У служанки такой вид, думает Эдвард, что она и впрямь сейчас расплачется.
– Я спросила у него, почему он до сих пор не продал вазу. А он сказал, что в ней что-то спрятано.
Корнелиус складывает руки на груди.
– Вот видите! Я же говорил!
Но Дора не обращает внимания на его слова.
– Что именно? – настаивает она, и Эдвард видит, что Дора с таким усилием сдерживает себя, что еще чуть-чуть – и это ее сломит.
Служанка делает судорожный вдох.
– Он говорил, что внутри вазы спрятана записка. Записка, оставленная вашими родителями, о сокровище, которое они спрятали в доме. В записке вроде бы говорится, как его можно найти.
– Господи! – Эдвард шумно выдыхает.
Дора стоит не шелохнувшись, побледнев как полотно. И тихим голосом, таким тихим, что им приходится напрячь слух, будто бы они подслушивают за дверью, произносит:
– И он нашел ее? В клетке Гермеса?
Лотти кивает.
– Но как?
Она недоуменно морщит лоб. Но тут вмешивается Корнелиус.
– А где сейчас записка?
Лотти переводит взгляд на него.
– Я не знаю. Правда! Клянусь, я не знаю.
Дора молчит. Ее молчание тянется мучительно долго. Эдвард видит, как у нее на шее пульсирует жилка. Ему хочется сжать ее руку, но он догадывается, что Дора ему этого не позволит, и Эдварду остается лишь наблюдать, как девушка переводит взгляд на него, на Корнелиуса, а потом снова на Лотти.
– Почему вы мне все это рассказываете? Почему вы нам помогаете?
Служанка качает головой, ее разбитая губа дрожит.
– Мне нет оправдания за то, как дурно я с вами обходилась. Я знала Иезекию задолго до того, как он познакомился с вашей матерью. Понимаете, я любила его. И когда я увидела, как он терзался из-за Хелен после того… Я ненавидела вас, потому что ненавидела ее. Но я была неправа, теперь-то я это понимаю.
Дора долго смотрит в пол, потом наконец со вздохом шепчет:
– Все в порядке, Лотти.
– Правда?
На Дору накатывает смертельная усталость.
– У нас много дел. Могу я попросить вас принести нам чаю?
Дора устраивается на полу перед пифосом и с таким рвением развязывает тесемку на альбоме, что Корнелиус и Эдвард озадачено переглядываются.
– Не хотите поговорить об этом? – пытается завязать беседу Корнелиус, но Дора обрывает его, резко мотнув головой.
– Нет, не хочу.
Эдвард хочет что-то добавить и открывает рот.
– Мне лучше сосредоточиться, если не возражаете, – продолжает Дора, занеся карандаш над чистым листом. Эдвард нехотя сжимает губы.
Она заговорит, когда будет готова. Попытки заставить ее поделиться с ними своими мыслями ни к чему не приведут, и Эдвард грустно наблюдает, как она водит грифелем по бумаге, понимая, чего ей стоит эта сосредоточенность. Ему самому слишком хорошо известно, как работой можно заглушить свою душевную боль.
Займи себя чем-нибудь – это не вызывает страданий. Будь чем-то занят – и у тебя не останется времени на раздумья о дурном.
Корнелиус начинает медленно обходить пифос по кругу и изумленно присвистывает.
– Да он и впрямь великолепен, а? Раньше, у леди Латимер, я его толком и не рассмотрел. – Когда его взгляд падает на альбом Доры, он останавливается и наклоняется над ее плечом, упершись ладонями в колени.
– А Эдвард был прав, – бормочет он. – Ваши рисунки весьма впечатляют! Вы необычайно одаренная художница, мисс Блейк.
– Благодарю вас, мистер Эшмол.
Эдвард с изумлением смотрит на Дору, замечает, как розовеют ее щеки и с каким восхищением Корнелиус глядит на ее эскиз: его красивое лицо буквально сияет.
От внимания Эдварда не ускользнуло, что отношение Корнелиуса к Доре очевидным образом переменилось. Он понимает, что у его друга не оставалось выбора, кроме как позволить Доре остаться у него в доме, ведь пригласи Эдвард ее в свою комнатушку, это вышло бы за рамки приличий. Конечно, после их размолвки подобное было бы немыслимо, но коль скоро Дора пребывает у Корнелиуса в доме, тот воздерживается от злобных нападок на нее, ведя себя с ней если не добродушно, то любезно, отчего Эдвард чувствует теперь уколы ревности.
А если между ними что-то произошло? От этой мысли он теряет душевный покой.
– Что изображает эта сценка? – спрашивает Корнелиус Дору, указывая на фрагмент пифоса, который она сейчас копирует, и у Эдварда замирает сердце.
По-прежнему сидя на полу, Дора меняет позу.
– Это Афина, одаряющая Пандору всеми теми талантами, которыми она, по мысли Зевса, должна обладать. Есть разные версии этого мифа – кто-то утверждает, что этими талантами Пандору наделила не одна, а разные богини. И боги. – Дора ерзает, потом досадливо вздыхает. Она ложится перед пифосом на пол, чтобы получше рассмотреть какие-то мелкие детали орнамента в самом низу. – Аполлон научил ее петь и играть на лире, Афина – ткать, Деметра – ухаживать за садом. Афродита, очевидно, научила ее танцевать, не сходя с места.
– Впечатляющее умение, должен заметить.
– Но едва ли доступное кому-либо, я бы сказ… – Дора осекается.
Корнелиус сдвигает брови.
– Что такое?
– Боже ты мой, – шепчет Дора. – Вы только взгляните сюда!
– Что там? – спрашивает Эдвард.
– Сами поглядите!
Эдвард ложится на пол рядом с ней и, прижимаясь грудью к холодным камням, пытается увидеть то, на что указывает пальцем Дора.
Вереница слов на греческом:
εδώ βρίσκεται η τύχη των κόσμων
Корнелиус присаживается рядом на корточки.
– И что тут сказано?
Дора, облизнув губы, читает: «dó vrísketai i týchi ton kósmon».
– Прошу прощения…
Пауза.
– Здесь покоится судьба миров.
В воздухе отчетливо слышится некая пульсация.
– Дора… – позабыв о ревности, шепчет Эдвард.
Корнелиус бормочет, удивленно глядя на друга:
– На греческой керамике никогда не делали надписей, не правда ли?
– Лишь в очень редких случаях, – не раздумывая, отвечает Эдвард, – и речь не шла о целых предложениях.
– О чем вы? – с сомнением спрашивает Дора.
Эдвард глубоко вздыхает. Неужели такое может быть?
– А вам не приходило в голову, что, возможно… – Он пытается подобрать нужные слова. Не важно, что говорил Гамильтон, это же неоспоримо.
– Что?
Он собирается с мыслями.
– Этот пифос настолько древний, что даже ученые Гофа не смогли его датировать. На нем изображена история сотворения Пандоры. Все, что произошло тогда, что происходит сейчас… – И Эдвард начинает загибать пальцы, перечисляя события: – Крушение «Колосса», болезнь вашего дядюшки, смерть братьев Кумб. И почему вдруг на море необъяснимо разыгрался шторм. Даже Бонапарт! Распри в Европе, тяготы экономики, блокада наших торговых путей. Мы находимся на грани вторжения, как заметил сэр Уильям. Вам не приходит в голову, что все эти напасти происходят не просто так, не беспричинно? Что если этот пифос и есть тот самый ящик Пандоры?
Корнелиус взирает на своего друга так, будто тот сошел с ума.
– О, Эдвард, нет! Ты что, утратил рассудок? Ящик Пандоры – это же легенда. Легенда! Всего лишь предание, обычная история, выдуманная для развлечения.
– Но ведь даже самые фантастические измышления произрастают из реальной жизни.
Корнелиус поднимается на ноги и мотает головой. А Эдвард обращается к Доре умоляющим голосом:
– Это же вы все затеяли, да?
Дора ошарашенно смотрит на него.
– Это безумие! Этого не может быть, просто не может быть. Хотя…
Корнелиус скрещивает руки на груди и с плохо скрываемым унынием взирает на нее.
– И вы туда же! Честно говоря, я полагал найти в вас больше благоразумия.
Но Дора кусает губу.
– Если моя мать чему меня и научила, так это всегда искать фактические и исторические основы в любом мифе. Смешно даже думать, будто этот пифос был создан каким-то богом. Кроме того, – добавляет она и указывает на опоясывающие пифос резные сценки, – какой мифический артефакт будет рассказывать историю своего создания? Это безумие! – восклицает Дора, и в ее голосе звучит дрожь. – Существует много способов дать этому объяснение. Логическое объяснение. Но вот у Эдварда есть свои аргументы на сей счет, – Дора снова указывает на пифос. И Эдвард мысленно благодарит ее за то, что она не отвергла его идею полностью. – Почему он не разбился, каким образом после многих тысячелетий сохранился без единого изъяна, отчего его так боялся Гермес? Животные понимают, они всегда все понимают. Какая сила заключена в этом сосуде?
Корнелиус шутливо поднимает руки вверх в знак капитуляции.
– Помилуйте! Я разочарован в вас обоих. Не думал, что услышу столь смехотворные, столь глупые рассуждения… – Он осекается, когда дверь отворяется и на пороге возникает Лотти с подносом. Корнелиус понижает голос, и по очереди бросает серьезный взгляд на Эдварда и Дору. – Позже у нас будет полно времени на эти споры. Последнее, о чем я хотел бы дискутировать, так это о нелепых теориях. Уверен, я сумею потратить свое время на нечто более полезное.
Глава 43
Все четыре дня, что прошли с момента их последнего посещения магазина древностей, Дора целиком посвятила себя завершению рисунков пифоса. Все дни напролет лил дождь, да такой сильный, что водосточные желоба на крыше протекли, и миссис Хау пришлось пригласить рабочего их залатать, и теперь Дора, сидя у окна своей новой спальни с изумительным видом на сад, смотрит, как потоки воды струятся по оконному стеклу.
Она в неглиже, и поэтому не спустилась к себе в студию поработать. За дверью на полу стоит поднос с обедом, который сменил утренний поднос с завтраком и вчерашний поднос с ужином – все они были возвращены нетронутыми на кухню.
Сегодня мистер Эшмол уже раза три стучался в ее дверь, и все три раза Дора ему не ответила.
Она еще не настроена вести откровенный разговор. И не уверена, что в ближайшее время сможет.
Дора разминает пальцы и крепче сжимает карандаш. Ее первоначальные наброски резных сценок требуют дальнейшей прорисовки мелких деталей, весь пифос целиком следует нарисовать снова; и надо сделать еще три рисунка, чтобы передать нюансы изображений на всех сторонах сосуда. И еще – слова. Дора склоняется над альбомом, лежащим на согнутых коленях, и, щурясь, глядит через очки, выписывая завитушки у прописной буквы