каппа, добавляет оставшиеся буквы.
Здесь покоится судьба миров.
Дора не знает, чему верить. Как она сказала Эдварду, все, что произошло, имеет логическое объяснение. «Колосс» – да и если на то пошло, любой корабль – бессилен перед лицом стихий, особенно в декабре. Рана Иезекии возникла от укола ржавого гвоздя, к тому же он ее долго не залечивал. А улицы Лондона, что ни говори, грязны, так что нет ничего удивительного в том, что рана воспалилась. Дора вспоминает слова Мэттью Кумба, сказанные им в тот день, когда они увозили пифос к леди Латимер: Да вот этот проклятый груз и случился! Что ж, и для полученной им раны тоже можно найти такое же объяснение, как для Иезекии, в этом она уверена.
О чем еще упоминал Эдвард?
Что все трое братьев Кумб умерли от рук Иезекии. Дора хмурится. Нет, пифос в этом винить нельзя. Наполеон Бонапарт? Но все его действия продиктованы его собственной волей. И вину за все постигшие Европу беды можно возложить на Наполеона, который уже многие годы грозит Англии вторжением. Что же до ненастья… Она снова выглядывает в окно. Снегопад, завывание ветра, кусачий мороз. Или нескончаемый ливень. Но сейчас ведь зима, разве можно в такое время года ожидать благоприятных погодных условий? Дора мимолетно вспоминает гостей леди Латимер, которые на следующий день после суаре мучились расстройством желудка. Возможно, во всем повинна обезьянка с ее шустрым хвостом. И все же…
Почему самой Доре это кажется дерзостью – верить в силу пифоса?
Чтобы гончарное изделие было погребено под землей и не получило ни единой царапины в течение многих тысяч лет? Небывалый случай. Понятно, что пифос мог бы прекрасно сохраниться, не соприкасаясь с вредоносным открытым воздухом. Но ведь его смыло под землю наводнением – и это просто чудо, что бурные воды его не повредили. Даже при том, что пифос остался цел при разрушительном потопе, ее родителям пришлось вырыть довольно глубокий котлован, чтобы извлечь его из-под земли, где он был погребен. А когда произошел тот обвал почвы, почему же пифос вновь не пострадал? Даже если он уцелел, то второе наводнение и новые раскопки уж точно нанесли бы ему урон. А если он и тогда остался целехонек, то кораблекрушение уж точно бы его не пощадило. Но и на этот раз он не был поврежден…
Дора мотает головой. Чем все это можно объяснить?
К тому же пифос говорил с ней… разве нет? Она же слышала голоса. Рыдания. Возможно, она себе это вообразила, как и все прочее…
Но Гермес, Гермес же ничего не вообразил! Гермес почувствовал что-то недоброе. И в ту первую ночь он отказывался спускаться вместе с ней в подвал, был необычно беспокойным. Она вспоминает, как он поспешно вылетел наружу, стоило ей прошептать имя Пандоры. А как сосредоточенно он клевал крышку пифоса перед тем, как…
Дора опускает карандаш.
Так вот оно что.
Записка, свернутая в трубочку или сложенная в крошечный квадратик, скорее всего, была спрятана в крышке, так что она ее сразу и не заметила. Вот почему Гермес так яростно распушал перья, словно защищался, когда она проходила мимо его клетки, вот почему он тогда так забеспокоился…
Дора изо всех сил зажмуривается, чтобы не дать слезам политься из глаз.
Иезекия убил ее любимую птицу ради клочка бумаги, который ему даже не принадлежал.
В седьмом часу, когда Дора уже умылась, оделась и поела, ливень прекратил свою атаку на город. Теперь она направляется прямиком к Эдварду, зная, что тот давно вернулся из своей переплетной мастерской.
Экономка – дородная женщина со множеством подбородков – указывает ей на узкую площадку второго этажа, и Дора, прижав свой альбом к груди, громко стучит в дверь.
– Дора! – восклицает Эдвард в изумлении. – Какими судьбами…
Он краснеет. Его рубаха выпростана из-за пояса, развязанный галстук болтается на шее, светлые волосы на висках – мокрые, и Дора понимает, что застала его за совершением туалета.
– Я… – Дора пытается успокоиться. После того как мистер Эшмол поведал ей о прошлом Эдварда, она не знает, как вести себя с ним, что теперь чувствовать. Ее прежний гнев теперь превратился скорее в ноющую боль, и по мере того как она больше узнает его… Что ж, это многое меняет.
– Дора?
– Я подумала, вам следует знать, что я закончила копировать пифос. Для вашего…
Слова застревают у нее в горле. А он как будто бы стряхивает с себя смущение.
– Конечно! Прошу вас, входите!
Он отступает в сторону. Чуть пригнув голову, Дора входит.
Она впервые видит его жилище. Комнатки, в которых он ютится, размером не больше ее чердака, но здесь, отмечает она, чисто, тепло и вполне уютно: ни облупленных оконных рам, ни изъеденных древесными жучками потолочных балок. Дора улавливает плесневелый запах старых книг и тонкий аромат свечного воска. Она с интересом озирается вокруг, видит книжный шкаф, задвинутый в альков рядом с узким камином, в котором весело пляшут языки пламени, письменный стол у окна, заваленный листами бумаги, исписанными убористым текстом.
– Простите мой беспорядок! – Эдвард мечется по комнате, сгребает в охапку разбросанные чулки, сорочки, обувь и стоит, сконфуженный и взволнованный. – Дайте мне минутку, я только… – и убегает, ныряя в крошечную спаленку слева и унося с собой мятую одежду.
Дора подходит к письменному столу, достает из альбома листы с рисунками пифоса, раскладывает их по порядку – и случайно задевает нижний лист рукописи, который сразу привлекает ее внимание. В глаза бросается абзац. Она откладывает в сторону свои листы с рисунками, чтобы получше разглядеть текст.
«Довольно просто спрятать подобные вещи в заведении, которое известно лишь тем, что продает подделки. Хотя такие дубликаты вызывают у знатоков презрение, они далеко не редкость в кругах торговцев древностями, поэтому власти едва ли заподозрят, что подлинные артефакты могут быть спрятаны в потайных уголках торгового дома, чей ассортимент сплошь состоит из фальшивок. Именно так и работает черный рынок – обман внутри обмана, – и этот трюк известен человечеству издревле».
– Я так рад, что вы пришли, – звучит голос Эдварда у нее за спиной. – Я хотел…
Он осекается, замечая, что она читает. Его руки повисают безвольно как плети.
– Итак, – тихо говорит Дора. – Вот оно.
Лицо Эдварда бледнеет как полотно.
– Да.
Они молча смотрят друг на друга. Он делает шаг к ней. Дора отворачивается.
– «Подлинные артефакты могут быть спрятаны в потайных уголках торгового дома, чей ассортимент сплошь состоит из фальшивок», – цитирует она, и, невзирая на то что лед между ними подтаял, нанесенная его предательством рана вновь свербит у нее в груди. – Интересно, сколько же еще есть торгующих древностями заведений, таких как «Эмпориум Блейка»? И вы можете, глядя на меня честными глазами, утверждать, что это написано не обо мне?
Ей удается сдерживать чувства и говорить спокойным тоном, но гнев дрожит в ее горле. Слышится стук дождевых капель в оконное стекло, и ливень возобновляется с новой силой.
Эдвард проводит рукой по глазам и глубоко вздыхает.
– Есть ли еще лавки, как у Блейка? Да, вполне вероятно. Стал ли ваш магазин для меня источником вдохновения? Да, конечно, стал. Но я же не упоминаю впрямую ваше имя. Магазин, о котором я пишу, может быть чьим угодно.
Дора едва сдерживает горький смех.
– Но это же не так!
Умоляюще глядя на нее, Эдвард делает шаг вперед.
– Я же обещал помочь вам, помните? Я убежден, что только так смогу выполнить свое обещание. Этот доклад обеспечит мне членство в Обществе, а значит, тогда я смогу официально нанять вас в качестве художника. И вы будете свободны от дяди, от магазина. Вы обретете независимость, о которой так долго мечтали.
– Но мне не нужна ваша помощь! – кричит она. – Разве я сама это уже не доказала? В меня верит леди Латимер! И клиенты, которых она ко мне послала! Вы не нужны мне, Эдвард, и никогда не были нужны!
– Вы правы, – говорит он. – Теперь я это понимаю. Виноват. Но я не был уверен в вашем успехе, и я полагал… – Он осекается, взъерошивает пальцами волосы. – Вы должны услышать всю правду от своего дяди – раз и навсегда. О торговле древностями, о ваших родителях…
Дора задыхается от волнения и зажимает уши ладонями, но Эдвард в отчаянии повышает голос.
– Вы не можете вечно открещиваться от этого! Вы должны припереть его к стенке, Дора, вы должны!
Это уж слишком. Слишком. Неужели Эдвард не видел, как в последние дни она пыталась обуздать свои чувства? И неужели сейчас он не видит, что она еще не готова дать им волю? Со стоном Дора яростно мотает головой и только в этот момент понимает, что плачет.
– Нет! – отчеканивает она. – Я не желаю этого слышать. Я не могу это слышать!
И тут в ее груди словно прорывает дамбу. Потоки ливня хлещут по окну, а Дора опускает руки и сжимает кулаки. Она оборачивается, озирается невидящим взглядом, а Эдвард произносит ее имя снова и снова, и потом решительно идет через комнату к ней, и она не знает, что ей делать.
– Вы использовали меня, – всхлипывает она. – Вы с самого начала меня использовали.
При этих словах он останавливается как вкопанный.
– Нет-нет! Дора, что вы! Я не использовал вас. По крайней мере не так, как вы решили…
– Вы с мистером Эшмолом, вы же с ним заодно, не так ли? Вы же смеялись надо мной – все это время!
Она понимает, что ее обвинения беспочвенны, что ничего такого они и в мыслях не имели, но внутри ее закипел прежний гнев, и слова теперь льются неудержимым потоком, словно сами собой срываются с языка.
– Нет, черт возьми, нет, никогда! – Эдвард подскакивает к ней и крепко хватает за обе руки повыше локтя. – Как вы только могли подумать такое? После всего, что мы вместе пережили! Дора, мои чувства к вам…
Она силится вырваться.
– Ваши чувства ко мне – не более чем…
И он ее целует.
Ощутив его рот, прижатый к ее рту, она цепенеет. Губы Эдварда скользят по ее губам, и она их чуть приоткрывает, чувствует привкус эля на его языке, и потом ловит себя на том, что ее язык проникает внутрь, а гнев и обида куда-то улетучиваются, превращаясь в иные чувства. Эдвард пахнет кожей, мы