Доре приходится прикрыть рукой невольную улыбку, но вдруг ее охватывает чувство благодарности. Сейчас она впервые за два последних дня улыбнулась.
– Ну что ж, – озираясь, говорит леди Латимер. – Очаровательная комната, должна заметить. – Ее взгляд устремляется на шкаф рядом с бюро, за которым сидит Дора. – Какие милые глобусы, – замечает дама, кивая на выстроившиеся шеренгой шары на подставках. Потом ее внимание вновь возвращается к Доре. – А теперь расскажите мне, мисс, почему вы здесь.
Объяснение уже вертится на кончике ее языка, и это чистая правда, или, во всяком случае, один из ее вариантов.
– У меня возникли разногласия с моим дядей, леди Латимер. И я сочла, что для меня было бы лучше пожить пока в другом месте, пока я не обзаведусь собственным домом.
Ее светлость взмахивает рукой, унизанной кольцами.
– О да, вам не стоит там жить. Эта его развалюха совершенно не соответствует вашим талантам. На следующий день после моего суаре все с восторгом только и говорили о вас. – Она хмурится и добавляет: – Впрочем, мне поступило и немало жалоб. Многие мои гости наутро страдали расстройством пищеварения.
– Да что вы?
– А вы не слышали? Все дело, очевидно, в пунше.
– Леди Гамильтон мне ничего не говорила.
Леди Латимер морщит нос.
– Эмма не любительница пунша. Она предпочитает вино. Но те, кто пил пунш… что ж, может быть, это и хорошо, что их стало тошнить лишь на следующий день. Представляешь, Горацио, что бы сталось с моими папоротниками в горшках. Я даже думать об этом не могу!
Самое умное сейчас – промолчать, решает Дора, но при этом она вспоминает обезьянку, опустившую свой хвост в чашу с пуншем, и гадает, не в этом ли причина недомогания гостей.
Леди Латимер опять оглядывается по сторонам, и то и дело одобрительно кивает, отчего ее забавный парик опасно балансирует, грозя свалиться. Но Горацио, похоже, готов в любую секунду его подхватить.
– У вашего мистера Лоуренса миленький домик.
Дора при этих словах покашливает: ее смущает и характеристика жилища, и предположение о том, кто его хозяин. Она бы не назвала Клевендейл «миленьким домиком», хотя в сравнении с виллой леди Латимер, думает Дора, он, возможно, и впрямь таков.
– Дом принадлежит не мистеру Лоуренсу, мадам. – Старая дама удивленно хлопает глазами. – Здесь живет мистер Эшмол.
Пауза.
– О! Выходит, вы и мистер…
Совершенно ясно, что подразумевает ее светлость.
– Боже правый! Нет, миледи, вовсе нет! – Дора сомневается, стоит ли продолжать. – Мистер Лоуренс не мог приютить меня у себя. Здесь, по крайней мере, есть гостевые комнаты, а миссис Хау, экономка, меня опекает.
Леди Латимер выслушивает эти слова с облегчением.
Дора с иронией думает о том, что Корнелиус Эшмол навряд ли представляет собой опасность для ее девичьей чести. Но ее пробирает дрожь, и она прочищает горло, прежде чем задать вопрос.
– Чем я обязана удовольствию видеть вас, леди Латимер?
– Ах да! – Старая дама поправляет юбки, хотя в том нет никакой необходимости. – Я бы хотела заказать у вас еще кое-какие украшения. Но коль скоро вы, как я вижу, несколько выбиты из колеи, я готова подождать, пока в вашей жизни все образуется. У вас есть капитал? – Дора теряется, но ее светлость, похоже, не замечает замешательства девушки. – В любом случае, буду рада взять вас под свое покровительство. Я вам бесконечно благодарна, моя дорогая, за то, что вашими трудами мои украшения оказались в центре всеобщего внимания на суаре, и я была бы огорчена, видя, что женщина ваших талантов не добивается успехов. Другие, я полагаю, проявили интерес к вашим услугам?
Что еще за новости! Дора с трудом заставляет себя кивнуть.
Покровительство? Она что, и правда имеет это в виду?
– Очень хорошо. Больше не буду вам докучать сегодня, – изрекает леди Латимер и стремительно встает со стула, окутанная удушающим лавандовым облаком. – Подумайте над моими словами, хорошо?
Дора никак не может заснуть. Вот уже несколько часов она беспокойно ворочается в постели, и мысли суматошно бьются в ее мозгу, словно бабочки в стеклянной банке.
Она думает о высказанном леди Латимер намерении опекать ее. Душа трепещет от восторга, но при этом щедрое предложение старой дамы омрачается тревожными мыслями о другом событии. Дора не в силах смириться ни с утратой Гермеса, ни с правдой о роли Иезекии в…
Дора зажмуривается. Она все еще не может об этом спокойно подумать. Пока нет.
Когда бьет час пополуночи, она сдается. Встает с постели и тянется к индийскому халату папеньки, который ей удалось вынести из чердачной комнаты. Она затягивает пояс-шнур вокруг талии, пальцами нащупывает прорехи на ткани, оставленные сорочьими когтями, вспоминает о возникавших у нее ощущениях, когда Гермес садился ей на плечо, и подавляет рыдание, осознавая, что воспоминания о нем уже начинают таять.
Она хочет пойти в свою студию и еще раз попытаться сделать набросок нового украшения. Но, спустившись по лестнице, замечает на каменных плитках оранжевый отблеск. Дора оборачивается. Из-под дальней двери – это библиотека, куда ее привели в самый первый день, – струится свет. Мистер Эшмол не спит.
Проходит несколько мгновений, Дора стоит, замерев, на последней ступеньке. Она не хочет его видеть, не хочет с ним говорить. Но все же, размышляет она, его компания – даже его! – безусловно, взбодрит ее скорее, нежели беспокойные мысли, и вот она скрепя сердце медленно идет по коридору. Мистер Эшмол сам отворяет дверь на ее стук. Он тоже в индийском халате, но его халат куда более изысканный и современный, и он вдруг распахивается у него на груди. У мистера Эшмола гладкая кожа, рельефно очерченные мышцы, как у греческих скульптур, Дора вспыхивает от смущения и отводит глаза.
– Не тревожьтесь, – устало говорит он. – Вы же знаете, я вас не трону. Входите, – добавляет он, направляясь к стулу около пылающего камина. – Затворите за собой дверь, пожалуйста.
Она выполняет его просьбу и идет за ним следом. Мистер Эшмол жестом приглашает ее сесть на соседний стул, перед которым лежит тигровая шкура.
– Выпьете?
В руках у него винный графин, где плещется жидкость янтарного цвета. Виски или бренди, думает Дора и кивает, желая чуть притупить свои чувства. Мистер Эшмол наливает ей щедрую порцию, Дора берет бокал и садится на стул.
– Тоже бессонница?
Он откидывает голову на спинку стула.
– Я вообще не могу спать.
Дора делает глоток и от неожиданности морщится.
– Ром, – поясняет мистер Эшмол.
В пламени что-то лопается, на пол с шипением вылетает янтарный уголек. Сияет секунду-другую и гаснет.
– Мне жаль вашу сороку.
Молчание.
Дора кивает.
Мистер Эшмол отворачивается от нее и смотрит на пляшущие в топке языки пламени. Поначалу ей кажется, что он хочет сидеть в молчании, но потом он начинает ерзать на стуле и шумно выдыхает, как бы подавая знак, что сейчас начнется беседа.
– Когда я вернулся из Гран-тура, – говорит он тихо, – и приехал в Сэндбурн, я написал Эдварду в переплетную мастерскую. Ею тогда владел ремесленник Маркус Кэрроу, чудовище, а не человек, хотя я узнал об этом лишь несколько месяцев спустя.
Дора греет бокал в руке.
– Я писал Эдварду каждую неделю. Но он ни разу мне не ответил. Мне и в голову не приходило, что с ним приключилась беда. Я просто решил… – Мистер Эшмол проводит рукой по глазам. – Я решил, что он завел себе новых друзей, позабыл о нашем детстве в Стаффордшире. И я разозлился. Это меня ранило. После всего, что я для него сделал. Я делился с ним книгами, я принял его у себя в доме. Я делил с ним свою жизнь. А мой отец обеспечил Эдварда средствами к существованию, дал ему все для лучшей жизни и как он поступил? Взял то, что ему было нужно, уехал и даже не оглянулся. – На его губах играет кривая улыбка. Он смотрит на Дору, потом отводит взгляд. – Поверьте, именно так я и думал. Уверен, вас не удивит, что я изо всех сил старался быть ему другом. Всю жизнь я был заносчивым говнюком. Я терпеть не мог Оксфорд. Мне не нравилось, что меня решили отправить в Европу. О да, я узнал, что почем в этом мире, это правда. Я получил отменное образование, я вращался в нужных кругах и заручился уважением сильных мира сего. Я узнал, как подниматься по карьерной лестнице. Но мне просто хотелось вернуться домой. Вместе с ним. И то, что он отверг меня… было чертовски больно.
Дора наблюдает, как мистер Эшмол внимательно изучает свой бокал.
– Когда вы поняли, что любите его?
Он издает смешок, но очень невеселый.
– А когда вы догадались? Когда увидели меня с лакеем?
– Вообще-то чуть раньше.
В ответ мистер Эшмол только качает головой, подносит к губам бокал, и, видя, как тот едва не выскальзывает из его пальцев, Дора понимает, что он начал пить задолго до того, как она пришла. Он отпивает ром и, ощутив жжение во рту, раздвигает губы, словно в улыбке, и шипит сквозь зубы.
– Я это понял, когда нашел его. Прождав его девять месяцев, может быть и десять, теперь уже и не помню сколько, и не получив от него ответа, я не мог это так оставить. Сначала моя упрямая гордость не позволяла мне действовать, чего я никогда себе не прощу. Если бы я отправился его искать после первого же неотвеченного письма… – Он снова качает головой. – В конце концов я поехал в Лондон, разыскал эту мастерскую. Но Эдварда там не оказалось. Я ничего не мог понять. Что, Эдвард взял расчет? Да нет, сэр, я этого не припомню. Тогда где же он? Да тут неподалеку. Что значит неподалеку? Как это понимать? – Мистер Эшмол делает еще глоток рома. – Этот Кэрроу просто водил меня за нос, и ему было наплевать, что своими уклончивыми заявлениями он только усиливал мои подозрения. Но поняв, что мне от него ничего не добиться, я просто ушел. Я снял жалкую комнатушку напротив переплетной мастерской, поселился там и стал наблюдать. Эдварда я ни разу не видел, но там был человек – Тобиас Фингл, как потом выяснилось, – который каждое утро отлучался из мастерской ровно на час. И вечно у него под глазами были синяки. Спустя неделю я остановил его на улице и потребовал рассказать, что у них там происходило. Три дня у меня ушло на то, чтобы вызвать его на откровенность. Помню, каким он был отощавшим. В конце концов только купленная мной еда и развязала ему язык.