Подойдя ближе, Гарвей кашлянул, чтобы заявить о своем присутствии, но девушка не обратила на него никакого внимания. Маркус увидел легкое облачко пара, которое обволакивало все тело Амгам, – это испарялась вода, коснувшись ее горячей кожи.
Маркус промок до нитки. Он протянул руку вперед и дотронулся до ее колена:
– Доброе утро. Нам пора возвращаться.
Амгам открыла свои огромные глаза. Ее веки поднимались медленно, точно под действием какого-то механизма.
Девушка взглянула на него, и Маркус увидел, что в ее глазах светится разум в самом чистом его виде, подобно редким самородкам чистейшего золота. Она не подчинилась ему и, вместо того чтобы спуститься с камня, заговорила.
Конечно, Гарвей не разобрал ни единого слова, однако тон был ему понятен. В ее голосе звучала не обида – гнев. Так говорит человек, выносящий приговор. Амгам прожила на прогалине достаточно, для того чтобы составить представление о том порядке, который там был установлен. И когда она говорила с Маркусом таким тоном, когда обращала на него полный негодования взгляд, ее речь означала: ты тоже – часть этого порядка, Маркус Гарвей, ты готовишь еду для убийц.
Маркус решительно покачал головой:
– Я ничего не могу изменить. Не могу.
Амгам молчала. Вода текла по ее лбу и попадала в глаза, но даже при этом она не моргала. Гарвей отступил на шаг назад, напуганный и пристыженный:
– Я не могу пойти против Краверов. Никто не в силах что-либо изменить.
Маркус пришел в лес, преследуя беглянку, а теперь убегать пришлось ему. В сторону поляны.
Однажды я засиделся за пишущей машинкой допоздна. Около половины второго ночи со мной стало происходить что-то странное. Я не мог выбросить из головы Амгам. Я вдруг подумал, что судейские чиновники исписали тысячи страниц, готовя этот процесс, но о самой главной фигуре дела Гарвея не имели ни малейшего понятия. Снежно-белая девушка в действительности явилась тем критическим оком, которое изменяло людей, на которых смотрело. Маркус Гарвей встретил этот взгляд и уже не смог оставаться таким, каким был раньше. Я помню, как мои руки слетели с клавиш машинки и зажали мне рот.
Несмотря на поздний час, я вошел в комнату соседа:
– Господин Мак-Маон… Просыпайтесь, господин Мак-Маон… – говорил я, тихонько тряся его за плечо.
– Томми? Что такое? – перепугался Мак-Маон. – В доме пожар?
Я присел на краешек его кровати. Мак-Маон приподнялся на постели.
– Господин Мак-Маон, – сказал я, – как вы влюбились в свою жену?
– О чем ты говоришь? – удивился он, протирая заспанные глаза. – Ради святого Патрика, Томми! Ты знаешь, который час?
– Пожалуйста, расскажите мне об этом.
– Я хочу спать, Томми. Ты что, не можешь подождать до завтра? Завтра я расскажу тебе о Мари.
– Нет, пожалуйста, расскажите сейчас.
Мак-Маон протер глаза. Я было испугался, что он сейчас громко пукнет, но сосед ограничился тем, что почесал у себя под мышками и в затылке.
– Ну, что ж, – сказал он, приводя в порядок свои мысли. – Мне нужна была женщина молодая, чистоплотная, покорная и веселая. И, конечно, мне хотелось, чтобы она родила много детей. Ну, вот я и стал такую искать. Сначала в нашей деревне, а потом и по всем другим.
Я не выдержал:
– Разве так можно, чудак вы человек? Что вы хотели: жениться или корову купить?
Мак-Маон ответил неожиданно твердо:
– Мари – самая прекрасная женщина на Земле. Я бы десять раз объехал вокруг света, чтобы отыскать ее.
– Вы не шутите?
– Нет, сынок, нет. Так оно и есть.
– Это была любовь с первого взгляда?
– Нет. Это было сильнее, гораздо сильнее. Я любил ее еще прежде, чем увидел.
– Прежде? Разве так бывает?
– Мне о ней сначала рассказали. В деревне все знают друг друга, и молва о человеке чрезвычайно важна. О Мари мне много говорили, и всегда хорошее. Еще до того, как мы увиделись, я ходил как дворовый пес: понурив голову и высунув язык. И вот однажды, когда я готовился пойти на праздник в ее деревню, где мы должны были встретиться, я вдруг понял, что всю жизнь буду любить Мари.
– Почему вы были в этом так уверены?
– Просто был уверен, и точка.
– Ну, что ж. Я могу вас понять, – сдался я.
– Ничего ты не понимаешь, – возразил мне Мак-Маон. Он взглянул на меня, потом ткнул пальцем в мой нос и сказал: – Любовь невозможно понять. И знаешь почему? Да потому, что нелепее ее ничего в мире не сыщешь. Но при этом, Томми, ничего важнее любви на свете тоже нет. Поэтому ее так трудно понять.
11
Раньше я уже упоминал о том, что Уильяму и Ричарду очень нравилась охота. С тех пор как работы на прииске наладились, у братьев стало больше свободного времени. Пепе мог в одиночку следить за рудокопами под землей, а те несколько счастливцев, которым выпадало отмывать золото в лотке на поляне, проявляли безграничную покорность. Кроме того, в случае необходимости Пепе всегда мог позвать Маркуса, который неподалеку варил похлебку в котле. Однако Пепе никогда не прибегал к его помощи. Менее подозрительный и более здравый, чем у братьев Краверов, взгляд заметил бы сразу, что негры не проявляли ни малейшего желания поднять бунт; они даже не пытались утаить ни одной крупинки золота.
Однажды утром Маркус сопровождал Ричарда на охоту. Им надо было добыть какую-нибудь крупную дичь – буйвола или оленя, чтобы накормить отряд рудокопов. Старший Кравер присел на корточки, рассматривая следы на глинистой почве. Затем обернулся к Маркусу и проговорил:
– Беги за Уильямом! Здесь неподалеку бродит лев. – Он словно хотел раззадорить самого себя. – Черт возьми! Мы убьем льва!
– А что, если Уильям сейчас у себя в палатке и очень занят? – спросил Маркус. – Вряд ли он захочет, чтобы его прерывали.
– Делай что тебе говорят, – приказал Ричард. – Ты сам как думаешь, что важнее для Уильяма: охотиться на льва или трахать беляночку?
Гарвей подчинился, хотя прекрасно знал, что его предчувствия сбудутся: Уильям обругал его последними словами, когда Маркус окликнул его, подойдя к палатке. Но и предположение Ричарда оказалось верным: младшего Кравера прельщала мысль об охоте на льва. Уильям вышел из палатки совершенно голый и, поспешно одеваясь, распорядился:
– Да, кстати, Маркус, подмети в палатке. Там очень грязно.
Потом он исчез среди деревьев, а Гарвей вошел в палатку. Потолок был такой низкий, что ему пришлось встать на колени. Маркус принялся подметать пол метелкой, которую он самолично сделал из черных ресниц слона, убитого братьями Краверами, и исподтишка следил за Амгам, которая сидела в глубине палатки. Ему было стыдно смотреть ей в глаза. Возможно, Уильям насиловал ее как раз перед его появлением. Маркус продвигался в глубь палатки, понимая, что рано или поздно окажется перед девушкой.
Она не выглядела слишком удрученной. Широко открыв возведенные к потолку глаза, Амгам медленно проводила по обнаженной груди и животу рукой. Ее пальцы касались волос на лобке и снова поднимались вверх. Казалось, она приказывала своим чувствам замереть. В палатке находилось только ее тело, а она сама была далеко.
Амгам не боролась с болью. Вместо этого она извлекала ее из себя и рассматривала, словно это было некое чуждое ей животное. Маркус подумал, что суть ее тайны в том, что девушка понимала боль по-иному, чем мы. И тогда он понял, что Амгам – самое высокоорганизованное живое существо из всех, что собрались на прогалине. Это явилось для него такой же непреложной истиной, как то, что Англия находится очень далеко или что в сельве есть деревья.
Маркус продолжал подметать пол в палатке. Долгие месяцы службы у Краверов превратили его в раба, механически выполнявшего приказы. Неожиданно метелка зацепила какой-то незнакомый ему предмет. Сначала он не мог понять, что это, и поднял его в воздух двумя пальцами. Перед ним качался тонкий каучуковый мешочек с какой-то жидкостью. Маркус с отвращением выбросил презерватив.
Тошнота подступила к его горлу. На этой поляне в Конго реальность и вымысел были враждующими нациями, постоянно наступавшими на территорию противника. Уильям насиловал Амгам, но страх заразиться какой-нибудь болезнью преследовал его. А он, Маркус, сейчас подметал пол ресницами слона. Гарвей почувствовал, что пьянеет, словно в воздухе палатки был разлит ром. Смех едва не сорвался с его губ, но бедняга сдержался, понимая, что стоит ему громко рассмеяться, и он сойдет с ума. Маркус обеими руками схватился за голову: как знать, не сделай он этого, может, его уши превратились бы в крылья, и голова взлетела бы с плеч. Гарвей заметил неподалеку фляжку с виски, он схватил ее и сделал большой глоток. Потом бросил обнаженной девушке рубашку и брюки.
– Одевайся, – сказал он, продолжая отхлебывать виски. – Тебе пора домой.
Сначала Амгам не понимала его. Но Маркус был настроен решительно и даже помог ей застегнуть пуговицы на рубашке. Они вместе вышли из палатки. Гарвей решительным шагом вел девушку в сторону прииска, крепко держа ее за локоть. Он двигался так стремительно, что почти тащил ее за собой.
Пепе заметил эту странную пару. Белая девушка была на две ладони выше своего смуглого спутника, который задавал ритм, уверенно шагая на коротких ногах.
– Господин Маркус? Куда вы?
Пепе сказал ему «вы». Это уважительное обращение не обещало ничего хорошего. Маркус не удостоил его ответом, и Пепе окликнул его еще раз:
– Пожалуйста, господин Маркус, не делайте этого.
– Почему? – спросил Гарвей, не поворачивая головы. Он был уже у самого входа в «муравейник».
– Господин Маркус! Она – совсем другое дело. Она принадлежит господину Уильяму. У нас будут неприятности, большие неприятности. Не делайте этого.
Гарвей спустился по лестнице вслед за девушкой. Рудокопы прекратили работу и изумленно смотрели на них. Когда Маркус и Амгам ступили на земляной пол, негры расступились.
– Ты что же, выстрелишь в меня, Пепе? – с вызовом спросил надсмотрщика Гарвей.