Господь в храме почему-то не принял Захаровой свечи, он сразу, как увидел фотографию, пошел и купил свечу, — она все время гасла, не хотела держаться в подставке, он мял ее в руках и просил Богородицу: «Спаси меня, грешного, спаси и сохрани», но она отводила глаза в сторону, на него не глядела.
Карлос пришел к нему в сон на следующий день, просто поговорить о том о сем и главное — расспросить о Рахиль. Он выглядел обыкновенно, без стекла на щеке, вошел, сел в его снятой комнатухе на стул, где висели Захаровы вещи, вальяжно положил ногу на ногу.
— Почему ты не убил меня? — сразу спросил его Захар.
— А разве всегда знаешь, почему что-то делаешь или не делаешь? Ты разве всегда знаешь? У тебя была Рахиль?
Захар сел на кровати и быстро заговорил: — Знаешь, не всегда. У нас в школе в Гусь-Хрустальном треть уже не живые, убились в драках, треть сидит, а треть пьяницы или наркоманы. А я просто уехал, сел в электричку и после армии уехал, почему? Не знаю. Сам не пойму. И видишь — вез тебя.
— Я спросил про Рахиль.
— Странные вы, — не удержался Захар, — ты спрашиваешь о ней, она о тебе. Неужели без меня не можете поговорить?
Потом осекся. Встал и закурил. Вспомнил про Петуха.
— Если бы я мог, я бы тоже многих убил, Петуха бы убил, — совсем другим голосом, низким, доверительным, заговорил он. — Значит, ты мстил?
Карлос много рассказывал ему о своем детстве, о бедности, в которой вырос, о коммунисте-отце, он говорил о том, что в их доме везде висели портреты Ленина, и он очень любил его — прям как родственника или даже дедушку. Потом отец бросил мать, избил ее, и они зажили впроголодь, она торговала, работала в кафе и, конечно, по ночам принимала мужчин. Потом они уехали в Европу, где было еще хуже. «Это и есть настоящее унижение, — сказал Карлос, — когда не свои унижают тебя, а чужие».
Захар тоже рассказывал ему, как его унижали чужие. Как отправили его служить на Крайний Север, местные били его и заставляли душить, а потом есть собак. Он рассказывал ему про мать, нищенствующую рядом с пьющим отцом, про спившегося брата.
— А ты пойди убей, — спокойно сказал ему Карлос, — и тогда ты перестанешь чувствовать унижение.
Каждую ночь Захар ждал прихода Карлоса, а тот старался как можно чаще заглядывать к нему, потому что почувствовал к этому пацану, у которого когда-то так спасительно для него красным светились уши, последнюю волну человеческого тепла, последнюю перед тем, как он окончательно покинул землю и уже ни к кому не смог приходить. Да он и не испытывал ее никогда, только вот к этому дурачку, который и на самом деле был чем-то очень симпатичен ему.
В один из последних приходов Карлоса они говорили о силе человеческой и о власти. Карлос говорил ему, что вся сила дается только от природы, а люди не могут дать или забрать власть.
— Вот смотри, — говорил он, — у самого могущественного человека, у Лота, например, ноют зубы, разве его зубы знают, как он богат или силен? Они ноют у него от холодного, от белого вина высочайшей пробы, и что? Сколько в нем слабости, в сильном человеке? И печень его, и почки, и легкие — все это его слабость, и все они в заговоре против него. Им-то все равно, что сидит он на золотом стуле и на нем рубаха из тончайшего шелка с узорами, на исполнение каждого из которых нужна целая жизнь. Именно поэтому нужно растить в себе природу и не уповать на силы, которые дает среда или окружение.
— Я полюбил эту еврейскую девочку, — заключил тогда Карлос, — и это была природа. Я оставил тебя в живых, потому что любовь бродила во мне, а не силы разума. Меня потому и пристрелили, что любовь ослепила меня, и я ошибся, я обернулся не на свист пули, а на скрип двери.
— Но зачем же ты убивал? Тебе это было зачем?
— Не верь в высокие идеалы, — сказал ему Карлос, — убивать — это просто работа. А идеалы нужны, чтобы не скучать.
После этого разговора Карлос больше не приходил, и Захар очень затосковал по нему. От тоски наодалживал денег, покутил недельку, так и не выйдя больше к Петуху на работу, повыпивал да поиграл с дурочками, накупив им глупых подарков и всякой ерунды, купил матери платок в цветах, на Петуховой машине поехал домой, избил отца и навсегда уехал на севера, туда, где служил, искать обидчиков и настоящей своей судьбы.
Захар происходил из известного некогда в его краях дворянско-купеческого рода Мальцовых, известного с 1634 года. Основанные Василием Васильевичем Мальцовым стекольные заводы положили начало истории города Гусь-Хрустальный. Род его внесен в родословные книги губерний Астраханской, Воронежской, Калужской, Курской, Московской, Оренбургской, Орловской, Полтавской, Рязанской, Саратовской, Симбирской, Харьковской и Ярославской.
Сам по себе хрусталь имеет в своем названии греческий корень и представляет собой разновидность стекла, содержащего в себе значительное количество оксида свинца. Этот свинец дает стеклу огонь и игру света. По-другому из-за него проходит свет сквозь стекло, и другой звук хрусталь, в котором стекло смешано со свинцом, издает от соприкосновения с другим хрусталем — этот звон напоминает колокольный и вызывает восторг в человеческой душе. Огранка стекла, подобно огранке драгоценных камней, позволяет свету творить настоящие чудеса, попадая внутрь его, поэтому человек всегда будет притянут волшебной игрой света, исходящего от хрустальной поверхности.
ЮСУФ
— Господи! Что за черт! — воскликнул Павел и пихнул в бок задремавшего было Петра. — Ты только сюда посмотри!
На мгновение они оба вперились в фолиант на коленях у Павла и затем многозначительно переглянулись.
— Это провокация, — с уверенностью сказал Петр, — кто-то хочет нас дискредитировать, но кто, о Господи? Кому надо подсовывать нам небожителя на суд? Сатане?
— Это простая оплошность, халатность и недогляд, — попытался успокоить его Павел, — вечно ты ищешь заговор, — а никакого заговора нет, обычно не разбери что. Но судить мы его действительно не можем.
— Не можем, не можем, — заворчал Петр, — а что можем? Выгнать прочь? Я прямо-таки вижу, как мы выгоняем его прочь? Ха-ха-ха! Конец света! Сына Божия вытолкали взашеи!
— Я знаю, кто вы, — спокойно сказал молодой человек, во плоти стоявший перед ними посреди зала, — я слышал о ваc. Вы хотите меня о чем-то спросить?
— Как тебя зовут? — нашелся Павел.
— Юсуф, — тихо ответил молодой человек, — но вы же это и так видите из моего досье. — Почему я здесь?
— Давай сначала изучим его историю, а то глупо будем выглядеть, — шепотом предложил Павел, аккуратно сложив несколько потускневшие крылья за спиной. — Изучим, поговорим и отпустим, скажем: «Иди, ты свободен».
Петр кивнул, кивнул и молодой человек, прошел вперед по залу к огню и смиренно уселся на небольшой серый куб, стоящий напротив огня.
— Читайте, я подожду, — вежливо добавил он и принялся глядеть на огонь, показывающий ему всякие фигуры.
Вот он сидит на корточках у дороги, а в пяти шагах в дорожной пыли лежит его мертвая мать. В цветастом платке, ничком, уткнувшись носом в полураскрытую ладонь. Он плачет.
— От чего она умерла? — спрашивает Петр с неуместными капризными интонациями в голосе.
— От чего она умерла — тихим голосом повторяет Павел, — здесь не написано, я не знаю.
— Она была птичница, — таким же тихим голосом, не поворачиваясь, говорит Юсуф, — работала на фабрике, от нее всегда пахло пометом. Она вставала на заре и ходила по этой дороге на фабрику четыре часа туда и четыре обратно. На фабрике выращивали и обычных кур, и куланг — бойцовых, ярко расцвеченных кур. Мы всегда дома ели яйца, а перья куланг я носил на голове, как индеец. В этот день болезнь сразила всех куланг, и директор очень отругал маму. Вот она и умерла на дороге. Папа приехал за ней только через два дня, и все это время я так и сидел на обочине и отгонял шакалов. Шакалов всегда много в пойме реки. Мне на вашей картинке пятнадцать лет.
Апостолы синхронно кивнули ему головами, как в восточном танце, и продолжили усердно шуршать страницами.
— Дальше, — заговорил Юсуф, — я сел в товарняк, в чем был, а чего мне было ждать? Кто-то сказал, что в большом городе много работы и большая жизнь, многие ехали, по дороге кто-то кормил меня яйцами и помидорами, хлебом и черешней, кто-то рассказывал мне о своей беде. В пути я думал о матери, правильно ли я сделал, что не схоронил ее до захода солнца и дождался отца, или неправильно, тем самым отдав ее душу сатане.
Они оторвались от фолианта и посмотрели на него. Тощий узбек со слипшимися волосами, черные, глубоко посаженные глаза, бородка клинышком, ветхая одежда, болтающаяся на нем, как на вешалке, вещевой мешок за плечами.
Ошибиться в нем они не могли, бессмертный оттого и стоит во плоти, но все же какого черта он делает здесь?
— Но ты же знаешь, что ты не сын своему отцу, что отец твой совсем другой и пребывает он в ином месте, — тоном злого следователя спросил Петр.
— Все бывает, — согласился Юсуф, — вот и вам от этого не по себе. Все бывает.
— Да мы и не судим тебя, что ты! — извиняющимся голосом произнес Павел. — Мы просто говорим с тобой. Хочешь, мы тоже расскажем тебе о нашей жизни, о Христе, о том, что делаем и как нам живется?
Юсуф улыбнулся.
— Я знаю, — тихо добавил он.
Помолчав, он сказал:
— Однажды ко мне приходил Христос. Ваш Христос. И я говорил ему, что ему нужно было быть совсем настоящим, и что многие теперь тоже кажутся ненастоящими. Я знаю про вас обоих. Я ходил к святому Иакову и говорил с ним, через его мощи, о том, куда ведет человека его земной путь, я верю вам, и мне совсем не горько, что вы читаете книгу моей жизни и говорите со мной. Но как вы будете судить меня? Иноверца?
— Да мы и не будем, — сказал Павел и махнул сизым крылом, — мы просто поговорим. Теперь ведь за это никто не судит, теперь ведь не раньше. Это раньше был бы ужас кромешный от этого разговора, а теперь — вполне.
— Ну, может, и посудим, — ернически добавил Петр, — за спрос денег не берут. — А чего просто так болтать-то?