Его пуля взлетела высоко, очень высоко. Эта одинокая пуля поднялась даже выше, чем влезли на великое древо любви Маркус и Амгам. Но в какой-то момент сила, которая заставляла пулю лететь вверх, и сила земного притяжения уравновесились. И если бы у пули были глаза, она смогла бы обозреть Конго с такой высокой точки, которая была недоступна ни одному из персонажей драмы, разыгравшейся потом на прогалине. Ее падение также причинило бы ей боль, которую никто из них не испытал: тот, кто видел больше других, больше других теряет. И чем прекраснее вид, открывшийся нам на миг, тем труднее нам отказаться от него.
В некотором смысле я сам был такой пулей. Момент, когда подъемная сила для меня уравновесилась силой притяжения, случился именно тогда, когда мы покидали зал суда. И как та пуля, я не мог упасть в ту самую точку, откуда когда-то отправился. Мне предстояло испытать боль падения.
Как бы то ни было, на протяжении последующих дней я думал только о том, как направить свою жизнь в какое-нибудь конструктивное русло. Благодаря событиям последнего времени директор «Таймс оф Британ» повысил меня в должности, и я поднялся в редакции на следующую иерархическую ступеньку. На самом деле мое новое положение не было столь уж ответственным, но я постарался целиком отдаться работе, посвятив ей всего себя без остатка, как это обычно делают люди, занявшие свой пост преждевременно. Первое препятствие, которое мне предстояло преодолеть, имело имя собственное: Хардлингтон.
С годами я только укрепился в своем убеждении, к которому пришел, размышляя о Хардлингтоне: люди отвратительные встречаются довольно редко, гораздо чаще мы сталкиваемся с неприятными ситуациями. И еще: общение с людьми униженными, в конце концов, унизительно для нас самих. И действительно, как только иерархические отношения между мной и моим бывшим начальником изменились на противоположные, Хардлингтон из деспота превратился в бледное привидение. Я не мог выносить его перекошенного гримасой лица, это было для меня невыносимо, поэтому однажды я решил поговорить с ним начистоту. Мне ничего не стоило вызвать его в свой кабинет, но я предпочел подойти к его столу, чтобы все сотрудники редакции стали свидетелями нашего разговора.
– Уважаемый господин Хардлингтон, – сказал я, – мне кажется, нам с вами не мешает немного побеседовать об основных принципах литературного творчества.
Когда пишущие машинки перестали стрекотать, я продолжил:
– Я прочел полное собрание ваших произведений. – Это, конечно, было неправдой, но хорошо звучало. – И думаю, что вы допускаете одну ошибку. Одну-единственную, но очень серьезную. Вы чересчур увлекаетесь классической литературой. Задумайтесь на минуту о том, что никто из авторов, которые впоследствии стали классиками, не хотел стать таким, как они. Ими восхищаются, но не подражают. С другой стороны, господин Хардлингтон, совершенно очевидно, что нельзя сравнивать между собой лучших из лучших. Для того чтобы по-настоящему оценить хорошего автора, следовало бы сравнить его с писателями скверными.
В руках у меня была книга; я протянул ее Хардлингтону, словно поднося ему дар. Это было мое давнее произведение, самое ужасное из всех, – «Пандора в Конго», первый заказ доктора Флага.
– Я придерживаюсь того мнения, господин Хардлингтон, что хороший писатель обязан идти своим путем независимо от того направления, которое наметили классики. Автору никогда не следовало бы выбирать книги для подражания; гораздо полезнее найти такие, сходства с которыми он хотел бы избежать. – И я заключил: – По-моему, господин Хардлингтон, у хорошего писателя должна быть только одна-единственная цель: никогда не писать ничего подобного.
Атмосфера в редакции разрядилась. Поскольку «Пандора в Конго» была моим произведением и я сам при свидетелях дал Хардлингтону разрешение критиковать меня, он перестал чувствовать себя униженным. Он даже снова начал разглагольствовать и поучать других. Однако теперь он не обладал прежней властью и потому из существа ненавистного стал просто забавным, и наши отношения улучшились.
Так прошло еще несколько дней. Поскольку мои доходы неожиданно возросли, я мог теперь позволить себе роскошь строить планы на будущее за пределами пансиона. Я не знал, как отблагодарить супругов Мак-Маон за их гостеприимство. Между тем Мак-Маон решил во что бы то ни стало прочитать историю Гарвея. Этот человек за всю жизнь не взял в руки ни одной книги, поэтому я мог считать его интерес для себя честью и одновременно испытанием. Сможет ли он дочитать роман до конца или книга закончит свой век под ножкой шкафа?
Ответ не заставил себя ждать. Две ночи спустя Мак-Маон достиг ключевого момента повествования. Я мирно спал, когда вдруг почувствовал, как кто-то постукивает меня пальцами по спине.
– Томми, Томми! Проснись, дружок!
Я подскочил как ужаленный, в полной уверенности, что нас снова бомбят, но слезть с кровати не успел. Мак-Маон сказал:
– Кто эти люди?
– Какие еще люди? О чем вы? – спросил я.
– Тектоны! Что мы будем делать, если они решат на нас напасть? Эти тектоны страшней войны, Томми!
Он говорил так, словно тектон сидел у него под кроватью.
– Господин Мак-Маон, – сказал я ему, протирая глаза, – пока вы не прочитаете самую последнюю страницу, история не закончится.
Должен сказать, что, когда Мак-Маон дочитал книгу, он был доволен не меньше, чем я, когда дописал ее. Это случилось утром в воскресенье.
– Я дочитал! Я ее дочитал! – повторял он, потрясая книгой, словно это был победный трофей, и целое племя ребятишек приплясывало вокруг него. Они не понимали, в чем дело, но были совершенно счастливы.
В тот же день после обеда, когда мы еще не поднялись из-за стола, Мак-Маон сказал:
– Могу я тебе задать один вопрос о книге, Томми? Мне очень любопытно.
– Спрашивайте все что хотите, господин Мак-Маон, – ответил я.
Он приблизил свою голову к моей и спросил конфиденциальным тоном:
– Ты помнишь ту главу, в которой Гарвей и Амгам сидят на вершине дерева? – Он понизил голос и сказал с улыбкой соучастника на губах: – Ну, да, да, когда они забрались на верхушку огромного дерева и давай там ласкаться да баловаться.
– Я прекрасно это помню, господин Мак-Маон, – сообщил ему я. – Это же моя книга.
Мак-Маон спросил:
– А где они справляли свои надобности?
Я растерялся от неожиданности, а потом возмутился:
– Это и есть ваш великий вопрос? – Я поморщился.
– Ну, на самом деле у меня и другие есть. Но этот вопрос важный, не так ли? Взгляни-ка, Томми, я тут посчитал… – Сказав это, он протянул мне листок с несложными арифметическими расчетами. – Я помножил приблизительное количество экскрементов, которые оставляют два человека в день, на семь. Согласно твоей книге, именно столько дней провели Маркус и Амгам на вершине дерева. И объем получился довольно значительный! А вопрос у меня такой: как они могли выдержать всю эту вонь? Если крона дерева была такой густой и широкой, то их экскременты должны были неизбежно остаться на ветках под ними. А на жаре они непременно стали бы ужасно вонять! Как носы Маркуса и Амгам это выносили?
– Понятия не имею! – возмутился я. – В Конго много рек и большая влажность, часто льют проливные дожди. Наверняка они смывали все нечистоты!
– Нет, нет и нет, – настаивал господин Мак-Маон с усердием термита. – Я посмотрел Британскую энциклопедию и определил, что Маркус был во внутренних районах Конго во время сухого сезона. Дождей не было, или они шли очень редко! А жара была страшная! Вонь от гниющих экскрементов должна была отбить у них всякое желание заниматься любовью!
Я начал сердиться:
– Будьте снисходительны, господин Мак-Маон! Что мы выиграем, если разрушим милую любовную сцену, упоминая о таких неделикатных подробностях?
Господин Мак-Маон сдался. Если сказать точнее, не стал больше настаивать. Поскольку на его лице выразилось разочарование, я предложил ему задать какие-нибудь еще вопросы. Может быть, мне удастся дать ему разъяснения, которые его удовлетворят, и он успокоится. И тут Мак-Маон указал мне на невероятное количество неточностей в тексте. Например: на странице такой-то Ричард жаловался на то, что у них кончился табак, а чуть позже курил сигару. И все в таком роде.
– Да, да, конечно, – защищался я. – События, пережитые Маркусом в Конго, привели к тому, что его нервная система стала давать сбои. Мне кажется, что нам следовало бы более снисходительно относиться к второстепенным деталям истории. Любой другой человек, которому пришлось бы сражаться за свою жизнь и любовь и вдобавок за свободу всего человечества, тоже не смог бы удержать в голове такие мелочи, как те, о которых вы говорите.
Мне удалось убедить Мак-Маона, но не самого себя. Я чувствовал себя так, словно меня допрашивал прокурор в тысячу раз более дотошный, чем тот, с которым пришлось столкнуться Нортону. Мак-Маон перелистал еще несколько страниц. Потом он, вздохнув, словно кит, наполнил воздухом свои легкие, огромные, как два бочонка, и сказал с присущей ему наивностью:
– Томми, почему негры не убегали? Ты это понял?
– Но, господин Мак-Маон! – И тут я привел свой довод с торжествующей улыбкой: – На их шеях были специальные окованные железом колодки, созданные для того, чтобы носильщики не могли сбежать. Разве вы не помните?
– Нет, я не об этом, – поправил он меня. – Я говорю о второй части, когда носильщики превратились в рудокопов.
Это меня встревожило. Я испугался, что мое описание шахты было недостаточно ясным, и стал рассказывать Мак-Маону, что внутри шахта имела форму купола с отверстием на самом верху, которое являлось единственным выходом с прииска.
– Представьте себе окно здесь, наверху, – сказал я, указывая пальцем в центр потолка. – Если бы мы сейчас попытались вскарабкаться по стенам, у нас бы ничего не вышло, потому что стены гладкие и ухватиться нам не за что.
– Это ясно как день, – согласился Мак-Маон. – Но в книге говорится, что по ночам этот вход, так называемый «муравейник», никто не охранял.