Хау, которая явно без особого энтузиазма отнеслась к новости, что Дора в обозримом будущем останется гостьей особняка. Брови миссис Хау вздернуты так высоко, что Дора опасается, как бы они не исчезли в волосах.
– Вас хочет видеть леди Латимер, мисс.
– О! – Дора встает. – Прошу вас, – добавляет она смущенно, потому как не привыкла давать указания слугам, – пригласите ее сюда.
Пожилая дама входит, тряся перьями сиреневого и розового цветов и расточая лавандовый аромат. Позади нее маячит лакей Горацио.
– Мисс Блейк! – восклицает дама, на чьей голове опасно колыхается белый парик. – Почему мне пришлось тащиться чуть ли не через весь город?
– Простите, мадам?
Леди Латимер бросает на нее раздраженный взгляд.
– Я приехала в ваш магазин, а там какая-то неотесанная служанка заявила, что вы просили всех, кто интересуется вашими изделиями, направлять в этот дом. Полагаю, раз я вас нашла, значит, приехала по верному адресу. – Дора кивает, и лицо старой дамы светлеет. – Но это крайне неудобно. Вы хоть представляете себе, мисс, какое плотное движение на улицах в такое время дня?
– Боюсь, нет, мадам.
– Разумеется, нет. – Леди Латимер бегло оглядывает комнату, находит глазами второй стул, обитый узорчатым шелком, и стремительно идет к нему. Горацио тотчас следует за ней. Когда старая дама доходит до стула, лакей изгибается и ловко приподнимает ее пышные юбки.
– Опустить! – дает ему указание леди Латимер, и, когда она усаживается на стул, Горацио выпускает из рук юбки. Розовый шелк шуршит, опадая к ее ногам.