тствии с почтенной традицией – был тем, кто самым последним получил причастие. Джозефс был старостой. Джозефс последним в цепочке верующих встал на колени в вечер своей смерти. Джозефс приложился к чаше с вином в эту ночь. И Джозефс – как сказал патологоанатом – скончался от очень странного содержимого в желудке. Было ли это возможно? Возможно ли, чтобы Джозефс был отравлен у алтаря? Из своих наблюдений за заключительной частью церемонии, Морсу стало ясно, что любой священник с церковной чашей в руках мог нанести кому угодно огромный вред, если б у него возникла склонность сделать это, потому что, когда он закончит, он может избавиться от любой улики. При этом ему для этого не нужны никакие оправдания, ибо они были частью церковного канона: промыть чашу и вытереть ее и положить в шкаф до следующего раза. Да. Было бы трудновато, конечно, со всеми стоящими вокруг исполнителями сложного ритуала, как это было сегодня; но в вечер убийства Джозефса, состав участников был, безусловно, гораздо меньшим. Опять же, это было то, к чему стоило присмотреться. Была там еще одна неясность, или ее не было? Оказалось, что сам священник был обязан допить вино, которое осталось в чаше после церемонии причастия, и сделать это перед всей общиной. А не мог он просто сделать вид? Налить другую порцию позже? Или нет, опять же… возможно, ничего и не было в общей чаше…
Было так много возможностей… и фантазии Морса уплыли выше колокольного шпиля, когда он вышел из прохладной церкви на солнечную Корнмаркет.
Глава двенадцатая
Для Морса было некоторым облегчением признать справедливость доводов разума, и он воспринял их спокойно, когда проснулся с ясной головой в понедельник утром, и сказал себе, что будет не плохой идеей спокойно рассмотреть проблему самому, прежде чем скакать от решения к решению.
Скорее всего было только две возможности: либо Лоусон убил Джозефса, а затем покончил с собой, в непонятно откуда взявшемся настроении раскаяния; либо какая-то неведомая рука убила Джозефса, а затем, усугубляя свое преступление, добавила в свой список и Лоусона. Из этих альтернатив, первая была значительно более вероятной; особенно, если Джозефс был в некотором роде угрозой для Лоусона, если нож, найденный у Джозефса в спине, принадлежал Лоусону, и если Лоусон сам выказывал признаки беспокойства в течение нескольких недель, предшествовавших смерти Джозефса, а также в последующие дни после нее. Проблема была в том, что Морсу не с кем было поговорить. Тем не менее, кто-то, в этом он был уверен, знал очень много об этих трех «если», и в 9.45 утра он обнаружил, что нерешительно стоит перед домом на Мэннинг-террас, 14. Его колебание объяснялось двумя причинами: во-первых, его естественной робостью, с первого же взгляда показывавшей, что ему очень хотелось оказаться в компании справедливой Рут Роулинсон; во-вторых, фактической неопределенностью: должен ли он постучать в дверь справа, ибо их было две, бок о бок; одна слева, отмеченная как 14В, и вторая – 14А. Очевидно, дом был разделен – причем, судя по всему, сравнительно недавно – и одна из дверей (как предположил Морс) вела непосредственно на верхний этаж, а другая в квартиру на первом этаже.
– Она открыта, – прокричал голос из 14А. – Я не могу подойти ближе.
На этот раз закон подлости оказался в нерабочем состоянии, и он сделал правильный выбор. Два шага привели его в узкий, покрытый ковром, проход, который служил в качестве коридора (лестница была сразу же за заколоченной стеной слева, и это оставляло мало места для маневра). Прямо перед ним сидела миссис Элис Роулинсон в инвалидной коляске, и трость с резиновым набалдашником прочно устроилась на ее коленях.
– Что вы хотите? – Ее глаза зорко рассматривали его.
– Я сожалею, что побеспокоил вас, – вы миссис Роулинсон, не так ли?
– Я спросила, что вы хотите, инспектор.
Лицо Морса, должно быть, передало его удивление, и старушонка без труда прочитала его мысли.
– Рути рассказала мне о вас все.
– Ох. Я просто подумал, если…
– Нет, ее нет. Войдите! – Она сразу заработала в первом раунде два очка. – Закройте за собой дверь.
Морс спокойно послушался, и оказался резко отброшен в сторону, когда попытался помочь ей проехать через дверь в конце коридора. Она расположилась в своем кресле посреди аккуратно меблированной гостиной, остановив всего лишь четыре фута свободного пространства для него. Предварительные переговоры были завершены, и она сразу же бросилась в атаку.
– Если вы хотите заполучить мою дочь на уикэнд, вам это не удастся! Вам лучше понять это с самого начала.
– Но миссис… – Он был подавлен опасной близостью ее палки. (Воинственная старая ведьма! – подумал Морс.)
– Я не одобряю многих аспектов в жизни современной молодежи – юношей, вроде вас, я имею в виду – особенно их невыносимую невоспитанность. Но я думаю, что они правы в одном. Вы понимаете, что я имею в виду?
– Видите ли, миссис… – резиновый набалдашник был не далее трех дюймов от его носа, и его голос прервался на полуслове.
– У них достаточно здравого смысла, чтобы заниматься сексом, прежде чем они поженятся. Вы согласны?
Морс кивнул, выразив слабое согласие.
– Если вы собираетесь прожить с кем-то пятьдесят лет… – она покачала головой от такой перспективы. – Не то, чтобы я была замужем в течение пятидесяти лет… – тон ее голоса резко понизился на несколько градусов и стал более задумчивым, но сразу же выровнялся. – Хотя я уже сказала. Вы не можете забрать ее. Она мне нужна, и она моя дочь. У меня преимущество.
– Уверяю вас, миссис Роулинсон, я не имел ни малейшего намерения…
– У нее были мужчины раньше, чтоб вы знали.
– Я не сомневаюсь…
– Она была очень милой девушкой, моя Рути, – теперь она говорила спокойнее, но глаза ее оставались проницательными и цепкими. – Она больше не малышка.
Морс решил, что самое разумное для него, промолчать. Старая дама совсем рехнулась.
– Вы знаете, в чем ее беда?
Это был неприятной момент для Морса, который считал, что ее разум давно погряз в сферах вроде геморроя; но она сидела, глядя на него, и ожидала ответа. Да, он хорошо знал, какими были неприятности Рут Роулинсон. Знал даже слишком хорошо. Ее проблема была в том, что она должна была заботиться об этой озлобленной старой боевой секире, изо дня в день.
– Нет, – сказал он.
– Кому вы рассказываете, – ее губы жестко скривились, – вы лжете мне, инспектор. Вы знаете ее проблемы, а также знаете, что надо делать.
Морс кивнул.
– Вы правы. Я не думаю, что смог бы продержаться рядом с вами достаточно долго.
Теперь ее улыбка была совершенно искренней.
– Знаете, вы начинаете походить на человека, о котором рассказывала Рути. (Возможно, подумал Морс, она не настолько рехнулась, в конце концов?) – Вы иногда бываете грозным, разве нет?
– Все время. Если бы Рут вышла замуж – что было бы с вами?
– У нее были шансы – хотя я не думаю, что по большей части это был ее выбор.
– Реальные шансы?
Ее лицо стало более серьезным.
– Безусловно, один из них.
– Что ж, – Морс сделал вид, что встает, но не двинулся дальше.
– Какой была ваша мать, инспектор, она вам нравилась?
– Она была доброй, и я любил ее. Я часто думаю о ней.
– Рути стала бы хорошей матерью.
– Она не слишком стара?
– Сорок два исполнится завтра.
– Надеюсь, что вы испечете ей торт, – пробормотал Морс.
– Что? – ее глаза вспыхнули. – Вы не понимаете, что ли? Печь? Готовить? Как я могу делать что-нибудь подобное? Я даже не могу добраться до входной двери.
– А может, попробуете?
– Вы становитесь дерзким, инспектор. Вам пора. – Увидев, что Морс покраснел, она смягчилась. – Нет, простите. Пожалуйста, садитесь снова. У меня бывает не так много посетителей. Вы считаете, что я их не заслуживаю, верно?
– А у вашей дочери бывает много посетителей?
– Почему вы спрашиваете об этом? – ее голос снова стал резким.
– Просто пытаюсь быть вежливым, вот и все.
Морсу досыта приелась беседа с престарелой дамой, но ее ответ приковал его к стулу.
– Вы подумали о Джозефсе, не правда ли?
Нет, он не имел в виду Джозефса.
– Да, правда, – сказал он, настолько категорически, насколько ему позволило возбуждение.
– Он был не в ее вкусе. И у него была жена, – она фыркнула. – На что он был нужен? Конечно, если вы одинокий холостяк…
– Вы знали об этом?
– Я знаю многие вещи.
– Может, вы знаете, кто убил Джозефса?
Она покачала головой.
– И также я не знаю, кто убил Лоусона.
– Я знаю, миссис Роулинсон. Он сам убил себя. Вы найдете информацию об этом, она содержится в отчете коронера. Это так же, как крикет, знаете ли: если судья объявляет победителя, а вы при этом не присутствовали, то сможете прочитать об этом в газетах на следующее утро.
– Я никогда не любила крикет.
– Как и Джозефса, не так ли?
– Да, не любила. А также я не любила Лоусона. Он был гомосексуалистом, знаете ли.
– В самом деле? Я никогда не слышал о каких-либо правовых препятствиях подобным наклонностям.
– Вы, конечно, не настолько наивны, каким пытаетесь казаться, инспектор?
– Нет, – сказал Морс, – я нет.
– Я ненавижу гомосексуалистов, – палка угрожающе поднялась, плотно сжатая руками, окрепшими за долгие годы, проведенные в инвалидном кресле. – Я бы охотно многих из них передушила.
– И я бы охотно добавил вас в список подозреваемых, миссис Роулинсон, но боюсь, что не смогу. Видите ли, если кто-то убил Лоусона, как вы предполагаете, этот кто-то должен был отнести его на колокольню.
– Если только Лоусон не убил в церкви кого-то еще и не перенес на башню.
Это была идея; Морс медленно кивнул, удивляясь, почему он не подумал об этом сам.
– Боюсь, мне придется вышвырнуть вас, инспектор. Сегодня день моего бриджа, и я всегда утром привожу себя в порядок и немного тренирую руки.