Ночью Панфилыч ходил на улицу, прикладывал к опухшему лицу снег. Зимовье простыло, он хотел подтопить печку, а присел на корточки, и голова у него закружилась, и он опустился на пол.
Михаил просыпался и наблюдал за напарником. Под утро Михаил сам встал и растопил печку и посидел над ней с папиросой. Панфилыч, по всей видимости, спал, но вдруг сказал неожиданно:
– Уж ты меня доли не лишай. Не доли меня, Миша. Было между нами, а пенсию мне все же надо получить.
– Кто вашу пенсию трогает, хоть все на себя напишите. Мне не жалко. Пенсию государство всем дает: и который человек, и который двуличный. Я-то доносить не пойду, а вот другие – не знаю. На собраниях выступали – судить воров, которые на черный рынок пушнину продают, а сами?! Всех обманывали, просто всех! Государство обманывали, напарников обманывали!
– Кто другие-то, Миша? – слабым голосом спросил Панфилыч. – Митрий все же брательник. Кто еще-то?
– Кто-о! От кого-то же я узнал, как вы думаете? Уважал я Петра Панфилыча! Не слушал, что мне добры люди говорили, отмахивался. Не мне вас учить, а нету ума. Нету. Соболя ваши дерьмом пахнут. Я-то, глупый, прихожу с пушниной каждый раз, но, думаю, пускай старый обрадуется, и мне весело, удачу несу! А он-то все смурной да пасмурной, нахохленный! Это что же вам эти соболя стоили? Ни днем солнышка, ни ночью покоя, темнота норная, глядеть все, подглядывать, каждое слово двуличное! Эх, не от ума это, не от ума! Век же свободы не видать! То-то все у вас, как послушаешь, всю жизнь другие люди плохие, только вы хороший! А сами петлю и затянули.
– Не всегда я такой был, Миша. Люди научили.
– Соболей в дерьмо прятать? Научили, нечего сказать! Разве же это люди? Махнов да Поляков! Разве это люди? Князев, говорили, одел, обул, у него не учились? Не-ет, не верю! Это, значит, вы меня научите? Если возьму себе, значит, напарника, то как вы начну его на сахаре обманывать, начну от него долю сокрывать? Задавлюсь на осине, как Июда! Ни в жизнь!
– Погоди, деньги полюбишь. Вон, за Митрием же побежал, другие года не бегал.
– Не из-за денег я побежал, – спокойно ответил Михаил и даже улыбнулся непонятливому напарнику, говорил он сейчас как бы между прочим, все уже перегорело, было в прошлом как будто бы. Он опять точно осознал смысл своего поведения, о котором забывал время от времени со злости. – Не из-за денег! Сделаем проверку совести – берите их себе. Хватит вас на это? Молчит! Я бы из-за этих вонючих соболей два бы шага не сделал!
– Сделал бы, однако!
– Не сделал бы!
– Как не сделал, побежал ведь, догнал! Крови из меня добыл!
– Ничего вы не понимаете, Панфилыч.
– Чо я не понимаю, жизнь прожил.
– Принцип!
– Принципы разные, какой такой?
– Такой. – Печка была алая, Михаил с некоторым удовольствием плюнул на раскаленную жесть. – Очень обыкновенный! Я вот их в печку затолкаю сейчас!
6
Зимовье наполнилось жаром до самого низу, до самых холодных углов в нижних венцах. Михаил подбросил еще полешков и полез на нары.
Напарники долго молчали. Михаил уже успокоенно засыпал, когда Панфилыч сказал, в полной уверенности, что напарник слушает и все еще на взводе разговора:
– Принцип я тоже понимаю, да удержаться не могу. Помнишь, я Пане пятьсот рублей давал?
– Давали.
– Марковне обещал, что назад брать не буду. Без отдачи. Она радая была дать денег в вашу семью.
– А ведь взяли.
– Спокою не было, и взял.
– Марковна – душа человек.
– Узнала, что я деньги взял от вас, колесом по избе ходила. Страмила меня: мол, с сына бы ты взял деньги назад, с Павлика, значит, с нашего, если бы живой был? Сверстники же вы. Побил я ее. Себя не переделаешь; можно сказать, болел тогда, месяц черный был. Спокою не было. Потому и взял. С принципом не всякий проживет.
– Ну, вот хочу спросить: а на войне? Ведь воевали же вы, ордена даром не дают. Там тоже принцип, смерть же рядом!
– Другое все дело. Само собой как-то. Вспомнишь – и сам не поймешь. Одиннадцать раз в атаку ходил. Как под расстрел. Товарищей на глазах убивало. Две реки форсировал под огнем. Не помню, Миша, геройства. Может, и геройство такое. Приказано – значит, иди. Ну, и идешь, норовишь, значит, добежать, чтобы тебя не убило. Не убило тебя – значит, ты и выполнил приказ, огонь ведешь.
– Ну, не сбоку же наступали, с товарищами, выручать, наверное, приходилось?
– Почему сбоку, нет. Там за спину не спрячешься. Нет.
– Ну, вот под огнем товарища выручать, – настаивал Михаил, – приходилось?
– Выручить я его не выручил, а на спине тащил. Ему подвздохи все перебило. Петро, говорит, Петро, мол! Я и потащил его назад, к нашим лодкам. Шамшурин фамилия была. Наш был солдат, пулеметчик. Темно. Я покричал, покричал, еще двое набежало, втроем понесли. У нас на плацдарме-то ничего, под берегом, под высотой, через головы летит все. А на реке столпотворение. Лодки все разбитые, понтоны, народ весь побитый лежит. И Шамшурин наш уже не дышит, спекся бедняга. Зря я его выносил, весь кровью промок. Побежали мы обратно – они к себе, я к себе. Нашел свой порядок, а тут нам жратву подтащили. Ну, я говорю, ребяты, где наша поддержка, всю переправу разбили позади нас. Утром и нас кончат, огонь перенесут. Отрезанные мы, умирать будем. Посидели мы так, поговорили, да и кемарим, утра ждем. Ну, думаю, собираться надо, умирать буду завтра.
– Ну, и собрались умирать?
– Собрался, чего же делать, куда денесся. Ясно помню.
– Ну и что?
– Ничего. Утром наши столько огня дали, что мы пошли вперед как по кладбищу. Так и получилось, что передовые все как огурчики, а вторая линия полегла. Не спрячешься за спиной. Как ни хитри. Судьба там. Выполняй приказ – вот и вся твоя задача. Был и страх, а уж забыл.
– Эх, после такой войны пришли и так живете! Панфилыч?
– А пришел я и вижу – каждый к себе тянет. Павлик умер без меня. Вот тогда-то я спокою и лишился.
– Тыщи на книжке, все мало!
Панфилыч опомнился и замолк.
– Мало денег-то напрятали? – снова спросил Михаил, злобы у него уже совсем не было, даже чувство вины грызло. Старика ударил, солдата. – Мало? Воровать-то пустились на старости лет?
Панфилыч молчал. Михаил снова стал засыпать, когда Панфилыч ответил на вопрос, подумав, видно, первый раз над словами молодого напарника:
– Тут, Михаил, сколь иди, краю нету.
7
Утром они не глядели друг на друга.
Михаил быстро собрался и ушел на дальние свои круга, взяв побольше продуктов.
Подходя к базе Подземного, он приготовился соврать, что никаких соболей не было, он и в глаза не видел, Митрия не догонял. Или догнал, проверил, не нашел, а если сильно будет приставать и ловить на словах, то отправить и эту проехидну куда подальше на том же месте.
С березы против базы еще на подходе Михаила, когда он был в ельничке, слетел ворон. Ворон блеснул крылом и перелетел подальше от человека с ружьем. Потом взлетели еще два.
Михаил подумал, откуда бы это собрались вороны, наверное, Данилыч чего-то накидал. Подойдя ближе, Михаил успокоился. Как и следовало ожидать, база была пустая: дыма не было, дверь была на амбарном замке, не было у стены лошади, и не было же собак!
Из-за базы с заполошным криком, испуганно вихляясь, вылетели две зазевавшиеся сороки. Михаил все же поинтересовался, что за оживление у птиц около базы, сделал несколько шагов с тропы.
На помойке лежала красная собачья тушка.
Ворон на большой высоте делал круг; увидев у падали человека, он сердито крикнул на него, чтобы человек уходил.
Михаил послушался и ушел.
Бежал Подземный от греха, бросил, как говорится, спичку в солому и убежал. Видно, вчера ночью ушел, не дожидаясь Михаила. Понял все и ушел. Окна-то совсем затянуло. Или ночевал да потемну уперся. Где-то, старая лиса, похохатыват!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЗИМА
Глава первая
ВСТРЕЧА
1
Так и шла до февраля тяжелая жизнь, малословная, с недомолвками. Михаил старался подольше оставаться на своих кругах, переживал. Хорошо, что не вывез бычка, не надо было много продуктов таскать, рубил его потихоньку, подъедал и переживал.
Панфилыч забросил свой тайник. Он был уверен в том, что Михаил по доброте своей не позволит выступить на собрании, не продаст напарника, но без сомнения было, что тайгу на Талой Панфилычу надо забывать. Да и устал он соображать на этот счет, можно сказать, что даже волноваться об этом перестал. На Данилыча – он, конечно, понял сразу, чья тут работа, – тоже не сердился, да и не вспоминал о нем, попадется под руку – зацепит, не попадется – ладно, пусть живет.
Он впервые за долгое время чувствовал себя если не здоровым, то выздоравливающим в этой отрешенности проигранной войны. Однако, когда во второй половине декабря зашумела колонна автомобилей возле базы – на одну ночь приехали грузчики, – Панфилыч не утерпел и пошел посмотреть на Данилыча.
2
Данилыча на базе не было. Грузчики, все незнакомые какие-то бичи, сказали, что он скоро подъедет на отставшей машине, которая берет сейчас орехи из ближнего штабеля. Утром они все должны были тронуться назад.
Грузчики переживали свежую историю, как они подрались с шоферами других каких-то машин. Шоферы, с которыми они теперь сидели в бараке, слушали и посмеивались. Панфилыч взял предложенного пуншику – чаю с небольшой дозой водки – и тоже слушал. Он немного отвык от людей, но не сказать чтобы соскучился.
Рассказчик, пожилой грузчик в лисьей безрукавке, с лысиной, блестевшей среди молодых смолистых кудрей, с золотой серьгой в ухе, смуглый, с играющими черными глазами, не только рассказывал, но и показывал в лицах, как на сцене в театре, только смелее и экспрессивнее, чем в театре, потому что у него было условие со зрителями, а канонов не было. Он уже рассказал, как произошла ссора и он ударил шофера, и показал, как шофер этот кубарем улетел на крыло своей машины, а теперь он рассказывал, как шоферы его били, окружив на снегу, как он держался, чтобы не упасть под но