Живет холостая, квартирка отдельная, у Пылиных снимала зимовье во дворе, на угол-то выходит окошками. Домик маленький, занавесочки веселенькие повесила, огонек горит. Песни, гости. Козе понятно, живет девушка.
Старый друг ее приезжал из города, с женой, говорят, разошелся, увозить Ирку хотел, выгнала она его, нахвасталась бабам: вот, мол, смотрите, косенькая, а вот таких мужиков кидаю как хочу.
Бабы приговор выносят – гулящая, и все. Для наших женщин – это смертный враг.
А она песни поет, окошко моет, выставится с окна, ноги до взводьев открыты, белые: смотрите, дескать, мужики, я хорошая, даром что глазок подгулял.
Ну, жизнь у нее не сладкая была, ведь и на базе работа тяжелая, и начинала она не с цветного меха, а снизу откуда-нибудь, из мехсырьевого, с овчин каких-нибудь, с собак да кошек, потом уж дошла до высоты познания цветной пушнины, соболей там и лисиц. Трудная работа, нездоровая, меховая пыль вредная, румянец от нее появляется, закал такой, или, наоборот, зелень. Потряси-ка пушнину с утра до вечера. Ну а у нас ей вольготнее было, свежий воздух, летом – полная свобода, запирай приемочную, на речку гуляй.
Ну вот.
Запрошлым летом она и уезжает вдруг, вроде в отпуск. Пылинская старуха – старухи, они ведь что, от нечего делать во все щелочки подглядят, – пылинская старуха, значит, и говорит, это потом выясняется, дескать, поехала девка в отпуск в Одессу, дак ты зачем, голубица, платок пуховый с собой берешь, если то есть лето на дворе? Я, говорит, старуха-то пылинская, заглянула – вроде нехорошо квартеру оставляет красавица…
Пылина, понятно, смотрела, чтобы у нее панцирную кровать квартирантка не похитила или тумбочку там фанерную. Обшарила все старуха, но новости донесла лишь до колодца.
Официально все идет своим путем.
Получает вдруг наша контора сообщение, да!
Так и так, ваш работник задержана прямо на одесском рынке с соболиной торговлей!
Во как, паря, уголовная история по всем швам!
Чо же она утворяет, Ирка-то! Вышла в Одессе на базар и начала с рук соболиными шкурками торговать. Забирают ее, приводят в гостиницу, а у нее в чемодане соболя, не только в сумке.
Судили ее здесь.
Спрашивается – как ты насмелилась украсти государственный монопольный товар? Как ты исхитрилась глаза отвести и пятьдесят шкурок соболиных взять себе и чтобы отчеты сдаточных ведомостей с квитанциями тика в тику? Это же ни один человек не сможет! А я вам скажу, украсть соболей в промхозе – трудная штука, с умом если, если то есть не ломать решетки, не разбирать стены, не убивать сторожей. И вот, девчонка, можно сказать, перед нашими-то зубрами делает такое дело!
Объяснила она: первый год думала, ловчилась, на второй и третий придумала, сделала перебирковку, туда, сюда, сумела.
Ладно, понимаем. Но, значит, ты сразу имела в мыслях, как приехала к нам из города, – воровать?
Имела, отвечает, решилась украсти соболей, потому и приехала в промхоз. Всю правду говорит на себя.
Почему же ты на Центральной базе не украла?
Нету возможности!
Оно и действительно, на пушбазе не украдешь. То есть был, говорят, случай, украл один студент техникумовский, практикант, горностаев сорок штук, ну и попался. Он, глупый, понес их сдавать тут же прямо. Там его спрашивают, где, мол, таких горностайчиков отловили? Да вот, мол, в области, рядом, мол, и отловили. Выписывает ему приемщик квитанцию, дает немного денег, а больше нету, говорит, на грех касса пустая, утречком забегайте, получите остальные. Студент приходит, а его ждет милиционер! Забрали, спрашивают – ты зачем горностаев с пушбазы украл? Да вот, интересно показалось, неужели не украду, не сумею? Суметь-то сумел. Два года условно дали, мальчишка, глупый. Как приемщик-то понял, что они ворованные? Да как не понять, он с виду весь белый, горностай, а специалисту видно, что это, допустим, местный, этот алтайский, этот еще откуда-нибудь. Тот горностай был якутский, мальчишка пачку самого хорошего выбрал и понес. Наш-то помельче и качеством не тот. Видно, смотрел, смотрел на охрану, дай, думает, украду, обведу их всех! Мальчишество, и больше ничего.
Ну а Ирка держала эту черную мысль неотступно.
Бабы рады: преступница изобличена и перед народным судом. Праздник у них, ахают, возмущаются.
Ладно, судья спрашивает, зачем вам так много денег надо было? Если вы теперь за них на столько лет свободы лишаетесь?
Заплакала наша гордая Ирина, пальчики на обгородочке ломает, молчит. Судья налегает, видит, раскололась девка, заплакала, настаивает: объясните смысл ваших поступков! Мы все вам добра желаем, советские же люди!
И вот что оказывается. За ней ходить-то ходили, любовь крутили, а жениться не разбегались, а она замуж хотела, чтобы семья там, дети. И пало ей на ум, вычитала где-то в журнале, что есть высокие доктора в Москве, которые ее глаз излечат. Космическая операция, и все! Вообразила она себе и уперлась на этом. Что надо? А деньги! Она увольняется с пушбазы. Правда, ей там друг один помогал правильно жить, мальчишка там был у нее, десятиклассник, стаж зарабатывал, красавец, говорят. Они в любовь играли, а как до ребеночка дошло – мама мальчишки прибегает, панику сеет в рядах, позорит Ирину, сыночка спасает. Увольняется она и с одной мыслью едет к нам, у нас место было, ей известно через наших сдатчиков. И ведь продумала всю механику, любила мечту, и на самом последнем отрезке – осечка!
У нее был такой план: продать соболей, сразу в Москву, к самому лучшему специалисту – муж горняк, дескать, вот вам деньги, еще хотите – найдем, делайте мне глаза! Ведь и придумала, что и муж горняк, кольцо купила обручальное! Сочинила все это у себя в уме. Да. И хотела вернуться ведь. Нет, что вы, никогда бы ни одной копеечки. Я в жизни чужого пальцем не тронула! Мне бы только операцию сделать.
Замуж ей хотелось.
А он-то и так бы на ней женился!
Кто, кто! Сережка-то Пылин! Сказал я, у них она в зимовье жила. Он из города приезжает, в городе как раз был, а тут сообщение, дескать, вот, Ирку поймали в Одессе. Мать, пылинская-то старуха, на Сережку. Варначку, мол, хотел в дом привести! Я ли тебе не говорила, я ли тебя не упрашивала, а ты дурак-дурак! На Сереже лица нету.
Суд-то осенью уже был. Он после суда сразу мотанул в тайгу и до весны там сидел, переживал. Главное – далась ей эта косина, он ее и так любил до смерти, а она же его и мучила. То обнадежит, то откажет, из горячего в студеное. Пришел он туда к ней, под стражу-то, она и говорит: Сережа, ты ли, мол? Я думала, кто другой. Зачем ты пришел ко мне? Позориться? Я, говорит Сережа-то, я, мол, пришел. Чо же ты не путем исделала? Я бы разве тебя такую не взял, говорит, не просил тебя на коленях замуж, разве я, говорит, тебя, душа моя, не любил? Разве я, говорит, не натаскал бы тебе соболей из лесу?
Заплакали оба; она говорит, не знала, мол, не думала, что ты меня так любишь, очень, мол, надеялась, вернусь из Москвы – и глаза красивые у меня. Скажу тебе: ну, Сережа, теперь не отвертисся, пошли в загс! Любила она его, а которые у нас крутились возле нее, ничего им не выдавалось. Она сразу врезавшись в Сережу была. Ну и парень-то! Разбойник, одним словом, кудри там, рост, сложение, скромный, как девушка. Красивее-то и не было у нас парней.
Запил Сережа Пылин и от запоя убежал в лес.
2
А Ирку повезли, вместо космического кабинета.
Вот про это была вторая новость животрепещущего детективно-судебного характера; такие-то новости, собственно, и считаются за новости, а все остальное – жизнь обычная, заурядная. Принес Михаил известие, что Ирина Подшивалова написала письмо в контору человеку, с которым она могла говорить, механику Мирохину Павлу Егорычу. Мирохин был парторгом к тому же. Павел, мол, Егорыч, пишет вам и всему нашему коллективу Ирина Подшивалова. Просит помощи доверием, чтобы промхоз написал бумагу, взял бы на поруки. Она себя хорошо показала в заключении, и ей предложили: если промхоз возьмет ее на поруки, сей же час отпустим тебя по просьбе коллектива. Сижу, пишет, с нехорошими женщинами, очень тоскую здесь, стараюсь заслужить прощение примерным трудом, но жизнь здесь плохая, помогите, и я оправдаю ваше доверие. Павел Егорыч туда-сюда, сначала по одному убеждал, агитировал, потом местком собрал: давайте, товарищи, поможем Подшиваловой, оступился человек!
Не тут-то было, все женщины против. Гордая была – вот и все. Хоть им кол на голове тешп. Да ведь Сережка-то Пылин! Нет и нет! Сережка, мол, себе порядочную найдет, перемелется, и ему же будет лучше.
– Ох, бабы, бабы, – вздохнула Марковна, – вот уж соперницы!
Все ей припомнили, с кем не поздоровалась, когда без очереди залезла, с кем поссорилась, что бусы носила, все припомнили. Павел Егорыч им грозится: сейчас, мол, вы рассуждаете из-за бабских мелочей, а совесть у вас есть? Вы семейные женщины, матери, невесты, а у нее никого нету! А вдруг с вами что-нибудь случится, а коллектив отвернется? Бабы его чуть не поцарапали. Он ведь безответный, Мирохин-то, добрый. Ждали Сережку Пылина, мол, попросит женщин, смилуются. А он все в тайге сидит сиднем, не вылазит. Решился парень!
– Так и не подписали? – спросил Панфилыч, заведомо качая головой.
– Не подписали. Гордая была, нас не уважала. Сережу Пылина пожалейте, женщины, Павел Егорыч обращается. Они ему: ты, мол, Сережу не жалей, ты Сережину мать пожалей, сыночку, дескать, любовь, а мать такую невестку не хочет, ей слезы. Ну и все, заклевали.
– Возьми-ка свининки, Миша, – Марковна подложила на тарелку Михаила мяса из жаровни, долила рюмку до краев, вздыхая о судьбе Ирины Подшиваловой и Сережи Пылина. У нее и слеза пробежала по мягкой дряблой щеке. Любила Марковна, чтоб Миша Ельменев приходил в гости, любила угостить его вкусным, посидеть вместе за столом, любуясь на отдаленное подобие воображаемой семьи.
– Гришу-то повидал, нет ли? – спросила Марковна.
– Сбор у них какой-то математический. Говорит – завтра приходи, батя. Шустрый он по математике да по физике. Я учился, всегда по математике списывал ответы, а он, говорят, институтские задачи решает. – Михаил похвастался и примолк, потому что сам-то не особенно верил, Гришка все-таки, если бы кто другой. – Отец, можно сказать, соскучал об ем, а он – завтра приходи, батя. Посидел я там, посидел, задачи решают, все неизвестные!