– Да уж что говорить! Мишку жалко. На похоронах мимо него в сенях прошел – не узнал. Стоит чей-то парень, а не Мишка Ельменев. За стол усадили, а он есть не может, не пьет, давится. Костюм новый залил вином, никого не узнает.
– Говорят, на кладбище сказал, мол, закапывайте и меня с ней. А?
– Врут. Стоял в сторонке. А тут поезд прошел, как даст сирену. Он и очнулся, на поезд поглядел, поглядел, потом подошел к могиле. Дайте, говорит, я ей помогу в последний раз.
– Зарывать то есть?
– Ну да, зарывать. А закапываться не хотел, врут люди. Сын ведь на руках, не закопаешься.
– Выправится. Женится еще. Все проходит, зима, лето…
– Нет, он на меня не обижается. Вы, говорит, со мной останетесь, Панфилыч, спина, дескать, кругла, рано вам на пенсию. Пенсия, мол, не пенсия, тайга, мол, по гроб ваша, и я этого не забываю.
– Справедливо. Сколь же крови тайга стоила, хоть Полякова взять, ломал с ним спину. А теперь – отдай за просто так? Несправедливо.
– Я тоже говорю, несправедливо.
– Значит, Миша предлагает выходить на пенсию и охотиться с ним? Позволяет, значит? Благородный парень. – Данилыч немного перегнул, голос его выдал.
– Как понимать «позволяет», а? – побагровел Панфилыч. – Мне – мою тайгу? Старый ты дурак! Я из него человека сделал, у него ковры дома-а!
Данилыч между тем залез под нары и вдоволь насмеялся там, елозя ватными штанами и телогрейкой по пыли. Достал оттуда грязный пузырек с деревянной струганой затычкой. Мутная вялая жидкость перекатывалась медленно на донышке. Стерли пыль – оказалось, что там плавала и божья коровка. Похоже было на осадок от постного масла.
– Есть маленько, – сказал Данилыч.
– Спасибо тебе, отлей-ка малость.
– Размазывать по бутылкам! Всю бери…
Бутылка с мурашиным спиртом стояла на столе среди чашек и зеленовато отсвечивала на солнце, проникавшем до самой жидкости через мутное окно и мутные жирные стенки самой посудины.
Муравей для лекарства берется самый ранний, весенний, майский мураш. Муравьев живьем запаривают, собрав в мешок, выжимают из запарки весь сок и этим так называемым «спиртом» натираются от ревматических болей и многих других попутных болезней. Считается, что помогает. Промысел этот строго запрещен. Данилыч же делает мурашиный спирт давно, научился от тестя. У него даже давилка есть специальная, руками давить – вся кожа слезет. Тесть натирался этим спиртом и ложился в тепло, назавтра вставал, выпивал на радостях чекушку, простуживался, болтаясь по избе, по сеням и стайкам, распустив рубаху и открыв напаренную поясницу, снова охал и снова залегал, и тянулось это долгие его стариковские годы, так что муравьи вокруг Задуваева сильно поубавились, не принеся своими, страшно сказать, сколько миллионными смертями ощутимой пользы человечеству.
– Лечись, Петро, – сказал Данилыч, не очень-то веря в лекарство, простоявшее на морозе два года.
– Ты до седьмого досидишь?
– Не знаю, может, раньше управлюсь… Товар, сам понимаешь, товар.
– Это правильно, – нехотя согласился в благодарность за мурашиный спирт Панфилыч. – Заходи, чайку попьем… Досидишь, дак уж мяса тебе дам. Братан должен подойти, мясо домой повезет, на твою долю добудем.
– Спасибочки.
Поскрипев на обледенелом крыльце, Ухалов ушел в темный от сильного солнечного света лес. Кочковатая тропа была скользкой, занастившейся. Собаки Данилыча побежали было за ним следом, но от ельника вернулись. Шапка вякала молодо, трусливо, любопытно, играючи. Гавлет же, пес дворовый, не шутя проводил гостя до воображаемой границы охраняемой для хозяина территории.
Глава четырнадцатая
УЧЕТ
Данилыч вернулся в барак, достал из мешка кусок мороженой говядины, отлепил примерзшую газету и бросил мясо в кастрюлю, залив из чайника кипятком. В воде плавали чаинки, но идти на ключ за водой не хотелось, чаинки же снимутся с пеной.
Мясную пену Данилыч не любил, его даже, признаться, тошнило от мясной пены, уж очень желудок у него разборчивый, незнамо отчего вдруг заболит, заболит – и натощак, и поевши. Он всегда и сам снимал пену, и жену научил, он твердо верил, что пена мясная для здоровья очень вредная.
Подкочегарив печку, он оделся и с удовольствием пошел отпирать склад.
Заскрипели, бороздя наметанный по щелям снег, двери.
Данилыч окинул взглядом свой подотчет, свой товар, свои владения.
В светлом квадрате двери, закрывая собой нестерпимо яркое солнце, холодный свет сияющего снега, черную, голубую, зеленую островерхую стену ельника, закрывая собой светло-коричневую и пятнистую березу, развесившую стеклянно замерзшие паутинно-тонкие кудри; дыша мерзлым мышасто-пыльным запахом склада, наслаждаясь чувством условного хотя бы, но владения товаром, застыл на длительную счастливую, переполненную изысканным наслаждением секунду Ефим Данилыч Подземный.
Тушенка – здесь.
Сахар – один куль начатый, другой нетронутый – здесь.
Сливки – здесь.
Мука – и та и другая – здесь.
Сухари – восемь брезентовых кулей – здесь. Один мешок погрызенный, верно.
Мелочей – три фанерных ящика: сода, спички, поплавки, фитили к лампам давно забытых систем, крючки, подковы, банка халвы, гвозди, полиэтиленовые мешочки, бывшие в употреблении, ученические ручки, гнилые ремни, пули, бумажные носки, пистоны, женские резинки – круглые и плоские, пряжки от плащей, нитки, бруски, клещи – большие и двое маленьких, молотки без рукояток, шурупы пятидесятимиллиметровые, пуговицы, баночки с ружейным маслом, отвертки – набор, штепселя и вилки, медвежьи когти и россыпи мышиного дерьма, шуршавшие по фанерным донышкам, – все на месте!
Чай!
Ящик чая отсутствовал!
С чая надо было начинать!
«Та-а-ак! Кто был последний?»
Чифиристы проклятые! Легко пугающийся Данилыч сразу вспотел. Самый дорогой товар! Сколько его было?
Данилыч на ослабших ногах присел на ледяной куль муки.
Так!
Он быстро вскочил и стал отдирать фанерные крышки на всех ящиках. Крышки были легко наживлены.
Нету! Нету! Нету!
Вот он, чай!
Старая голова, сам же и перекладывал, сам же и позабыл. Вот что значит не записать операцию.
Корябая фанеру ногтем, Данилыч прикинул, сколько пачек в глубину и сколько в ряду. Множа ряды на количество пачек в глубину, он успокоился. Вышло все правильно. Все на месте.
Но условный подсчет не доставлял того удовлетворения, что натуральный. Может быть, умножение есть правильное действие, но своими руками, методом сложения, спокойнее. Данилыч перевернул легкий ящик и высыпал чайные пачки на пустые орешные кули, переложил обратно ряд в ряд в ящик.
Девяносто семь пачек, семь безрядных, нестроевых.
Посмотрел в учетик волнуясь, как смотрит школьник ответ на только что с трудом решенную задачу. Все сошлось. Так и есть, как было и как держал в уме, как значилось в учетике – девяносто пачек.
Семь было лишних, заработанных.
В учетик левую, торгашескую, коммерческую продукцию Данилыч не заносил – из осторожности.
Мешки в углу – крапивные, нетронутые – это свои, которые в обороте не бывали. Резерв главного командования. Новехонькие – пятьдесят штук.
Сбруя экспедиционная, доставшаяся по случаю, по дешевке. Ее давно надо было вывезти и продать в хорошем месте. Хотя бы на конюшню свиносовхоза. Сбруя новая, считай. Особенно на вид: масло, а не кожа, хоть, по правде сказать, ломкая уже. Договориться с Кешкой Косым, на пару, списать, новую взять за нее, вот ту – продать!
Два ящика с капканами. Лом. Найти человека, чтобы отремонтировал, тоже полезная операция.
Ичиги, две пары, новехонькие. Бичам продать, это надо придержать в уме на подходящий случай. Проходным бичам продать, свои могут и побить, ичигам десять километров прожить – расползутся.
Валенки – семь пар с половиной, подшитые, правда. Их в экспедиции-то списывали раза два! На часах стоять, для сторожей…
Эх, экспедиция, экспедиция!
Завхоз Ханаматов мог бы вообще всю экспедицию продать, будь у Панфилыча рука полегче, будь он посмелее, поразворотливее, сообрази он вовремя появиться. Пока робко принюхивался Ефим Данилыч Подземный, подбирался, отскакивал, напуганный, все сплыло дымом из глаз, видением, сном растаяло.
Ведь все толковое, в том числе северную спецодежду – цены ей нету! – отвез Ханаматов в город на вездеходе. За ночь реализовал.
И по пути-то к нему же, к Данилычу, заехал в Задуваево, чай пить.
– Есть у тебя в подотчете две тысячи? – пьяно спросил Ханаматов.
Данилыч вспотел и отрекся от полутора тысяч, помалкивавших в щели между бревнами коровьей стайки.
– Нету!
– Жить надо с деньгами, счастье можно упустить, – засмеялся Ханаматов и уехал.
Большой мужик!
Чего же только не было в этом вездеходе!
Поил он Ханаматова, поил, а дальше валенок подшитых и трижды списанной прогнившей сбруи не пошел. А такие деятели, как Василь Прокопыч Ханаматов, редко встречаются.
«Добрые люди воровали, а ты где был? Так-то и проспишь все царствие небесное», – слышались или сами собой говорились отцовским голосом стариковские вещие слова.
В молодости удалым ямщиком был Подземный Первый, кормился Сибирским трактом. Темный слух есть, что с кошевочниками гулял.
А кошевочники-то? Просто сказать – разбойники!
Девушка из богатого дома за ворота вышла, пробирается, да вдруг – ах! – вихрем налетели кошевочники, в санки подхватили, не стало купеческой дочери! Ох да ах, пока люди погоню снарядят, а и след простыл!
Или подрядятся седока везти – глаз-рентген, – не поопасся денежный человек, поминай как звали. Бойкий тракт.
Лошадей держал отец таких, каких львов и тигров теперь в зоосадах не держат! Мясо сырое кони ели!
Эх, да что говорить! С испугу, видно, мать Ефимку родила, не иначе!
Солярки, правда, две бочки осталось. Спасибо Ханаматову, что на землю не вылил. Одну бочку солярки Ухалов себе укатил – солярку на растопку, а из бочки со временем печка будет. Да не жалко Данилычу – солярку не попрешь из тайги в деревню. Вот сено сначала было жалко…