– Нет, Васильевич, я просто замешкался. Сейчас все будет.
– Начштаба, предупреди писаря своего, Чернецкого, никого к нам не впускать, нам есть о чем поговорить, давай, не затягивай.
Когда выпитое пробило защитную блокировку рассудка, слова комбата потеряли смысл, но разговор, как часто бывает на Руси, не мог закончиться раньше, чем самогон. Зампотех несколько раз пытался затянуть «Любо, братцы, любо, любо, братцы жить…», но Усачев не дал ему расслабиться и только продолжал напоминать про пустые стопки.
– Ты понимаешь, они меня предали.
– Не тебя одного.
– С кем воевать? К чему они готовились, если не к войне? Стойко переносить тяготы и лишения… Они что, забыли? Это же присяга. Зачем идти в армию, если бояться службы? Безответственные люди. Там, дома, делай что хочешь, а здесь живи по правилам. Здесь все равны. Посмотри, что в шестой. Ротный дважды ранен, замполит ранен, первый взводный убит, второй тяжело ранен и уже не вернется, старшина и тот ранен. А теперь и в четвертой не стало офицеров. За мыслью следишь?
Следить за мыслью комбата никому не удавалось, она рвалась, как нить, рассыпалась, как мозаика, в каждом его слове пряталось разочарование от царившей в мире несправедливости. Савельев и выпил не меньше, чем комбат, и досадовал на этих отщепенцев не меньше, но оставался невозмутимым, как всегда, несмотря на то что шестая рота была ему особенно близка, он сам не так давно ею командовал. В нем зрели свои вопросы, на которые здесь, в полку, ему никто не дал бы ответа.
– Хватит, командир. Они карьеристы, они толстокожие. – Савельев пытался оживить разговор. – А карьерист – это не тот человек, который для служебного роста готов пройти огни и воды, карьерист – это особая фигура, хм, он все это делает либо за чужой счет, либо выбрав путь наименьшего сопротивления.
– Признаться, никогда об этом не думал.
– И нет нужды. Есть другой момент. Более важный. Нас всех здесь могло и не быть. Чужая страна, чужая война, чужие проблемы. А кровь наша льется, наша кровь-то. Так разве они не правы, что сделали свой выбор. Как говорил дон Корлеоне, им сделали предложение, от которого они не смогли отказаться. Не так, что ли? Судить их сложно.
– В либерализм играешь, Александр Степанович. Сложно судить, это когда сидишь в Союзе, дома, а когда и ты, и я здесь, совсем несложно, напротив, даже легко судить. Что, крайних в Москве искать будем? А ты что скажешь, Петрович?
– Что скажу, что скажу. Я, конечно, не все понимаю, но по-житейски, Иван Васильевич, ты прав, тут ничего не добавишь. Суки они. Я тут со своим пузом бегаю, как молодой, и ничего. Мне что, терять нечего? Жизнь-то, она и у меня одна, а детей дома двое, да и у тебя двое, их кто потом кормить будет, если что?
– Слышал, начальник штаба, как это со стороны выглядит, по-житейски, по-людски, без политики партии и прочего антуража. Они свое сделали. Молча, по-предательски. Мы только-только начали разбираться в этой каше, что-то делать, а они… А Добродеев их еще защищает. Ты тоже их защищаешь?
– Не их защищаю. Тебя. Пытаюсь объяснить. Мы воспитаны по-другому, на других примерах. И не привыкли, что человек может сам решить свою судьбу.
– Ага, крысы бегут с корабля. Это ведь тоже решение. – Комбат не менял своей точки зрения, оставался агрессивным и, как хороший дуэлянт, все еще попадал в цель.
– Что-то в этом роде. И не надо вместо них брать на себя ответственность. Каждый баран сам носит свои яйца, так что я не их оправдываю, им еще предстоит ответить, и перед людьми тоже. Идет естественный отбор, и с нами остаются лучшие.
– А может, те, которым некуда бежать? А еще с нами остаются те, кому отпуска не положены и кому голоса не дано, солдаты и сержанты. Перед ними не стыдно? Разве они чего-то не понимают или не знают? Многие из них почти дети, и именно они будут служить до конца, и неизвестно, до какого конца, а господа офицеры и прапорщики… Они ведь настоящие господа и могут себе позволить спрятаться за солдатскую спину.
Савельев опустил голову, продолжать дальше этот разговор стало невозможно. Только самые простые вопросы остаются без ответов.
– Что теперь делать с четвертой ротой, командир?
– Неукомплектованными нас не оставят. Для Панджшера людей найдут, даже если весь Туркестанский округ придется подчистить.
– Но это когда еще случится.
– Скоро. Тут информация есть, в Кабуле отряд спецназа расформировывают, натворили что-то, так вот, офицеров в нашу дивизию отдают, считай, что нам. – Усачев замолчал, потом, после паузы, неуверенно выдавил из себя: – я сегодня расслабился чересчур, похоже, перебрал. Ты меня осуждаешь?
– Нет, по должности не положено. Вот только с Добродеевым некрасиво получилось.
– С замполитом завтра разберемся, поговорим по душам. Да, а ты знаешь, по какому вопросу ко мне Марков сегодня обращался? На здоровье жаловался, говорит, что в мотострелковой роте служить не может, нагрузки большие, а у него зрение слабое.
– Так и сказал?
– Именно. Так-то вот, начальник штаба. Ты теперь понимаешь, откуда ветер дует.
Москаленко после отпуска отвык и от боевой обстановки, и от большого количества солдат. Выбивало из колеи и другое неудобство: Ремизов и Марков, его взводные, казались ему закоренелыми боевиками. И вот теперь он – командир пятой роты, а кто скажет наверняка, он готов к этому?
– Разберемся, не переживай. – Ремизов смотрел на нового ротного с надеждой. – Серега, ты не представляешь, как я рад. Я так устал за лето. И по ночам служба снится, часовые, которые на постах спят. Нервы стали никуда. Мишка Марков меня постоянно одергивает. Теперь хотя бы отосплюсь. А еще я рад, что назначили именно тебя.
– Раз так, спасибо за доверие.
– Вот и впрягайся.
– Да ты что так сразу-то? Дай осмотреться. Я еще от Союза не отошел, а ты меня по полной программе заряжаешь.
– Ха! А как ты хотел? Отдохнувший, посвежевший, после домашнего молока, после помидоров с грядки… Мечта! Тебе и карты в руки. Да, как там Донецк?
– Я не из самого Донецка, я из Харцызска. Там дом, там порядок. Дочка первые слова произносит, такая смешная.
– Эх, Серега, если б ты знал, – голос Ремизова изменился, стал низким, хриплым, – меня здесь все достало… Как хочется забыться, ничего не знать, не помнить. Мишка вот тоже недавно из отпуска, а помощник из него никудышный, после питерских белых ночей в службу вклиниться не может. Как был я один, так и остался.
– Ладно. Ну ты-то меня одного не бросишь на растерзание ротному хозяйству?
– Если только на один день.
Четвертого сентября два батальона полка и разведывательная рота двинулись далеко на восток от Рухи в затяжной рейд. Операцию разрабатывали в Ташкенте, в штабе округа, но ничего хорошего это не сулило. Чем выше уровень командования, тем больше общих мест и меньше учитываются детали, тем больше накладок и жертв. Красные стрелы на картах больших начальников простирались за Астану, Пишгор, где стоял полк афганской армии, уходили еще дальше, где предполагались и базы боевиков, и залежи лазурита, полудрагоценного камня, так необходимого и правительству, и моджахедам.
Ахмад Шах Масуд, Счастливый, вернулся в ущелье, он находился где-то рядом, поблизости, наблюдал в стереотрубу свои владения, отданные им без сопротивления четыре месяца назад. Эта новость была самой модной и самой обсуждаемой в полку. Панджшерский лев вернулся, лев хочет крови, его оскорбительно щелкнули по носу, когда в апреле разорвали негласный договор о ненападении. Между ним и советскими войсками такой договор существовал, его заключили в последний день уходящего 1982 года, он считался неофициальным, поскольку его не скрепляли подписи, а оперативник главного разведывательного управления Генштаба, который встречался в Рухе с Ахмад Шахом, и полномочий таких от командования не имел. Тем не менее договор строго соблюдался. Теперь же война разгорелась заново и в полном объеме, и это хорошо организованное действие тревожило всех. Небольшие отряды душманов, как ручьи с гор, потекли в район Панджшера, волну этой экспансии надо было осадить и остудить. Но так же, только с точностью до наоборот, думал и Ахмад Шах: шурави надо показать, кто здесь хозяин и что стоит на Востоке односторонний разрыв договора.
На рассвете батальон Усачева следом за разведывательной ротой по мосту у Дуава пересек Панджшер, направляясь в район своей задачи, а в десять часов и разведка, и пятая рота вместе с ней попали под плотный огонь душманов. Четыре месяца назад этой же дорогой прошел первый батальон.
– Рота! За камни! – Ремизов по привычке, забыв, что уже передал полномочия ротного, отрывисто раздавал команды, и это было лучшим из того, что он мог сделать для Москаленко. Нового ротного успокаивало, что его рота, его команда умеет работать, как отлаженный механизм, теперь он знал это не с чужих слов. Впереди и справа, на гребне прилегающего хребта, частыми ударами бича хлестко, дробно и безостановочно раздавались выстрелы двух десятков автоматов. Вокруг, над головой, где-то совсем близко обжигающе проносились вражеские пули. Мир звенел, как бьющееся стекло, страшно, почти предсмертно выли рикошеты, на этом безумном фоне совершенно неслышно одиночными всплесками и строчками вспухали фонтаны черной земли.
– Вот это веселуха!
– Рейхерт, веселиться позже будем, Саленко – ко мне.
– Сало! К командиру взвода, бегом давай!
Рота, не зная удержу, избавляясь от боеприпасов, поливала свинцом противоположный хребет, но с той стороны огонь не ослабевал. Ремизов всматривался в гребни камней. Нутром, присохшим к позвоночнику, он ощущал присутствие «духов» на укрытых, хорошо замаскированных позициях и – никого из них не мог увидеть.
– Саленко, они в тех валунах. Больше негде. Смотри внимательно, ты должен увидеть, должен. И вали их по одному, ну давай! Только не высовывайся.
Саленко взялся за работу, приложился к своей ухоженной винтовке, долго искал, высматривал цель. Через минуту жахнул его первый выстрел.