Он потянулся за зажигалкой, чтобы прикурить совсем уже остывшую трубку.
«Дзыньк! Дзыньк!»
Напоследок обведя глазами комнату, он скользнул взглядом по фото на стене: он, Васса, Майер, Клара, Федор. «Двое из пяти — того», — успел подумать он.
Кир обмяк в кресле, как будто от усталости прикрыв глаза. Не прикурив, даже не чиркнув, даже не крутанув колесика, которое должно было высечь искру из кремня.
— Пойдемте на кухню, — позвала Кира Константиновна, жена Кира, знавшая всех столичных бесов по именам и даже именем своим подыгравшая ему как нельзя лучше, — пока он думает над вашим вопросом, мы с вами сварим кофейку.
Выходя из комнаты, она ласково потрепала мужа по голове, и они двинулись с гостем на кухню, где их новенькая домработница румыночка Анита, взятая взамен старой, столетней, доваривала третий таз клубничного варенья.
— С этой дачей столько хлопот, — улыбнулась Кира Константиновна, — мы получили дом сорок лет назад, и за это время я ни разу не присела! И эта вечная клубника в июле — запах головокружительный и цвет, но куда потом девать столько варенья? Признаюсь вам — у нас забит весь подвал, не только прошлогодним, но и позапрошлогодним, но я варю, а что поделаешь. Чувствуете аромат? Да, кстати, а как вы стали журналистом? Давно пишете об ученых, об историках?
Ответа не случилось. На кухню, ковыляя, вошла старая одышливая спаниелиха и принялась с нелепым чмоканьем облизывать и без того уже начисто вылизанную миску.
— Пошла вон отсюда, — неожиданно заорала на нее Кира, — вот гадина, ходит здесь, воняет, слюной капает. Ненавижу эту тварюгу. Это Кир ее обожает, видите ли, — смягчившись добавила она, поймав на себе удивленный взгляд молодого человека.
Они вернулись в гостиную — просторную и захламленную одновременно, как это часто бывает на подмосковных старых дачах, и принялись разливать кофе.
— Кажется, он заснул, — шепотом произнесла Кира Константиновна, — умаялся сегодня, все утро просидел за работой.
— Ох, и я умаялся, — развздыхался молодой человек, — добирался до вас по пробкам целых четыре часа, хотя, если по-хорошему, тут и ехать-то не больше сорока минут.
Он достал телефон, сощурился:
— У вас тут интернет не ловит, что ли? Мне бы надо почту быстренько проверить.
— Подойдите вон к тому окну, — посоветовала Кира, — там лучше всего ловит, я всегда туда иду с ноутбуком, когда мне что-то нужно посмотреть.
— Вам?
«Дзыньк», — сказал в последний раз мозг Кира, уже не ему, совсем отключенному, а ей, в надежде, что она подойдет к волшебному окну и услышит сигнал, поставит чашку, забьет тревогу и спасет в этой голове хотя бы что-то из того, что там можно еще спасти.
«Иди туда, к нему, иди, — попросил ее и вошедшая в комнату одышливая шелудивая спаниелиха Тоби, — ну что ты сидишь здесь, когда он там почти уже умер».
— Да, в городе невозможно, — согласилась Кира, — так что же вы, так и будете писать о других? Вы ведь не так уж молоды, молодой человек. Не пора ли написать о себе?
— Я пишу и свое тоже, — смущенно проговорил он, — все это так, для заработка.
Он смутился, услышав свои собственные слова.
Кира Константиновна запричитала: она так и знала, так и знала, сразу увидела, вы даже не представляете, молодой человек, сколько на вашем месте, буквально на вашем месте, сидело будущих гениев в самых разных областях человеческой деятельности.
— Бегите из города, — неожиданно для себя самой заключила она, — мыслителям там делать нечего, те, что там водились, давно уже перевелись. Там нужно шоу, на худой конец ток-шоу, там люди давным-давно повтыкали в себя электрические провода и блаженно дергаются от этого. Идите к нам секретарем — будете помогать разбирать архив, делать кое-какую работу по хозяйству, летом траву стричь, зимой снег убирать — и будет из вас толк!
Они поговорили.
Молодой человек все благодарил и смущался, через силу гладил вонючего пса, как-то все-таки пробравшегося, несмотря на закрытую дверь, к ним, старался показаться воспитанным и очень интеллигентным, чтобы и себя утешить мыслью, что вот и отдохну за городом, хотя какой это отдых! Прорвался для разговора к Киру, а угодил в лапы его жены. «О чем же он будет писать в статье? Повод-то надежный, грядущее семидесятилетие, опубликуют и гонорар заплатят без задержи. А тут… эх… А не пристает ли к нему старушка?»
Когда они выходили из гостиной в коридор, Кир незаметно сполз набок. Его жена проводила гостя к выходу мимо пышущей ароматами кухни, скинула тапочки — шелковые синие с розовыми фазанами — и босиком отправилась провожать гостя под трескотню цикад и отчаянные ароматы цветущего табака.
— Она хочет с ним спариться! — горлопанила одна отчаянно крикливая цикада, — она заманивает молодых самцов.
— Дура ты, — отвечала ей другая, с соседнего куста, — у нее прошел возраст спаривания.
— Эти мерзоты спариваются чем хочешь, головой, руками, ногами, — надрывно орала первая, — и дура у нас в этом ареале ты и только ты!!!
— Приходите завтра, — сказала Кира журналисту вместо слов прощания.
«Странный этот Кир, — подумал молодой человек, вливаясь в вереницу машин, образовавших пробку в обратную сторону, — может, наркоман? Выключился, и все».
Он, конечно, ничего не понял наутро, когда открыл глаза и о чем-то стал говорить Кире.
Он увидел, что они с домработницей Анитой (она рассказывала о себе, что была медсестрой) разложили его на полу и всячески пытались зафиксировать его голову на высокой подушке.
— Когда, ты говоришь, его нашла? — спрашивала Кира, — Господи, какая же я дура, что вчера так больше и не заглянула к нему.
Он стал говорить Кире, что, кажется, чем-то отравился, так намаялся последние дни с животом. А вчера почувствовал от запаха кофе особенную дурноту, а потом треск, а потом разбился сам в своей голове, словно зеркало, и рассыпался на кусочки.
Кира и домработница глядя на него, разрыдались.
Скорая стояла в пробке.
— Молодой человек, вы сейчас не приезжайте, у Кира инсульт, он потерял речь. Я сама наберу вас, когда откроется возможность.
Увидев медсестру, Кир попросил у нее воды.
Она кивнула, задрала ему рукав и вонзила иглу в голубую вену на сгибе локтя. Боль была, но он ее не почувствовал.
Только через час после бессмысленного визита скорой в комнату вошла Васса.
— Здравствуй, Кир, — спокойно сказала она, — не пытайся мне ответить, ты не можешь говорить.
— Кира, — закричал он, — зачем ты позвала ее? Я что, просил? Добить меня хочешь?
— Вот видишь, Кир, я же говорила, ты не можешь говорить. Не мычи, ты же не корова. Я заберу тебя, положу к себе. Но ты, я надеюсь, помнишь, что я не люблю капризов. Выскочишь, если умеешь прыгать.
Он лежал перед ней распластанный, плохо пахнущий, не понятый и отчего-то очень обиженный.
Она стояла перед ним в белых облегающих брюках, белой же майке с большим вырезом и скрещенными руками на груди. Прямая спина, кольца с крупными камнями, золотая оправа очков.
Ох, какие же между ними были счеты!
За свою, теперь уже можно сказать, долгую жизнь Кир множество раз подходил к опасной черте, разделяющей этот мир и тот, и каждый раз на этой черте сталкивался лоб в лоб с Вассой. Васса как будто дежурила у этой черты, еще в молодости возглавив реанимационное отделение в клинике, где по много раз в сутки затянутые латексом человеческие пальцы копались в спящих химическим сном мозгах пациентов. Каждое утро она подписывала листок бумаги с забитыми на тот свет голами и пропущенными оттуда ударами. Этот футбол был ее обычной работой — она заводила сердца, заставляла легкие дышать, она мощно и уверенно ворочала погибающими телами, каждый раз бросая вызов ей, Матушке-с-косой, тем самым чувствуя особенное равенство с теми, кто вершит и решает.
Она судила людей. Разделяла на достойных и недостойных. Презирала в них страх перед болью и смертью. Васса нередко действовала по своему суду, как бы случайно задевая ногой за розетку, дающую ток аппарату искусственного дыхания. Она запросто могла разорвать жизненную нить, вмешаться в химию очередного малодостойного хлюпика, жадно цеплявшегося за жизнь.
Первый раз Кир чуть не погиб, будучи мальчиком. Он почти утонул в озере, пока взрослые на берегу с увлечением играли в дурака. Васса тогда переходила в третий класс и увлеченно диагностировала вши у своих одноклассников.
Во второй раз его ударило током, когда он был на летних сборах и неумело строил свинарник своими белоснежными руками, приученными выводить только персидскую вязь — он по заслугам считался лучшим студентом Института стран Азии и Африки, которого отрядили в военные лагеря, невзирая на его прилежную завербованность, свершившуюся еще на третьем курсе, вместе с первой любовью.
Он рассказал об этом эпизоде Вассе на дне рождения своего лучшего друга, который отчаянно влюбился в ее ближайшую подругу Клару, увлекшись ей самой — стальным блеском ее глаз, осанкой, гипотезой о ее нежном сердце, трепещущем под этим панцирем логики и циничного взгляда на жизнь.
— Да лучше бы ты погиб тогда, чем всю жизнь жить идиотом, — полоснула Васса шуткой, как лезвием, его сентиментальные воспоминания, которые вмиг от этого прикосновения скрючились и уползли в небытие.
Кир решил тогда, что ответит ей тем же, но через чувство, он сотрудничал в достижении своих целей с Кларой, быстро выскочившей за его приятеля, но Васса зло посмеялась над его, как она выразилась, «малодушием», так ни разу и не явившись на назначенное им свидание — ни в театр, ни на концерт, ни на семейный обед, хотя каждый раз игриво обнадеживала:
— Буду непременно, только ты жди.
В третий раз Кир дотронулся до заветной черты в Афганистане, куда был послан военным переводчиком. Его отряд с высоким начальством во главе, к которому он и был прикомандирован, попал в окружение и был полностью перебит.
Кир безупречно притворился мертвым, и когда через много часов счел безопасным шевельнуться и открыть глаза, то не обнаружил от этого последнего действия никакого эффекта — он почти что ослеп, попав с этим недугом прямиком к Вассе, превратившейся в скалистую гору в пейзаже окружающих его человеческих отношений.