– Кто тебе разрешил?!
– Мои люди второй день без воды. – Здесь Ремизов не врал.
– Забери воду обратно!
– Это невозможно.
Часом позже Качинский с группой из двух солдат сам появился на позиции шестой роты и с ходу набросился на Ремизова.
– Ты что себе позволяешь?
– Что позволяю? Обеспечиваю личный состав положенным довольствием. Ясно?
– Ты на кого прешь? Я Лосеву доложу, что ты не даешь воду.
– Неправда. Вот вода, забирай, пока из-под носа не стащили.
– Ты ответишь.
– Отвечу, я всегда отвечаю. Вали отсюда.
Солдаты шестой роты давно подтянулись к месту стычки, помимо самой воды их теперь интересовал еще один вопрос: даст Ремизов в морду Качинскому или не даст. О Качинском, как о достойном сопернике, вопрос не стоял с самого начала, но и ротный подвел их ожидания, бокс не получился. Раздосадованный, желчный связист удалялся вдоль по хребту, продолжая посылать за спину угрозы в адрес командира шестой роты.
– Э, Фещук, вы что тут собрались?
– Да так, вдруг вам потребовалась бы помощь.
– Выброси из головы всякую ерунду, офицеры разберутся.
– А солдаты – не люди? Разговор о нашей воде шел.
– Мы бы все равно ему ничего не дали, – вступил в разговор Кадыров. – Потому что так – по справедливости.
– Ротный ничего и никому не отдавал, и нечего базар устраивать, – подтянулся со своей позиции и Айвазян.
– Со справедливостью, Кадыров, надо бы осторожнее.
– Да вы ничего не знаете, товарищ лейтенант. Солдаты, которые с Качинским приходили, сказали, что им еще вчера воду и паек сбрасывали.
– Все, дискуссия закрыта.
Сержанты и солдаты разошлись, попрятались в узкие полосы и обрывки тени, солнце уже стояло в зените, и на гребне почти не осталось укрытий от палящих прямых лучей. Теперь Ремизов мог позволить себе эмоции.
– Вот сука, откуда такие люди берутся?
– Может, он не знал, что у нас и пайка нет, и воду вчера не сбросили?
– Держи карман шире, все он знал. Он предположил, что все вокруг такие же суки, как он сам. – Ремизов зло скрипнул зубами, а Айвазян с открытым ртом ждал дальнейших объяснений. – Он уверен, что воды сбросили больше, и мы ее спрятали. А уверен он потому, что сам поступил бы именно так! Ты понял?
– Но как же…
– Вот так же. Все дерьмо всплывает. В прошлом году летом наш батальон два дня в верховьях Арзу морили голодом. На третий день пара «вертушек» прошла на бреющем и сбросила коробки с сухим пайком. Банки покатились вниз, но нам по одной досталось, а большая часть в пропасть улетела. Это был суточный паек, а остальное? Еще за двое суток? И это не единственный случай. Вот то-то же, кто-то хорошо греет на нас руки.
Разница в возрасте между Ремизовым и Айвазяном всего-то год, но по тому, как взводный внимал командиру, она могла показаться многократно большей.
– Ладно, Гарик, не напрягайся. Это я к слову о справедливости. Не надо ее обожествлять. Мне иногда кажется, что ее нет вовсе. Вот – наши бойцы. Почему они здесь, а у их ровесников в институтах сейчас сессия идет. Разве это справедливо?
– А мы?
– Ну ты рассмешил, мы – офицеры. Это наша работа.
Опять наступило утро. Под ложечкой сосало. Нудно, противно, но не агрессивно, как вчера. Желудок спрятался где-то в животе и о себе боялся напоминать, чтобы не злить хозяина – тогда будет хуже. Ремизов бросил в рот окаменевшую галету, выпеченную из муки последнего сорта, раздавил ее зубами. Бог мой, какая гадость, это даже с голоду есть нельзя.
– Гарик, у меня нет хороших новостей. «Вертушек» не будет. – Ротный сидел, облокотившись на прохладный после ночи каменный гребень. – Они не могут нас обеспечивать ежедневно. Идет армейская операция, все борты в воздухе.
– У меня во взводе нечего есть. И эти галеты, – он показал пальцем на то, что грыз ротный, – скоро кончатся.
– Они там, внизу, считают, что русский солдат выдержит все.
– Я – не русский, я – армянин. И половина всех солдат – не русские.
– Хорошая шутка, – Ремизов растянул сухие губы в улыбке, – только русский солдат – это не национальность, это принадлежность к армии, к славе русского оружия. А ты говоришь, армянин.
– Задача у нас все та же?
– Вести наблюдение, контролировать ущелье, – но тут Ремизов выпрямил спину, напрягся, – а теперь слушай боевую задачу. Возьми сержанта и четырех бойцов со своего взвода. С собой – оружие, боеприпасы, радиостанцию, пустые вещевые мешки и фляги. Спустишься по тропе. Не доходя до кишлака Чару, она делает поворот. Там мы останавливались ночью на привал, я видел, как бойцы пятой роты выбрасывали банки с салом и галеты, соберешь все. Там есть родник, наберешь воды. Ну?
– Я все понял.
– Одна нога здесь, другая там. У Чару будете через полчаса, к кишлаку не приближаться. Путь назад займет часа четыре, налегке, может, и быстрее получится. Со связи не уходить. Вести наблюдение. И – никаких фокусов. Я вас жду к полудню.
Айвазян не подвел, вернулся в срок, его переполняли самые свежие новости, которыми по дороге он ни с кем не мог поделиться.
– Выкладывай.
– Задачу выполнил, – выпалил он одним махом. – Мы попали под ракетный обстрел. Собрались возвращаться, а тут дала залп установка «Смерч». Ракеты, как бревна, летели над самым хребтом, над Чару, почти над нашими головами. Хорошо, что мы сразу убрались на обратные скаты. Жутко было, а две последние ракеты ударили в самый гребень. Что-то там артиллеристы не рассчитали, траектория оказалась ниже нашего хребта. Ракеты после пуска еще не встали на боевой взвод, иначе бы нам всем крышка. Там такие обломки летели!
Лейтенант рассказывал взахлеб, со щенячьим восторгом, все это не тянуло на подвиги Геракла, но ощущение близкой опасности светлым огнем прокалило душу, оттолкнуло страх. В его глазах, в голосе и даже в цвете бархатной молодой кожи, проступившем сквозь грязные борозды от высыхающего пота, лучилось счастье. Еще бы – его дорога только что разминулась с дорогой смерти.
– Значит, успели убраться из кишлака, а если бы не успели, то я писал бы на всех похоронки. Так, что ли?
– Всего не предусмотришь. Это же случайность. – По лицу Айвазяна пробегали волны эмоций, он не успевал поймать мысль ротного, но уже чувствовал, что тот почему-то не радуется вместе с ним.
– Я говорил вам, к Чару не приближаться. Неужели командир должен объяснять каждое свое распоряжение? Зачем, почему, как? Армия – это не институтская кафедра, здесь выполняют команды, а не обсуждают. – Ремизов почувствовал, что завелся, что его уязвило маленькое счастье другого человека. – Но теперь объясню. Нельзя входить в кишлак, потому что там могут быть мины. Потому что свои могут открыть огонь, приняв за духов. Потому что для действий в кишлаке требуется прикрытие. Потому что возрастает удаление от основных сил. Потому что нам никто не разрешал самостоятельных действий… возрастает риск… ослабевает контроль… артиллерия ошибется в выборе цели. Того, что я перечислил, достаточно? – Ремизов сделал паузу. – Я могу и продолжить. Например, вы встретили в кишлаке людей…
– Я понял, командир.
– Понял, говоришь. – Он уставился на взводного долгим вопросительным взглядом. – Гарик, я главного не сказал. Надо просчитывать ситуацию, надо думать и за себя, и за того парня. А теперь показывай, чего ради ты так рисковал.
Поздний обед был скромным, но почти ритуальным. Усевшись в круг возле очага, Ремизов, солдаты из взвода Фещука по очереди макали галеты в баночку с растопленным свиным салом, галеты размягчались, жир становился более съедобным, и все вместе это не застревало в горле. Сало, нарезанное ломтиками, густо посоленное и упакованное в банки, есть не решались, после него обязательно захочется пить, а воду считали глотками. Ту воду, что принесла группа Айвазяна, – по полфляги на брата – каждый держал в запасе, впереди их ожидало пекло очередного июньского дня.
Следующее утро принесло радостное возбуждение: будет «вертушка»! Точнее – две. Их ждали, как явление архангела Гавриила, они несли с собой не меньше, чем надежду на возрождение жизни. Ко времени приземления на позицию шестой роты подтянулись небольшие группы со всех подразделений, чтобы забрать свою трехсуточную норму пайка и воду. Когда они загрузились и отправились восвояси, вместе с ними ушел в распоряжение командного пункта полка и взвод Айвазяна.
– Товарищ лейтенант, я, кажется, ударил ваши часы. Они не ходят. – По физиономии Фещука читалось, что ударил он их давно, но признался только сейчас, вечером, когда тянуть с покаянием стало нельзя. Часы оказались последними в роте.
– Жаль. Это памятный подарок. И починить их негде.
– Я знаю одного парня в дивизионе, разбирается в часах.
– Это в дивизионе, а здесь нам как быть? Айвазян ушел, спросить больше не у кого. Как же службу нести? – По своему опыту каждый, кто служил, знает, как ночью на посту тянется время. – Ладно, будем считать, что счастливые часов не наблюдают.
В самом деле, а зачем они сейчас нужны? Мир, который состоит из неба, солнца, звезд, очертаний черных гор, только создается, и никто в этом мире никуда не спешит. Спешить некому и некуда. Только солнце по высокой дуге движется от восхода до заката, сканирует острыми лучами землю, и, прячась от него за камнями, бесшумно скользит тень. Чуть пробежит ветер, шелохнет колосья созревшей травы. Проплывет в небе орел в поисках суслика. Внизу медленно проползет колонна афганских машин, направляясь в Пишгор. Все остальное стоит. Стоит дневной зной над раскаленными плоскими камнями, стоит зеркало горячего воздуха. Стоят тысячелетними сфинксами горы, над ними стоит небо, в котором нет ни облачка. Стоит Панджшер, потому что отсюда не видно и не слышно, как стремительно, напористо, угрожающе мчится его вечный поток. Ночью стоят звезды, никто так и не смог увидеть, как переворачивается ковш Большой Медведицы. Замершие в неподвижных позах, заложниками времени сидят и лежат солдаты, измучившись от своей странной работы. Сегодня их работа – ждать.