еко в снег. Тушенку же Колохват прокипятил снова на костерке, снова поставил на пень, остудил и съел. Стали опасаться балагана и собаки. В ночь, получив от Данилыча квиток на принятый орех, Колохват и ушел, оставив ненужные ему уже лыжи.
Помявшись еще немного, Данилыч снова полез под нары и достал ссохшуюся, искореженную лошадиную шкуру. Шкуру мыши чудом не поели.
Данилыч хотел обтянуть колохватовские голицы лошадиной шкурой вместо сохатиного или изюбрового камаса, каким обычно пользовались здешние охотники. Он и казеину привез с собой, и гвоздиков. Камасные лыжи нужны были Данилычу в соображении шемякинского участка, пустовавшего в этом сезоне.
– Узнаешь?
– Голубок, что ли? – усмехнулся остроглазый Панфилыч.
– Мозговой отдал. На, говорит, обдери камасья на лыжи.
Камасами же называют шкуру с ног от копыта вверх до той поры, где у зверя вместо скользкой упругой щетины начинают расти длинные некрепкие и потому непригодные для скольжения по снегу волосы; щетина, направленная по ходу лыжи, помогает удержаться от соскальзывания назад при подъемах.
– Уж ты все пальто с лошади и снял!
– Дак мало камасьев с одной лошади на лыжи. Вот, думаю, где не хватит, шкурой обтянуть прочей, – оправдывался, вроде и усмехаясь, Данилыч.
– Но дак! Камас не камас, напяливай, сколь требоватся! Если не поперек хода, пойдет – лучше не надо!
– Вот и я думаю, лошадиный камас же, говорят, самый лучший.
8
Панфилыч от души веселился, глядя на Данилыча. Ведь до чего жадность человеческая доходит! Шкуры с падали и той не упустит. Надо камасов – попросил бы, дали бы ему на пару-то лыж, дак нет. Чужая лошадь пала – хоть шкуру взять.
Голицы были топорные. Топором наскоро и делал их Колохватов. Данилыч, сам ничего путем не умевший делать, их подобрал. Если голицы эти еще обтянуть камасом, то на них паровоз ставить надо – человек их не уволокет, если он не Колохват.
Все эти рассуждения веселили Панфилыча, он все подливал и подливал себе чаю.
– Натягивай все, натягивай! Камаса, брюхо, спину! Натягивай, абы не против ходу лыже-то! Тяни, однако и накосяк пойдет! – похохатывал Панфилыч.
– Я и то мерекаю, – подхихикивал Данилыч, – не все ли равно, мне много не ходить. Так, по малости.
Глава одиннадцатая
ЗА ЧАЕМ II . СКАЗКА
1
Возле Данилыча вертелся, пожимая лапу, Бурхало, оставлял кровяные пятна среди подплывавших ледяных оследьев резиновых сапог Данилыча. Лапу кобель порвал, пока шел из деревни на базу. Порезался где-то на заструге, и потом на снегу через пять-десять шагов оставалась собачья кровь. Подхрамывал кобель, ложился, зализывал рану, а перед мордой нагонявшей лошади вскакивал и бежал на трех, придерживая больную лапу. Данилыч надеялся, что в тепле рана скорее зарастет.
– Кровит?
– Со вчера.
– Выгони-ка его на мороз, она и подживет! – Панфилыч сказал это просто так, вместо того чтобы сказать: «Дурак ты, Данилыч, а не торговый работник!»
Данилыч же в суете принял высказывание Панфилыча за совет и, недолго думая, выгнал кобеля на улицу, где сразу же зарычал приблуда Гавлет, чувствовавший себя уже хозяином вокруг базы.
– Но вас! – крикнул Данилыч и вернулся с крыльца.
Панфилычу по душе пришлось глупое смирение Данилыча, и он, кряхтя, нагнулся, подтащил к себе тяжелую, как доска, лыжу, стал показывать пальцем, нравным тоном советовать: «Тут затянешь, тут гвоздочками прихватишь, за печку повесишь – за трое суток присохнет, не оторвешь!»
– Я завтра собирался на верхнюю базу слетать, глянуть, – встрепенулся Данилыч, – не ехать, что ли?
Привирал, конечно, Данилыч, собирался он петельки на зайцев поставить. Детская забава.
– Чо же, ехать надо, не лежать же возле них трое суток. Отволоки, ко мне поставь. Жалко, что ли! Только куда тебе такие оглобли, не знаю. Колохват-великан их таскал, дак ему хоть лесины неободраны подвязывай! Ты-то, однако, надсадисся! Ты вот подумал, кто на них ходить-то будет? Прете, что ни попало, не спросясь, а ума нету в руках! Вообще-то ладно, полову собирать и эти сгодятся, а уж на охоту – нет! Гордость все, гордость!… Вот ты гордый, а ты спросил у понимающих людей, как лыжи-то делаются? Глядишь, оно бы и того…
– Умны-то люди разве скажут? Надсмеяться – это завсегда мы готовы, если человек, например, не в курсе. Тебя взять, зимой снегу просить?
Голос у Данилыча был сокрушенный. Лицо печальное и потное. Шкура не намачивалась, и он изводил на нее уже пятый чайник быстро набегавшего на раскаленной печке кипятку.
– А ты не гордись, не гордись. Ты спроси, спроси… Однако камасьев не пожалел бы, добра такого. Гниют иной раз пачками. Уж для тебя-то, старого друга! Разве такая шкура нужна? Волос-то у нее плохой. Не видишь, не понимаешь? Посыплется… Перегорела она, видно, А елку бери кондовую, значит, с сухого места, тонкослойную. Колохватов-великан толстые лыжи сделал, значит, свою тушу возить. А они, верь слову, сломаются. Я сразу вижу, я сразу!… Слои у них, вишь, по пальцу. Елка быстро росла, непрочная. Без красного должно быть мясо. Без красного то ись оттенка. Белая нужна, ядреная. Красная крошится…
Глаза у Панфилыча бегали, взглядывали на слушавшего раскрыв рот Данилыча.
Хорошая, кажется, минута; все кажется – вот добро делает Панфилыч. А ведь и тут утаил, что хотел сказать! Что поделаешь, натура! Про крень хотел сказать, а не сказал! Жалко, что ли?… Вот болезнь у человека – никогда всю правду не скажет, всех секретов не раскроет.
Крень – это если елку взять наклоненную, при всех прочих качествах, в наклоненной крепости больше: жилочки все натянуты – особо хороша такая елка.
– Красную, значит, не надо… Колоть тоже надо умеючи. Плашку берешь не через всю чурку, а из четвертины. Разделил бревно на четвертины клиньями, а уж из четвертины колешь плашку. Середка в лыжу попадет – это уже не лыжа, середку, значит, срезай. Мои такие лыжи по восьми лет хаживали. Особо хороши были последние. Видел, желтенькие? Отходили… Маек, зараза, наступил. На копыто, конечно, не рассчитываешь. Новые пришлось делать. Главный секрет – из четвертины колоть. Истонить можно до листика, если правильно, по слоям, но под ногу, конечно, делаешь востолщение против всей тонины, сантиметра более. Тонишь, так она гибче… Парить надо тоже умеючи. Колохват вон, видишь, на костре грел, на скорую руку. Парить лучше.
2
Данилыч слушал со вниманием, переспрашивал, по лыже пальцами водил следом за корявым пальцем Панфилыча и этим оказывал уважение приятелю. Панфилыч тоже расчувствовался от своей щедрости и доброты, хотел даже под конец и о крепи рассказать, но не рассказал. А увидев, что Данилыч ждет уже шестой чайник на шкуру конскую лить, все еще прежним коробом лежавшую на полу, совсем расчувствовался и завеселел:
– Да рази так кто мочит? Давай посудину поболе, счас мы ее!
Нашлась большая бочка на улице, из нее выколотили лед, проверили, снова накидали льду, снегу, и воды налили, набросали туда раскаленных камней (камнями этими были привалены бортики печки в бараке, чтобы не рассыпалась земляная подушка под печкой), спустили в теплую воду, уминая поленом, шкуру. Под печкой, в перегоревшей ржаво-бурой земле, обнаружились протертые мышиные ходы.
Довольные быстрой живой работой, старики подзаморились и опять сели за чай. Появилось угощение – домашние шаньги, ватрушки с вывалившимся заледеневшим творогом и капустный пирог. Данилыч, менее осторожный и выдержанный, расчувствовался, пустился по излюбленной дорожке коммерческих рассуждений, стал прикидывать – что надо покупать, что продавать и что может при торговой сметке получиться из предполагаемых операций в смысле роста личного благосостояния. Панфилыч же тем временем остыл от своего и без того неполного благодушия, незаметно для приятеля опять посмурнел и, прервав излияния Данилыча на полуслове, вдруг рассказал сказку:
– Вот мужик один, серый, пошел на базар молоко продавать. Видит, на меже заяц лежит. Вылинял уже, уши торчат. Мужик его скрал, вот-вот за уши схватит. Сам думает: га… вот поймаю зайца, отнесу на базар, продам. Зайца, значит, продам, курицу куплю. Ага… Курей у него не было, до того бедный, серый… Пройдет время, курица яиц даст. Понесу все на базар, продам, опять же – поросенка куплю. И так дальше соображает. Потом, значит, поле куплю, конем пахать буду, а жеребенок бегать будет. Жеребенок, значит, бегать будет, а сынишка на него кататься полезет, я ему крикну: «Эй, сынок! Спинку не поломай!» Жеребенку то ись не поломай спинку. Крикнул так-то, а заяц – скок да и побежал. Он за зайцем и молоко опрокинул: на базар-то молоко нес… Во, паря, разбогател!…
– Это, значит, как понимать?… Намек мне делашь? Мне?!
– А то кому же бы еще? – артистично оглянулся Панфилыч.
– Это где же я за зайцем гонялся?
– Тут не про зайца.
– Я разве гонялся, а?…
– Я тебе про то, допустим, что вот ты все воображаешь!… – Руки у Панфилыча сами ходили по столу на пальцах. – Торговый ты работник! Торгаш. Коммерсан! Здесь куплю – там продам? Всего-то сообразишь – принять на дешевых весах, а сдать на дорогих! Это, паря, ума не надо много. Понял теперь, про что я?
– От зависти говоришь, чего не понять! Сыны мои тебе покоя не дают! Семье моей завидуешь! Глаза тебе колет!
– Вот ты обижаешься, ничего не помнишь!
– От зависти все! Сколько тебя знаю, все злом дышишь. Но, паря, но!
– Ково нокаш? Не запряг, не нокай!
– Съем я тебя!
– Ты-то меня? Да я тя!
– Но, Петра, я тебе яму рою! Вот уж вырою!
– Видно, я тебя закопаю, а не ты меня! С лица-то ты серый!
– Ты меня закопаешь?!
– И щуку ишо на поминках поем! Во как!
Глава двенадцатая
ЗА ЧАЕМ III. ДУША-МАЛЯВКА
1
Старики слегка подзадохнулись от волнения и неожиданно замолчали, глядя друг на друга.
И на дворе вовремя заварилась собачья драка. Данилыч, со всей злобой на заносчивого Панфилыча, выскочил усмирять дравшихся кобелей.