не получите, а от короля получите, ежели на службу к нему вернетесь. Но, конечно, немыслимых миллионов не ждите, жалованье получите, какое положено в королевском войске.
Первое собрание закончилось ничем. Комиссары удвоили обещания начальствующим шляхтичам… Те начали колебаться. Жолнежи разволновались, боясь, как бы начальники их не обманули.
Димитрий не мог больше этого терпеть. Он решился и спросил Рожинского: зачем-де приезжали королевские комиссары?
Тот, растерянный, пьяный, брякнул:
– А тебе, блядский сын, что за дело? Они ко мне, а не к тебе приехали. Черт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы служили тебе и кровь проливали. А награды не видим!
Димитрий кинулся на Рожинского, но того заслонили шляхтичи, и самозванец понял, какой будет урон для его достоинства, если его же воины возьмут да и побьют его. Он еле живой от злости бросился вон.
Но это было еще полбеды. Куда хуже, что королевские комиссары пригласили к себе на разговор знатнейших московских людей из тушинского лагеря: во главе их был Филарет, а с ним – Михайло Глебович Салтыков, князь Трубецкой и, между прочим, атаман Заруцкий.
Комиссары им говорили:
– Не страшитесь того, что король в землю вашу вошел с войском. Он не желает вам зла, а по христианскому милосердию и по соседству хочет утишить Московское государство, потрясенное смутою от бесстыдного вора, и освободить народ от мучителей, которые его угнетают. Вот пришли к королю верные слухи, что поганые турки и татары, пользуясь вашим разделением и несогласием, приступают к вашим границам, с тем чтобы овладеть вашими землями. Тогда постигнет погибель вашу древнюю веру христианскую. Вот король и пришел на помощь государству Московскому, не желая, чтобы его собственные земли были окружены неверными. Если окажете королю расположение, то его величество окажет вам милость, в чем ручается этой своей грамотой.
Русские посовещались, читая грамоту, и Филарет от имени всех заявил:
– Слава высочайшая Господу Богу, что он вдохнул наилучшему королю желание положить конец долгим нашим бедам и страданиям. Мы об одном только просим, одного молим: чтоб он нашу православную веру сохранил нерушимо и наши монастыри, и святыни.
Комиссары отвечали:
– Именем короля мы клянемся вам, что все станется по вашему желанию.
Димитрий ждал-ждал, что кто-то из бояр придет ему поведать, о чем говорилось на встрече с послами, но никак не мог дождаться. Не выдержав, он сам пошел к Заруцкому, в котором по-прежнему видел друга и помощника, и стал упрекать его, что тот вместе с прочими присягнул польскому королю. Заруцкий, пьяный, как и Рожинский, сначала отмалчивался, потом резко сказал:
– Разве ты глуп, коли присягам веришь? Что присяга? Слово. Ветер! Пролетело – и нет его. А за бесчестие и ложь меня не укоряй. Сам небось забыл, когда говорил правду! Ну есть ли хоть что-то в твоей жизни, в чем ты можешь истинно поклясться, воровской, обманный государь?
Димитрий неожиданно вскинул голову, которую все привыкли видеть последнее время робко пригнутой:
– Именно в этом я могу поклясться своей жизнью. Я и есть истинный государь Димитрий!
– А, ну да, – кивнул Заруцкий. – Об этом я уже слышал, и не раз. Углич, подмена, пустой гроб, Романовы…
– Но это истина!
– Полно врать, – усмехнулся Заруцкий. – Поди поищи того, кто твои слова подтвердит, тогда, может статься, и я поверю.
– Тогда идем со мной! – вскричал Димитрий, хватая его за руку.
Порыв его был так заразителен, что Заруцкий не смог противиться. Они выскочили из избы и, перебежав дворик, ворвались в новую, недавно построенную церковь.
Лампады были зажжены, вокруг аналоя горели свечи. Филарет стоял на коленях пред иконой Спаса Нерукотворного.
Заслышав топот за спиной, обернулся и сурово поглядел на ворвавшихся мужчин.
– Я хочу, чтобы ты сказал правду обо мне! – не переводя духа, воскликнул Димитрий. – Вот при нем. А наутро повторил бы ее пред всем тушинским войском и перед государевыми посланниками. Осточертело мне, что меня все в глаза обманом тычут и вором зовут. Долго я терпел, но теперь вижу, что так больше нельзя. Того и гляди рухнет все вокруг. Вся надежда на тебя. Поклянись светлым именем Христовым и засвидетельствуй мое имя и звание.
– Что, при нем? – вскинул брови Филарет, глядя на Заруцкого.
– При нем! Пусть он первый узнает, что истинному царю служит. Ему казаки верят. Если он тоже пред народом вместе с тобой именем Христовым поклянется – сила моя утроится.
– Отчего ж утроится? – с печальной насмешкой спросил Филарет. – Нас с ним только двое, иль считать разучился? Третий-то кто?
– Как кто? – изумился Димитрий. – А Господь? Его же именем поклянешься – он, значит, тоже со мной. Бог за меня и со мною! Ну, говори, Федор Никитич, уж кто, как не ты, всю правду ведаешь! – Бог за тебя и с тобой? – переспросил Филарет. – Да разве ты в Бога веруешь, монаше?
Димитрий покачнулся, отпрянул, но тотчас угрожающе надвинулся на Филарета.
– Поосторожней лги, отче, – прошипел угрожающе. – А то помнишь…
– Помню, помню, что ты с моим братом и со всеми нами сделал, – отмахнулся Филарет. – Было время, обладал ты жалом язвящим, Гришка Отрепьев, монах расстриженный, беглый, в миру зовомый Юшка Богданов-Нелидов!
Заруцкий мысленно кивнул, получив наконец подтверждение признанию покойной Манюни, которому, честно сказать, не больно-то верил.
– Пред Отцом нашим небесным свидетельствую и беру его порукою! – загремел между тем Филарет трубным гласом, словно пророк библейский, призывающий смерть и пламень на полчища филистимлянские. – Пусть меня поразит Господь, ежели солгу пред ликом его! Подлинный Димитрий убит предательскими руками, а ты не Димитрий. Ты не отрасль благородного царского корени, ты есть обманщик друзей своих и предатель собратьев, убийца родных и кровных своих и доноситель на благодетелей своих, злобный клеветник, изменник и злодей! И пусть меня разразят молнии и громы небесные, ежели в словесах моих есть хоть капля лжи!
Заруцкий невольно вскинул голову к потолку. Вверху было темно: никакие громы и молнии небесные не пронзали своды церковные и не вонзались во владыку. А впрочем, на своем бурном веку Заруцкий слышал столько неправедных клятв, видел столько клятвопреступлений, и ни разу лжецы, призывавшие Господа в поручители, не бывали им наказаны. Так что отсутствие огненных стрел еще ничего не доказывало.
Зато поведение Димитрия доказывало очень многое!
Он зашатался, словно земля вот-вот норовила разверзнуться под его ногами, согнулся, протянул было скрюченные пальцы к горлу митрополита, будто желая вцепиться в его горло, но тотчас отпрянул, прикрылся руками, как если бы глаза Филарета жгли его каленым железом, – и пятясь, опасаясь повернуться спиной к обличителю, выметнулся вон из церкви.
– Да воскреснет Бог, да расточатся врази его! – все тем же полнозвучным голосом произнес Филарет вслед беглецу. – Ныне и присно, и во веки веков, аминь!
Он величаво поглядел на Заруцкого, точно бы дивясь, отчего тот не падает ниц и не колотится лбом в пол в припадке восторга перед бесстрашным владыкою.
Да какое бесстрашие?! Филарет не мог не понимать, что Заруцкий не даст и волосу упасть с его головы. Дело Димитрия проиграно, а именно с ним, с Филаретом, вели разговор послы Сигизмунда. Что ж, Заруцкий не понимает своей выгоды?
Иван Мартынович понимал ее… А еще он понимал, что видит перед собой одного из самых страшных лжецов своего времени. Что Шуйский в сравнении с ним! И даже Димитрий в сравнении с Филаретом – просто мальчик. Самозванец гнался за призраком, в который искренне верил. Служитель Божий не верил ни во что…
Заруцкий повернулся и ушел, не сказав Федору Никитичу Романову, владыке Филарету, митрополиту Ростовскому, ни единого слова. Странно было у него на душе! Немного оставалось до сей поры светлого и сокровенного в душе бесстыдного, жестокого атамана Ивана Заруцкого, однако нынче, пред зрелищем сего библейского лицемерия, рухнул последний оплот его веры. Отныне одна святыня оставалась неизменной в его сердце – Марина.
Зима 1610 года, Калуга
Слух о том, что Тушино бунтует против государя Димитрия, привезли в Калугу казаки. Не донцы, а запорожцы, которые вдруг снялись с места и начали кружить по округе, там грабя, там убивая, словно хищные птицы, которые спешат насытиться, прежде чем двинуться с зимовки на далекий север. Запорожцы, впрочем, двигались не на север, а на запад – навстречу войскам Станислава, примкнуть к которым они решили, бросив тушинского царька на произвол судьбы.
Стефка, как узнала о том, что отряды запорожцев пошли к польскому королю, едва головы не лишилась. Проклинала свою невезучесть: угораздило же именно в эту пору слечь в постель, застудившись у проруби, где они со свекровью полоскали белье. В кои-то веки согласилась помочь матери Егора – и вот на тебе, получила награду, называется! А ведь могла бы уже сейчас мчаться в седле какого-нибудь лихого усача к своим!
Пометавшись и всплакнув, одумалась: а может, еще и не взяли бы запорожцы ее с собой. Или взяли бы – как подстилку на ночь, как игрушку – одну на всех. А потом, натешившись, бросили бы где-нибудь при дороге. Так ведь и пропасть можно!
После всех перенесенных неприятностей Стефка уже успела привыкнуть к спокойной, хоть и унылой жизни в Калуге и даже оценить ее. Нет, она по-прежнему мечтала о перемене своей участи, но хотела, чтобы эта перемена свершилась без тяжких встрясок и передряг. Вот просто так: идет Стефка, скажем, по воду, а рядом останавливается всадник и говорит:
– Ух, какая красавица! Сроду я такой красавицы не видывал!..
Потом берет Стефку в седло – и они тут же оказываются в Польше. Ну совершенно как в сказке!
Самое удивительное, что почти так оно и вышло… Вот именно – почти: ведь в жизни редко все сбывается совершенно как в сказке!
Стефка на досуге решила наведать куму Анну: недавно крестили сына у Егоркиного дружка, и с молодой матерью Стефка неожиданно подружилась. Маленькая, невидная, Анна чем-то напоминала ей Ефросинью. Наверное, незлобивостью, многотерпеливостью своей. Вот чем-чем, а этими свойствами Стефка похвалиться не могла – оттого, верно, и искала их у других людей. Свекровь, которая всегда супилась, когда сношенька богоданная норовила ступить за порог, на дружбу с Анной смотрела очень снисходительно. Поэтому убежала Стефка с легкой душой – конечно, приятней, когда тебе вслед не шипят недовольно, а улыбаются.