лом, и эта хмельная смесь ароматов ударяет ей в голову, с ней что-то происходит, словно кто-то нежно пощипывает каждый нерв в ее теле, чего она еще никогда не испытывала. Край его незаправленной рубахи щекочет ее запястье, и она просовывает руку под рубаху, ее ладонь бежит по его плоскому животу, ласкает его гладкую кожу, и ее завораживает, как он дрожит от ее прикосновений. Продвигаясь все выше и выше, она ногтем задевает его сосок, отчего у Эдварда перехватывает дыхание, и он еще крепче сливается с ней в поцелуе, а она ему отвечает, окончательно забываясь в пьянящем удовольствии.
– Дора, я…
– Шшш, – шепчет она, ибо это ей необходимо – чтобы ее трогали, ласкали, чтобы забыть хотя бы ненадолго, – и она обеими руками стискивает ткань его рубахи, рывком стаскивает с него через голову, и, оставшись полуобнаженным, Эдвард еще крепче прижимает ее к себе и снова целует.
Одной рукой он обвивает ее талию, другую нежно кладет на ее щеку. Ладони Доры прижаты к его груди, словно оказавшись в ловушке, и ей ничего другого не остается, как продолжать гладить его, и, пробегая пальцами вверх и вниз по его груди, она вдруг нащупывает участок затвердевшей бугристой кожи. Ее рука останавливается. Губы Эдварда все еще прижаты к ее рту.
Он ни слова не говорит, когда Дора отклоняется назад, чтобы получше рассмотреть шрам. Он глубокий, неровный, пересекает правую ключицу. Дора слышит, как у Эдварда перехватывает дыхание, когда кончик ее пальца нежно скользит вдоль шрама.
В опьяняющей темноте – покуда ливень смывает грязь с лондонских улиц – она целует бороздку огрубелой кожи на его груди и спрашивает, как это случилось, и он рассказывает ей все-все, а ночь властно прогоняет вечерние сумерки.
Глава 44
Пробудившись на следующее утро, Эдвард обнаруживает, что Дора ушла.
Сначала он потягивается в кровати и – впервые в жизни, насколько он помнит, – чувствует себя счастливым. Минуту-другую Эдвард наслаждается этим новым ощущением и, зарывшись лицом в пуховую подушку, улыбается.
Из-за окна доносятся звуки города, занимающегося своими утренними делами, и сквозь вой ветра он слышит зазывные крики уличных торговцев. Он слышит стук колес проезжающих мимо карет, что оставляют неровные следы в чавкающей уличной слякоти и лужах, и, когда от осознания, что Доры рядом нет, у него сжимается грудь, он резко садится в постели, хмурясь в утреннем сумраке.
– Дора?
Может быть, она в соседней комнате? Он выходит из спальни неодетым и замирает на пороге, видя, что и в другой комнате пусто.
Где же она? В голове мелькает мысль: уж не вернулась ли она в Клевендейл? Но почему-то он не может избавиться от интуитивной догадки, что Дора отправилась не в Клевендейл, а решила сделать именно то, к чему он ее призывал накануне вечером.
Вы должны услышать всю правду от своего дяди!
Он чертыхается сквозь зубы и торопливо поднимает с пола свою одежду.
Дверь заперта. И на его стук никто не открывает. Нет ни Иезекии, ни Лотти, ни Доры. Эдвард стоит несколько минут перед магазином, вглядываясь через застекленную дверь в полумрак торгового зала. Никаких признаков движения, и ни одна из свечей в подсвечниках-блюдцах не зажжена, и Эдвард чувствует, как волнение стягивает, словно петля, его сердце и превращается в безотчетный страх.
Не может же он тут торчать все утро. А что, если Дора там, внутри, и Иезекия над ней измывается? Что… если… Но Эдвард гонит прочь эту мысль.
Он украдкой озирается вокруг. Никто не обратит внимания, никто ничего не услышит в грохоте уличного движения, что, словно река, течет по Ладгейт-стрит. Поспешно, прежде чем дать себе передумать, Эдвард сильно вдавливает локоть в стеклянную панель входной двери. При звоне раздавленного стекла он морщится и снова воровато оглядывается – но никто ничего не заметил. Даже глазом не моргнул.
Он ловко просовывает руку внутрь, нащупывает засов и отодвигает его. Входит в магазин, и тут же над его головой звенит колокольчик. Эдвард торопливо затворяет дверь.
В магазине царит полумрак. Эдвард ждет несколько мгновений, покуда его глаза привыкают к темноте.
– Дора? Лотти?
И тут волосы на его затылке встают дыбом.
Он делает судорожный вдох, медленно проходит через зал и видит за рядами многочисленных полок двери в подвал.
Эдвард не верит своим глазам. Двери стоят нараспашку, но не это изумляет его. Половицы!
– Что за чертовщина?
Он делает несколько неверных шагов вперед, останавливается. Ноздри улавливают зловонный сквозняк, который заставляет его поморщиться.
Смрад. Тот самый смрад, что ощущался в комнате у Кумбов.
Скрип за спиной. Ослепляющая боль.
И больше ничего.
Глава 45
Дора прижимает к груди сумочку, ее переполняет радость: какая увесистая! Она и не ожидала от мистера Клементса такой щедрости, но когда ювелир сам распахнул перед ней двери – а она прибыла к нему в такую рань, что даже ливрейного привратника еще не было, – он излучал восторг и изумление.
– Они купили все, мисс Блейк! Я глазам своим не поверил. Рано утром в понедельник! Вы оставили мне лишь несколько своих изделий, и, когда я их распродал, они смели все, что было у меня на полках! – Он с изумлением смотрит на нее поверх очков. – Вы же делаете новые, не так ли?
Дора заверила его, что делает, и рассказала об очереди новых заказчиков, о том, как леди Латимер предложила ей свое покровительство, и тут мистер Клементс извинился, исчез за портьерой и вскоре вынес сумочку размером со свой кулак, наполненную банкнотами и монетами.
Выйдя из ювелирной мастерской, Дора нащупывает в складках платья карман и помещает в него сумочку. Она идет, слегка клонясь набок под весом сумочки, но не обращает на это внимания: опасение подвергнуться нападению уличных грабителей (хотя вероятность подобного события в столь ранний час весьма мала) заставляет ее быть предельно осмотрительной.
Дора долго обдумывает свои дальнейшие действия. Она замечает пустую скамейку во дворе собора Святого Павла и направляется туда. Скамья мокрая, но она подбирает юбки и усаживается.
Тучи в небе грозят новым ливнем. Какая же несчастная страна, думает Дора, и воображает себе лазурные небеса, теплый средиземноморский бриз, изумрудно-синий океан и покрытые кипарисами горы. Все радости ее детства, безвозвратно утраченные. Дора медленно вынимает черно-белое перышко, спрятанное в рукаве у запястья, и, зажав конец перышка между пальцев, вертит им, печально наблюдая, как перышко переливается на свету, словно у живого Гермеса.
Вы не можете вечно открещиваться от этого!
Дора понимает, что Эдвард прав – ей больше нельзя откладывать решающий разговор. Она поднимается со скамейки и медленно идет в сторону «Эмпориума Блейка».
Она думает о докладе Эдварда. Он дал ей почитать его, когда они лежали в постели, и она складывала прочитанные листы рядом с их голыми ногами. При воспоминании об этом ее щеки вспыхивают.
– Вот видишь, – шептал он, нежно убрав локон с ее шеи. Он прижался губами к обнажившейся нежной коже, отчего у нее побежали мурашки. – Твое имя нигде не указано. И его имя тоже. Я бы никогда не навредил тебе, Дора. Я просто не смог бы. Это было бы все равно что навредить самому себе.
А потом он снова ее поцеловал, и она притянула его к себе.
Глава 46
Очнулся он в кромешной тьме.
Какое знакомое ощущение! Ему-то казалось, что оно осталось в далеком-далеком прошлом, но вот все вернулось. Он думал, что совладал со своим прежним ужасом, с необъяснимым страхом темноты, но этот страх снова пробудился в душе, и Эдварда начинает бить крупная дрожь.
Страх – чувство непостижимое. Он убедил себя в этом после того, как свыкся с кладовой для дров, со всеми ее глухими углами, и вмятинами на стенах, и запахами, и звуками. Пораскинь мозгами, говорит он себе. Ты же не там, не в переплетной мастерской. Это не Кэрроу тебя запер. Ты – здесь.
Но где это «здесь»?
Эдвард поднимает вверх руки и вскрикивает от боли, когда они натыкаются на что-то твердое. Пытается унять объявший его ужас, холодной змеей ползущий по позвоночнику.
Попробуй еще раз.
Он медленно поднимает руку. Рука к чему-то прикасается. Бумага? Или кожа? Когда он поднимает ладонь чуть повыше, пальцы касаются чего-то холодного, прочного. Он вглядывается во тьму, проводит рукой по поверхности. Это… полка? Он снова поднимает руку, нащупывает, как ему кажется, одинаковые предметы, громоздящиеся друг над другом. Да, это полка. Много полок. А дальше что? И словно в ответ на его вопрос, рука утыкается в потолок. Сердце громко колотится в груди.
Он поднимает другую руку, проводит пальцами теперь у себя за спиной. То же самое.
Все то же самое.
Эдвард принюхивается, ощущает едкий запах какого-то механизма, отчетливый маслянистый запах. Он опасливо двигает ногами и слышит, как каблуки царапают металл.
Нет. Не просто металл.
Железо.
Боже мой!
Он заперт в несгораемом шкафу.
Его тотчас охватывает паника, и он кричит, снова и снова, и потом, выбившись из сил, напрягает слух, силясь что-то услышать, но слышит лишь тишину и уже ничего не может понять. Его пульс учащается, Эдварда бросает в холодный пот, он прижимается лбом к твердой железной поверхности перед собой, он старается дышать, но не может, он задыхается, задыхается, задыхается…
Глава 47
Под башмачком хрустит стекло. Дора поднимает ногу и видит на полу осколки. Ее сердце начинает бешено колотиться.
Она теперь начеку и ступает очень осторожно, опасливо глядя под ноги, с превеликими усилиями стараясь не шуметь. Ее глаза гневно прищуриваются, когда она замечает уродливую железную рыбину Иезекии, лежащую на половицах. Она осторожно подходит к ней и невольно заходится смехом, мысленно себя укоряя. Эта железка на нее не нападет. Но потом Дора присматривается к рыбине повнимательнее и присаживается на корточки.