Кровь. Да, это кровь на остром железном плавнике.
Дора нервно сглатывает слюну и снова выпрямляется во весь рост. Оборачивается к подвалу, устремляет взгляд мимо полок с безделушками. И ее глаза округляются. Такое впечатление, будто что-то вышвырнули из подвального помещения прямо сквозь пол. Половицы обращены в щепы, причем некоторые выдраны прямо сквозь вбитые в балки гвозди. Она подходит ближе. Доски разломаны надвое, с неровными краями, многие сгнили. Дора заглядывает в прореху в полу и, странное дело, видит лишь каменную кладку.
Снизу не доносится ни звука. Подвальные двери распахнуты настежь, а из подземелья струится призрачное сияние.
Она понимает: произошло что-то очень-очень плохое.
Дора заставляет себя пройти через торговый зал к подвальным дверям, потом – снова через силу – кладет ладонь на лестничную балюстраду.
Снизу доносятся новые звуки – и теперь она понимает, что это такое: шуршание разгребаемой земли, звон металла о камень. Набравшись смелости, она ступает на лестницу.
Подвал озарен светом. Это горят свечи. Царственно высится пифос, величественный, как и всегда, но вокруг его днища разбросаны обломки каменной кладки и куски затвердевшей извести, крупные и мелкие, и Дора подпрыгивает, когда очередной обломок вылетает откуда-то из-под лестницы.
Она идет вниз и слышит шумное дыхание, чует зловоние от воспалившейся раны и, дойдя до самой нижней ступеньки, с ужасом смотрит на открывшееся ей зрелище.
Весь пол усеян мусором. У дальней стены подвала лежит на боку Лотти, ее руки и ноги связаны упаковочным канатом. Увидев Дору, Лотти стонет сквозь заткнутый в рот кляп, и отчаянно вращая глазами, призывает ее оглянуться, и Дора оборачивается.
– Боже правый, дядя! Что вы наделали?
Стена за его спиной проломлена в нескольких местах, но еще целехонька, а Иезекия, кое-как балансируя на увечной ноге, стоит посреди огромной груды обломков. В окровавленных руках дядя сжимает кирку. Дора улавливает исходящий от него неприятный запах – джин, догадывается она и понимает, что дядя мертвецки пьян. Парика на нем нет, лицо в грязи, рубашка порвана и почернела. С него в три ручья льет пот, и, поймав его взгляд, Дора видит, что он глядит на нее с нескрываемой дикой ненавистью.
– А, явилась наконец…
Это даже не голос, а мерзкое шипение.
– Иезекия! – Его имя, сорвавшееся у нее с языка, похоже, приводит его в состояние шока.
Подволакивая ногу, он выходит на свет. Его глаза налиты кровью, в них словно вселился дух безумия. Он с трудом поднимает кирку, направляя ее железный язык в лицо Доры.
– Не смей разговаривать со мной так, будто ты мне ровня! – брызжа слюной, выкрикивает он. – Ты пустышка! Такая же, как твоя стерва мамаша! Гляди, что со мной сделала Хелен!
Кирка со свистом рассекает воздух, Дора отшатывается назад, воздевая руки над головой, защищаясь, и тут же осознает, что ей нужно его успокоить, умаслить, чтобы вызнать у него правду.
Если, конечно, он ее прежде не убьет.
– И что же она сделала? Что с вами сделала Хелен?
– Ах, Хелен, – выдыхает Иезекия.
Вдруг смущенно заморгав, он глядит на Дору, точно нашкодивший мальчишка, и опускает кирку. Ее смертоносный язык чиркает по каменному полу.
– Как тебе известно, я первый ее встретил. Я их познакомил! – Он разражается горьким смехом. – Я хотел произвести на нее впечатление! Я осыпал ее подарками. Но в конечном счете она предпочла мне Элайджу и, как и положено такой шлюхе, с готовностью раздвинула перед ним ноги еще прежде, чем они добежали до алтаря.
Ядовитый сарказм в голосе. Дора старается не возмущаться.
– Наверное, вам было обидно.
– Еще как! – И снова у него сконфуженный вид. – Еще как. Почему она так со мной поступила? После всего, что я для нее сделал?
Дора крепится, молит Бога, чтобы он дал ей силы сохранять спокойствие.
– А что вы для нее сделали?
И тут лицо Иезекии становится несчастным, и на какую-то долю секунды Дора замечает тень человека, каким он когда-то был – молодым, беспечным. Даже красивым.
– Это же я восстановил для нее географические и исторические корни ее любимого мифа о Пандоре. Но я не понимал древней истории и не мог совместить разные факты. А Элайджа, тот всегда разбирался в таких делах. И потом… – Он умолкает. Его глаза тускнеют. – Я влюбился в нее. Я любил ее. Но она выбрала его. Можешь себе представить, что я тогда почувствовал? Она же просто меня использовала!
Дора качает головой. Она не может найти подходящих слов.
– Элайджа считал, что оказывает мне великую милость, позволив управлять лавкой древностей. Это вознаграждение, говорил он, в знак благодарности за то, что я их свел. Как будто я мог быть благодарен ему за то, что он забрал у меня ту единственную, кем я воистину хотел обладать. – Иезекия презрительно смеется. – И все же они меня использовали. Она меня использовала. Мои знания. Но они меня недооценили, Дора! Они понятия не имели, на что я способен. Я мог бы их озолотить, если бы они не были столь слепы.
Злобы, кипящей в его словах, оказалось довольно, чтобы и у Доры развязался язык.
– Зачем вы их убили? – тихо спрашивает она.
Иезекия криво усмехается.
– Им недоставало ни воображения, ни понимания. О, что бы мы могли со всем этим сделать! Мы заработали бы кучу денег, если бы продали это все по моим каналам. – Он смотрит мимо Доры, на пифос, и она понимает, что Иезекия уже утонул в воспоминаниях, снова попал в ловушку своих грез. – Я им рассказал о том, чем занимался в лавке. Какие у меня были продажи! Я считал, что их это обрадует, а они указали мне на дверь. Прогнали! И это после того, как я, именно я нашел место, где была спрятана эта проклятая ваза!
Он качает головой. Позади Доры раздается крик – или это ей только кажется?
– Я спустился к ним в раскоп, пытался привести свои доводы, но они ничего и слышать не захотели, сказали, что, если я попытаюсь хоть пальцем шевельнуть, они сдадут меня властям. Можешь в это поверить? – На потном лице Иезекии появляется недоверчивое выражение. – Свою родную кровь он пригрозил отправить на виселицу! Это стало последней каплей. И я принял решение. Если уж я не могу заполучить эту вазу, так пусть она никому не достанется.
Он снова бросает взгляд на Дору. Теперь в его глазах пылает презрение.
– Было несложно найти слабые места в опорах котлована, он и так-то держался на честном слове. Оползни каждый день. Мы планировали укрепить стенки, но Элайджа и Хелен вечно куда-то торопились. Гамильтон уверял, что раскоп вполне надежно укреплен, что он еще простоит какое-то время, и да, он мог бы простоять дольше… если бы не я! – Его губы кривятся. – Ослабить последнюю стенку, подрубить балку там, балку сям… Я все заранее подготовил. Сильный удар ногой, взмах кувалды – вот и все, что требовалось. Но мне захотелось дать им еще один шанс. Я хотел, чтобы они поняли, из-за чего это происходит. И вот, когда Гамильтон лег спать, я спустился в туннель, зная, что они там вдвоем. Они горячо спорили. Ваза лежала между ними, все еще полузасыпанная землей. Я спрятался. – Глаза Иезекии блестят. – А Хелен знала, знала, что я предприму. Она всегда держала ушки на макушке. Иезекия хочет убить нас обоих, говорила она Элайдже, и что тогда будет с Дорой? Элайджа уговаривал Хелен уехать с раскопа, но она отказалась, аргументируя тем, что не для того, мол, они предприняли все эти усилия, чтобы бросить тут вазу, и тогда… И тогда! Они заговорили о частной коллекции, о сокровищах в Лондоне, вот только не упомянули, где они хранятся. Я видел, как Хелен вынула из кармана листок бумаги. Элайджа попросил ее оставить указания. Для тебя, Дора. Для надежности, с гарантией. Так он выразился. Сокровища! Которые они прятали от меня все это время. И тут я не выдержал. Напал на них. Хелен выхватила нож и… – Иезекия тычет пальцем в шрам на щеке.
С отвращением Дора наблюдает, как он проводит пальцем по всей длине рубца, как тяжело дышит.
– И что потом?
На губах дядюшки возникает невеселая усмешка.
– Я выхватил бумагу из ее рук и убежал. Близился вечер. Мы нанимали местных землекопов, поэтому в котловане в тот момент уже никого не было. Время отдыха. Все спали в своих палатках. Меня никто не видел. Я обрушил стенку, сбив несколько подпорок… Грохот от обвала был неимоверный. Весь котлован засыпало в считаные мгновения.
Они молча смотрят друг на друга. Дора шумно вздыхает.
– А как вы узнали, что записка спрятана в пифосе? Зачем было ее искать после стольких лет?
Иезекия внезапно выпускает из рук кирку, она с лязгом падает на пол, и Дора вздрагивает.
– Я в то время все думал, отчего они не бросились за мной вдогонку. Почему не попытались отнять у меня этот листок бумаги. Если бы они побежали за мной, они бы меня схватили, я уверен. Но они не побежали. И в поднявшейся после обвала суматохе я даже не взглянул на бумажку. Только потом, вечером, я увидел, что это обрывок бумаги, на котором ничего нет. А когда их тела обнаружили недалеко от входа на раскоп, никакой записки при них не было… И я сразу понял, что сделала Хелен. Когда стенки начали обваливаться, она, должно быть, спрятала записку в вазе, зная, что Гамильтон впоследствии возглавит раскопки и извлечет ее из земли. В то же время Хелен понимала, что эта записка непременно попадет в мои руки. Но чего она никак не могла предугадать, так это сколько времени пройдет, прежде чем раскопки возобновятся. Вот уж действительно надежная гарантия. – Иезекия запускает руку в карман штанов. – Мне пришлось ждать двенадцать лет, чтобы заполучить эту вазу. Ты можешь представить, как я исстрадался за эти годы? Знать, что сокровище где-то спрятано, но не знать, где?
Больше она не в силах выдержать.
– Вы собирались убить меня? – шепчет Дора с мукой в голосе.
Иезекия склоняет голову.
– Честно? Нет. Я даже не понял, что ты тоже была там, в котловане. Очень жаль, что Гамильтону удалось тебя откопать, но, увы, что сделано, то сделано. И с тех пор ты стала для меня обузой.