— Как не пускали — пускали, — тихо поправил его Хомяков, — другое дело, не понравился он ему, опростоволосился пару раз. Но это же бывает.
— Вы что ему такое наплели, — взревел Голощапов, — вы все разыгрываете меня, да? Откуда он все это знает?!
Даниил пожал плечами:
— Да черт его знает, — и быстро осекся.
— Я ж тебе говорил, видит он.
— Ты понимаешь, — перебила его Нур, обращаясь к Косте на «ты», — он — прекрасный, чистый, горячий, как огонь, и твердый, как кремень. Но в нем нет никакого желания, он ничего не видит вдали, близорукий, а для того, чтобы все изменилось, он должен захотеть.
— Ты же видишь, — опять заговорил Даниил, — он сидит целыми днями и разглядывает порнуху. И все. Говорит: не морочьте мне голову, это и есть то, что нужно людям. Мне, говорит, скучно придуриваться, что я серьезный, ради вашего успокоения.
— Ну-ну, — прошелестел Хомяков.
— Раньше он много читал, писал даже, строил планы, вокруг него было много сильных людей, офицеров, генералов из старой гвардии, всегда любивших Лота, сохранивших себя для будущего служения, для Платона, а он теперь никого не хочет видеть, долго уже не хочет ничего обсуждать, спит до полудня, жрет, как боров, хотел жениться — раздумал. Лотом я не стану, говорит, Лот уже был, мать моя спортсменка была прекрасная, так какие победы мне светят после ее побед? Стихи я слагать не умею, Бог не дал. Ничего мне Бог не дал, говорит. Но не грустно, а просто, чтобы отстали.
— Он запахов больше не чувствует, — добавила Нур, — я подарила тут ему древние курения, от которых грезят даже слепорожденные, а он зажег одну из вежливости да и тут же забыл.
— Но он же хочет новый самолет купить и изо всех сил мечтает на следующее лето поехать опять в Блэк-Рок, — опять вмешался Хомяков. — Многотысячное факельное шествие в пустыне, паломничество для богатых, автобусы в форме каравелл, крокодилов, марсианских тарелок, барочные костюмы, вот-вот, я вижу, как он идет с какой-то девушкой, обряженный в белоснежный костюм Людовика, соболиная мантия, а на улице пятидесятиградусная жара! Навстречу ему катится лазоревый человек-шар, весь в блестках, и к ночи густой дух марихуаны поднимается до небес, и все идут к деревянному храму исповедоваться, я слышу его исповедь. Это ведь он построил деревянных храм, не знаете?
— А что он говорит на исповеди, старик? Или ты бредишь? — не выдержал Голощапов.
— Как же я могу тебе рассказать о его исповеди? — неожиданно жестко ответил ему Хомяков. — Это ты, может, бредишь?
— Это я виновата, — признала Нур, — это я рассказала Платону о «горящем человеке», о паломничестве, о жарком, колеблющемся в воздухе золотом песке. Но он был очень счастлив там, в этом пекле, его не смущал запах пота и пивные банки, он замирал от фантастических представлений и кожей чувствовал близость с десятками тысяч человек!
— Ах вот зачем мальчонка заказал проект автобуса в форме бабочки, машущей крыльями. На казенные деньги! А мы-то ломали голову? Откуда взялась эта хрень! Зря я тебя все-таки не посадил, — зло сказал Голощапов Нур. — И тебя посадить нужно, упыря, — бросил он Константину, — вонь от вас одна невыносимая.
— Друзья, — спокойно сказал Даниил, — мы пришли по делу, давайте дело и будем говорить. Семен, я очень тебя прошу — перестань. Вот ты пугаешь, а нам не страшно.
Эти слова проговорились сами и надолго повисли в воздухе.
— Пусть он придет, Платон, Платан этот. Пусть придет, я хочу послушать его.
— Да он рехнулся, это ваш придурок, — рявкнул Голощапов, — какой Платан?
Константин вышел из кухни, где они сидели, в комнату, помолился образам и крикнул Лидочке неожиданно сильным голосом:
— Зови, кто там пришел! Я жду!
Выходя от Хомякова, гости отметили, что не только подъезд, но и весь двор был забит ожидающими встречи. Бабы беременные, старики немощные, простой люд и среди них мужчины на дорогих машинах и с холеными лицами. Они дремали в кожаных салонах или напряженно говорили по телефону, ожидая, видно, не первый час, когда наконец-то их примут. Когда они выходили уже со двора, баба одна принялась истошно орать, то ли от подступивших схваток, то ли от падучей.
— Какая все это мерзость, — поморщился Голощапов, — и как только соседи терпят весь этот шабаш?
Никто не ответил ему, каждый шел, погруженный в свои мысли, и чтобы прервать это всеобщее оцепенение, Голощапов добавил:
— Я в эту клоаку его не позову. Костьми лягу, чтобы он не пошел.
На следующий день Нур заболела лихорадкой, страшной, макабрической, с температурой, бредом, отчаянной болью в голове, так сильно в нее вошел вопрос о боли, который задал Костя. Она сразу это поняла. Он поселил в ней хворь, и она сразу же уразумела и следующее: эта лихорадка приключилась с ней для того, чтобы Платон пошел к Хомякову. Иначе не вышло бы, а через эту лихорадку она умолит его бросить сооружение своего автобуса-бабочки, выключить порнуху и сходить на разговор — просто так, ради ее чудесного исцеления.
Все в ней была одна боль, пульсирующая, накатывающая волнами, непобедимая ничем — тело не слушалось лекарств, алкоголя, компрессов.
Платон, конечно, пришел к ней. И отказать в визите к Хомякову не смог.
Собираясь в странные гости, он почувствовал волнение, а что если диковинные события произойдут и он под воздействием старика преобразится? А может быть, Хомяков что-то особенное подскажет ему в связи с его грядущей поездкой в пустыню на фестиваль-паломничество — и он сможет обсудить с ним свой фантастический автобус?
Когда Платон вошел в комнату к Хомякову, изумленный толпой людей во дворе и в подъезде, он вдруг утратил ощущение почвы под ногами: ноги его оторвались от пола сантиметров на десять, и он висел так в полной растерянности до того самого момента, пока Хомяков не повернулся к нему и не уселся молча на разбитый и скособоченный стул.
— Что это было? — прокричал Платон вместо приветствия, которое внутренне отрепетировал по дороге на эту забытую богом окраину.
— Что-то показалось? — как ни в чем не бывало спросил Хомяков. — Душно здесь, вы правы, давайте-ка я отворю окно.
Удивительно легко он поднялся со стула и распахнул скрипучую форточку.
С улицы доносился гул голосов, послышалась дурацкая песенка про «песок, по которому ты ходила», наверное, кто-то включил радио. Потом голос Лидуси попросил из окна: «Выключите, пожалуйста, это может нам помешать». Песенка стихла, но вместо нее в комнату ворвался из-за стены голос диктора, объявлявшего погоду, — соседи включили телевизор, да так громко, что шелестящий голос Хомякова, вернувшегося на стул, совсем смешался с «облачно, возможны кратковременные дожди, ожидается резкая перемена давления и людям, страдающим от метеопатии…»
— Что вы сказали, — переспросил Платон, — вы что-то говорили, но я не расслышал.
— Разве? — изумился Хомяков, отчетливо проартикулировав это слово. — Вы разве не расслышали?
— Вы шутите, — хотел было защититься от наваждения Платон, — вы шутите, вот и все. — Но я хотел бы попробовать еще раз…
И это было правдой: ему очень захотелось подняться еще разок над вытертым ковром, покрывающим совершенно разрушенный паркет.
— Попробовать что? — отчетливо произнес Хомяков. Прогноз погоды стих, гул голосов за окном тоже. — Попробовать себя самого? Дерзайте.
Словно загипнотизированный, Платон вышел на середину комнаты, расставил руки в разные стороны и подпрыгнул. Прыжок оказался коротким и неуклюжим, и он чуть было не упал, потеряв равновесие.
— Вот видите, я смотрел на вас — и ничего не вышло. Никто не должен видеть и знать, как у вас получаются особенные вещи. Хотите, я отвернусь?
Не дождавшись ответа, он опять встал и повернулся к Платону спиной. Конечно, Платон мог бы больше не прыгать, не ставить себя в идиотское положение, но любопытство взяло верх, и он опять расставил руки и прыгнул. Получилось. Он повисел несколько минут и, сделав рефлекторное движение рукой сверху вниз, опустился на ковер.
— Я понял, — прошептал Платон в ужасе, — вы — фокусник. Можете распилить женщину пилой, съесть шпагу, загипнотизировать тигра. Что вы хотите со мной сделать?
— Смешно, — пожал плечами Константин, — он не верит себе же. Мальчик еще совсем и во всем ищет подвоха.
Он поднял глаза на Платона и громко спросил его:
— Вы не верите самому себе и во всем ищете подвоха?
Множество вопросов роилось в голове Платона, но у него хватило характера не задавать их. Он молча сел на стул напротив старика и прикрыл глаза. Если я могу повиснуть в воздухе — то что? Что я могу с этим сделать? Если это фокус, то как я могу его показать, если никто не должен видеть прыжка? Означает ли это мое умение, что я могу что-то еще? И что будет, если я задам вопросы этому человеку, и он ответит мне на них, — значит ли это, что он будет знать обо мне больше других, больше, чем я сам? Что я потом буду делать, если он все это обо мне будет знать?
— Кто вы? — спокойно спросил Платон. — Я хочу понимать, с кем я говорю.
— Пожалуйста, понимайте, — спокойно ответил Константин, — я не буду мешать вам.
Платон задумался. Попробовал вспомнить все, что ему говорил Голощапов, Нур, все, что он прочел в заранее приготовленном для него досье. Он колдун. Ответ очевиден.
— Неправильно, — вмешался в ход его рассуждений Константин, — я просто человек, тварь Божия — и я не служу темным силам.
— Все так говорят, — Платон поднял одну бровь.
— Вот видите, вы во всем ищете подвоха, — парировал Константин.
Помолчали.
— Лида, — крикнул Константин, — зови следующего, — кто там у нас?
В комнату вошла зареванная толстушка:
— Помните, вы говорили, чтобы я ушла от него, если он бьет меня? Ну я и ушла! И что теперь? Одна-одинешенька. Может, мне вернуться, может, он осознал? Или к маме поехать в деревню, вдруг он опомнится? Скажите, светлейший, он приедет искать меня?
Платон встал и не попрощавшись вышел. Что-то мешало ему идти, он еле спустился вниз по лестнице, опираясь на услужливо подставленные руки охранников.