– Коцуев, давай со Стансковым в тыл, прикроете нас сзади.
Два лейтенанта плотными очередями начали обрабатывать высоту, чтобы солдаты смогли отойти на тыльную позицию.
– Кадыров, теперь ты. Докладывай.
– Саперов убили сразу, всех троих. Мы за ними шли и успели укрыться, «духи» нас долго не доставали. Потом они нас стали расстреливать в спину, почти в упор.
– Все, я понял, не продолжай.
Последнее стеклышко легло в черную мозаику разгрома. Значит, «духов» в тылу сначала не было. Когда Ремизов начал их плотно обстреливать со своего направления, они сделали вылазку и заняли возвышенность, на которую не вышла ни четвертая, ни пятая рота. Это же так просто.
– Замполит, передай Лойке, пусть связывается с дивизионом, пристрелочный – прямо по отметке 3141, теперь можно.
Связиста Ремизов не видел, он укрывался в камнях за спиной, но его нервный, дрожащий голос расслышал:
– Они приняли заказ, но дадут пристрелочный на пятьсот метров дальше. Они боятся в нас попасть, мы слишком близко от цели.
– Скажи, пусть дают, впереди все убиты. Мы в укрытии, и я за все отвечаю.
Но тут Лойку прорвало. Страх, долго удерживаемый в сознании молодого солдата, вырвался наружу. Его истеричные слова открытым текстом ворвались в эфир.
– Спасите нас! Всех, всех убили, нас осталось только восемь человек! – Связиста сотрясала истерика, и ее нужно было немедленно пресечь.
– Ты что несешь! Ты что несешь? Я тебе башку о камни разобью, гаденыш, а ну морду ко мне поверни, в глаза смотри. Я умирать не собираюсь. – Ремизов вырвался из плена своего укрытия, забыв на мгновение о жужжащих свинцовых пчелах. – Ты меня понял? Кадыров, станцию ко мне.
Реакция в эфире последовала мгновенно, на связь вышел командир полка.
– «Дрозд», доложи, что у тебя.
– «Урал», «Дрозд» боеспособен, веду бой. – Лейтенант уже погасил свою вспышку и с командиром говорил спокойно и выдержанно. – В головном взводе девять «021»-х, группа бородатых обходит нас с севера, дайте огонь по высоте и по обратным скатам хребта.
– Я понял тебя, огонь обеспечу.
Артиллеристы не нарушили своих инструкций. Их снаряды уходили дальше и левее цели, и роте не становилось легче. Но Ремизов не нуждался в снарядах, которые бьют сусликов и горных баранов, – на него, на его солдат сверху стали сыпаться гранаты, они перескакивали через навес вертикальной стены и разрывались где-то внизу, на склоне. «Духи» побаивались подойти ближе к обрыву и не видели, что шурави прямо под ними, иначе они бы их достали.
– Кадыров, давай к Станскову, я бросаю две гранаты наверх, после второго разрыва вы вдвоем – на бугор, длинными очередями обрабатываете всю высотку. Коцуев и Сафаров вас прикроют. Дальше по обстановке. Вперед.
Через минуту, вслед за разрывами РГД, наверху началась скоротечная глухая стрельба…
На смену желто-красному диску солнца из-за горизонта выплыла луна. Она все еще оставалась полной и, как и двое суток назад, хладнокровно и бесчувственно освещала землю, еще одно поле брани.
Ремизов с замполитом, как две бродячие собаки, шли по полю мертвецов.
– Рем, смотри, вот они. Все – в спину.
Застывшие в своих последних позах, между камней лежали его солдаты. Ремизов всматривался в безжизненные лица, в гримасы страданий, чтобы понять, какую они приняли смерть. Ердяков, Золочевский, Коровитов, Омаров, Покровский, Рабаданов… Он привел их на этот погост, не уберег, не спас, как бывало раньше. Он никогда не терял людей, да еще столько, что же случилось сегодня? Кто бы знал ответ. Надо запомнить последний день их жизни. Больше он ничего для них сделать не мог.
Всех погибших на плащ-палатках перенесли на ровное место, уложили в один ряд. Черкасов и еще два сержанта при свете фонарей опознавали тела, составляли акт о смерти. Ошибки быть не должно. На руке каждого убитого замполит писал фамилию, номер войсковой части, дату смерти. Как он мог это делать? Как-то мог, и это тоже стало его работой. Когда открыли очередную плащ-палатку, Ремизов не узнал своего взводного Костюка, всего за три часа его тело высохло, сжалось, да и вообще от него осталось только пол-тела. Еще прошлой ночью тот просился в отпуск, к младшей сестре на свадьбу, он пообещал его отпустить. Прости, Петя, не будет тебя на этой свадьбе.
Ремизов отделился от скалы, отбросив на нее свою лунную тень, вышел навстречу комбату. Его волосы, набитые пылью и пороховой гарью, торчали во все стороны, взгляд блуждал по камням.
– Товарищ подполковник, – голос был глух, в горле постоянно першило и, несмотря на ночной холод, хотелось пить, – они открыли огонь залпом, в несколько стволов, били с близкого расстояния. Саперов всех троих сразу уложили. Артиллеристы отказались дать огонь, я просил.
– Знаю. Как погибли остальные? – Комбат кивнул головой в сторону убитых.
– Двое – от осколочных ранений, рядом гранаты разорвались. У остальных пулевые ранения, и по три, и по четыре попадания. Командира батареи Иванова – в голову одной пулей, наверное, случайная зацепила.
– Он миномет разворачивал. Значит, не случайная. Снайпер.
– Всех опознали. Черкасов заканчивает составлять акт… Товарищ подполковник, дайте мне другого связиста, Мурныгина, он все лето был со мной.
– Мурныгина? Ну, забирай, раз так.
После командировки вернулся Савельев.
– На войне как на войне, – только и смог выдавить из себя начальник штаба, чтобы поддержать командира. Что же думал он на самом деле, конечно, не знает никто, делиться мыслями он не хотел. Что сказать Усачеву? Что опасность надо предвидеть, что тот элементарно потерял управление? Это ему сказать и добить окончательно? Что сказать Ремизову – что его подставили, и перед ним, перед мальчишкой, никто даже не извинился, да и не извинится, а он теперь всю жизнь будет помнить своих убитых? Что сказать Маркову и тем, другим, – что они ждали команды и не попытались помочь товарищу, а теперь пытаются оправдаться? Что сказать всем им?
– Мы теряем людей, как на линии фронта под Москвой. – Савельев встряхнул головой, будто сбрасывая наваждение.
– Неудачное сравнение.
– Может, и неудачное. Там было, за что их терять, и никто не задавал вопросов, а здесь? И теряем мы их по полвзвода за один бой. От нашего батальона скоро ничего не останется, – тут Савельев вдруг осекся, ощутив свою бестактность и даже пошлость.
– Ничего, ничего. Говори, как есть. Ты же правду говоришь. – Усачев усмехнулся и негромко продолжил: – Я не знаю, как это вышло, этого не должно было быть.
Он лгал себе, искал лазейку для самолюбия. Столько лет командовать ротами, батальонами и не знать, в чем ошибка? Даже дилетантам не смешно. Но тогда возникает вопрос, почему он все это сделал! Зачем же он дал команду шестой роте идти по тропе и оставить сверху гребень, что его подтолкнуло, кто теперь скажет? Ему и самому не вспомнить. Опять ложь. Наверное, эти хребты показались ему игрушками в сравнении с Малым Панджшером, который батальон бороздил в предыдущие недели. А еще, глядя на измотанных и обессилевших солдат, не пожалел ли он их?
– Мне надо бы в садовники идти, а я в командиры поперся. И вот расплата. Надо что-то менять. Для начала хватит жалеть и себя, и кого бы то ни было. После – только хуже. Пусть каждый топчет, месит, рвет зубами свою судьбу, пусть договаривается с ней, если может. Делай, что должен, и будь, что будет, вот и весь смысл, мы все это знаем, а многие ли так делают? Что молчишь?
– Слушаю, командир.
– Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно… Так-то вот. Чтобы не было мучительно стыдно. Вот она, судьба. Какая-то сволочь всю жизнь только и делает, что жрет и пьет, никакой пользы обществу. А тут с мыслями о пользе и благоденствии раз – и одиннадцать трупов. Ну, и кто из нас опаснее этому обществу? Как бы ты поступил со мной на месте Бога?
– Иван Васильевич, – Савельев поперхнулся от неожиданного вопроса, – я не потяну роль Бога, но если я в чем-то и уверен, так только в том, что и завтра у нас очередной рейд, и послезавтра, и потом. Поэтому надо разобраться, прийти в себя, иначе…
– Наступим на те же грабли. – Комбат уперся в него немигающим взглядом, но вдруг сжатая в нем пружина ослабла, а взгляд потерял остроту. – Да, Бога из тебя не вышло. Ну, тогда наливай, если надо прийти в себя.
Савельев не заставил себя ждать и, когда они осушили по полкружки горючего самогона, закусив его желтым армейским салом, продолжил все так же дипломатично:
– А судьи кто?
– Степаныч, ты, конечно, все понимаешь. Каждый из нас сам себе судья, когда эта старуха рядом. Если так и дальше будет, то я сопьюсь. – Усачев вдруг перескочил на свою полузабытую слабость, о которой знал только он сам. – Но это ничем не зальешь.
– Боль надо пережить. Один раз – и навсегда.
– Знаю. Но… Мы такие сильные – и беспомощны. Что же происходит?
– Что? Наверное, они тоже умеют воевать.
– Прав ты, Степаныч, но понимаешь… Матери растили своих детей, пестовали их восемнадцать лет. И вот пришел день их взрослой жизни. А мы, как хищники из засады, хвать их за загривок – и в военкомат. Так и хочется иногда спросить – за что, за что мы так с ними, они же еще дети. Он, этот мальчик, еще семьи не создал, ребенка не родил, первую зарплату не получил. За что с ним так поступают взрослые дяди, так жестоко.
– Эх, Иван Васильевич, не быть тебе военным комиссаром в каком-нибудь уютном Задонском районе Липецкой или Ростовской области.
– И черт с ним. Наверное, я не такой уж и оптимист, но мне невыносимо представить, что все безнадежно, что нет света в конце этого чертового тоннеля. Дорога жизни должна куда-то вести, ведь так? Надо преломить ситуацию, надо. Сейчас идет инерция. Ее надо остановить.
Говорить было не о чем, не было сил. Мысли, ставшие циклическими, продолжали наталкиваться на тот же самый придорожный камень, у которого в раздумье и в растерянности стоял и стоит до сих пор Иван-царевич. Налево пойдешь, направо пойдешь, прямо – все равно попадешь в царство мертвых. В чем разница? В страданиях. Налево пойдешь – будешь казнить себя вечно. Направо –