Вытаптывая раскаленный асфальт, я силился примирится с невообразимым запахом своей новой одежды – смеси моего пота, грязной кожи, въевшегося формальдегида, которым Армия спасения обрабатывает ношенную одежду и бог весть чего еще.
Прелесть этого запаха заключалась в том, что к нему невозможно было привыкнуть, а еще в том, что с каждым шагом он менялся. Первое время я улавливал нотки заскорузлой рвоты, потом мои обонятельные рецепторы вторили, что пахнет разложившейся тушей гиены, пройдя Интернешнл дистрикт, я был уверен, что от меня исходит благоухание дерьма, выблеванного мертвой гиеной. Что-то в моей голове ломалось.
Прохожие реагировали предсказуемо моему виду и запаху. Облачившись в шкуру отсеченного от социума маргинала (а в этот момент я уже буквально сжился с проклятой футболкой) я заметил ряд вещей, которые упускал, гуляя по городу с чашкой маккиато и раздумывая в какой ресторан пригласить вечером Лию. Люди сторонились меня. Нищие ведь бывают двух видов – сидящие и стоящие. Если сидящих не замечать просто – иди себе мимо и не смотри на него, можешь иногда бросить монету в картонную коробку, чтобы потом тешить себя тем, что ты прилагаешь хоть какие-то усилия для помощи несчастных, которым повезло меньше, то стоящих, да еще и идущих тебе навстречу, игнорировать куда сложнее. Тут уже нужно прилагать усилия, уворачиваться, смещаться в сторону, вилять, чтобы, не дай Бог не коснуться социально-прокаженного, или, того хуже, не встретиться с ним взглядами. И делать это все нужно с беспристрастным лицом – словно ничего не происходит, а этот нищий с катарактой и гниющей рукой, всего лишь дуновение ветра, невидимое и моментально забывающееся. Еще один пункт социального контракта – люди которые есть и которых нет. Люди Шредингера. Я улыбнулся.
На углу Дирборн и Восьмой улиц я жадно припал к, наверное, последней водяной колонке в Сиэтле, после – набрал воды в пластиковую бутылку, найденную по пути возле какой-то стройки. Да, меня можно поздравить – я официально пал на дно, и теперь отчаянно его исследую. Мог ли я представить такое еще вчера вечером, засыпая перед телевизором под классическую серию Доктора Кто?
Во рту пересохло буквально сразу, как я напился. А если еще учесть, что я трижды прятался за углами, чтобы отлить, выводы были неутешительны – все плыло перед глазами не из-за стресса, а из-за повышенной глюкозы в крови. Мне нужно срочно найти «Сахаптин».
Я остановился и оглядел улицу. Солнце безжалостно ослепляло, пот заливал глаза. Очки я снял, так как новенький Рэй-Бен слишком диссонировал с моим образом нищего, козырек бейсболки не слишком помогал. Прислушавшись к своему организму, я ощутил хаотическое биение сердца. Если я ничего не выдумываю, меня начала терзать аритмия. Это не остановило меня от быстрого выкуривания сигареты, после которого сознание чуть прояснилось, а сердце предприняло попытки выскочить через горло. Вздохнув, я двинулся дальше.
Чем ближе я подходил к высоткам и Фест Хилл, тем незаметней становился. Люди просто отскакивали от меня, словно я был утыкан шипами. Запах, конечно, имел значение, но в основном это было следствием той социальной парадигмы, которую я начал познавать лишь сегодня. Если бы кто-то залез ко мне в голову во время моего марш-броска, он мог бы восхитится этим сюжетом:
«Молодой человек из среднего класса, волею судьбы обвиненный в убийстве, которое он не совершал, бежит от продажных полицейских. В ходе своего приключение он погружается в, лишенную радостей, жизнь обездоленных обитателей городского дна и осознает, как мало значения он раньше придавал этим несчастным, всеми покинутым людям, живущим в социальном аду, за чертой бедности. Это переворачивает его мир и после своего оправдания он начинает волонтерскую деятельность, помогая беднякам, промывая раны наркоманам и деля пищу с проститутками из гетто.»
Как-то так. Вот только правда состояла в том, что за время, проведенное в ореоле невыносимой вони, исходящей от футболки Баскин Роббинс и олицетворяющей собой всю эту субкультуру бездомных и опустившихся, я не начал испытывать ничего кроме прилива ненависти и омерзения к ним. Моя социальная маскировка, конечно, отводила от меня глаза, но, до определенной поры. До какого-то хипстера, возомнившего себя фотохудожником, в попытке найти долбанную поэзию жизни в лицах нищих или полицейского, идущего в гражданской одежде домой, которому за день впечатался в память мой фоторобот.
Нельзя расслабляться ни на секунду.
И нужно, мать его, найти гребанный «Сахаптин».
Может нужно было купить пистолет у того бомжа, которого я про себя начал называть «Кэтти». Забавно, но первый в моей новой жизни полноценный диалог у меня случился с ним. Была еще та толстуха возле банкомата, но она не в счет.
Нет, это плохая идея, Кэтти бы пристрелил меня, как только узнал бы что у меня есть еще пара двадцаток. Наверное. Или ограбил бы, но со своей прелестью не расстался бы. Я могу утверждать это с уверенностью, уж я-то знаю старика Кэтти.
Черт, мне нужен «Сахаптин».
Я сидел на автобусной остановке на Мэдиссон и наблюдал за центром Якамы Фармасьютикалс на той стороне улицы. Люди входили и выходили. Хотел бы я быть на их месте. Но я здесь. В одиночестве. Ожидающие автобуса смещались от меня в сторону, повинуясь волшебству моего силового поля.
Дважды по улице проезжали патрульные автомобили. Им не было до меня дела. Как и мне до них.
Наконец я поднялся и устремился вдоль улицы, не сводя взгляда с щуплого парня в темно-синем костюме с портфелем в руках. Ходить в таком летом можно только если тебя к этому принуждает корпоративная этика. И если ты настолько низко расположен в пищевой цепочке, что эта этика для тебя сродни библии. На пешеходном переходя я пересек дорогу и пристроился в паре метров за ним. Пройдя пару кварталов я приблизился к нему и схватив мертвой хваткой полу его пиджака, прижимая спиной к себе.
– Только издай звук, и я выстрелю.
Парень встал как вкопанный. Я ощущал мелкую дрожь, бежавшую по его тщедушному телу и тепло, а еще невыносимую вонь, исходившую от меня.
Иди вперед и поверни направо в переулок. Слушай меня и вернешься домой целым.
Дрожь усилилась, и он повиновался моему приказу. Мы медленно пошли вперед. Я не видел его глаз, но очень живо представлял, как он отчаянно вращает ими, ища зрительного контакта с кем-то из прохожих. Но, тщетно – никто не поможет. Всем насрать.
Возле означенной подворотни парень сделал попытку рвануть вперед, но я крепко держал его. С силой вжал в спину деревянный брусок, заменяющий мне пистолет, я рывком втянул его в уличный аппендикс, заставленный мусорными баками и поддонами. Нужно сказать, что к этой операции я подошел довольно добросовестно, предварительно исследовав несколько кварталов вокруг медицинского центра, в поисках оптимально незаметных мест для беседы с будущей жертвой. Скрывшись от глаз прохожих, я повернул его лицом к стене и, плотно прижавшись к затылку, прошептал, пытаясь придать голосу инфернальной убедительности:
– Плавным движением достань «Сахаптин» и положи на бак слева. Мне больше от тебя ничего не нужно. Отдай Сахаптин и будешь сегодня вечером ужинать со своей девушкой. Или парнем, или один, или с собакой, черт, просто положи «Сахаптин» на гребанный бак.
Мелко содрогаясь, аки флюгер на ветру в преддверье бури, парень резким движением полез в карман костюма. В этот момент я подумал – какого черта! Я уже качусь по наклонной, без перспективы притормозить. Должна же быть в этом проклятом мире какая-то справедливость!
– У тебя есть наличные? – спросил я паренька, уже положившего тубус с лекарством в указанное место.
– Немного. – его голос прозвучал словно треск ломающейся сухой ветки. Ветки, которая вот-вот расплачется.
– Медленно достань и положи туда же. Телефон тоже.
Он обреченно повиновался.
– Теперь ты уткнешься в стену. Знаешь песню Джона Денвера «Сельские дороги»? – парень кивнул. – Как только я уберу пистолет, начинай петь про себя. Пой медленно, в такт – классику нужно уважать. Когда закончишь – уходи. И, смирись с потерей. Деньги – не главное, а «Сахаптин» ты сможешь взять в любой момент. Если ослушаешься меня или заявишь в полицию… Может ничего не будет, а может… Ты меня понял?
Еще один неуверенный кивок.
Я отпустил его одежду и схватил деньги и инсулин, убрал брусок и сделал шаг назад.
Пой.
«Almost heaven, West Virginia
Blue ridge mountains, Shenandoah river…»
Парень тихо бормотал текст песни. Шептал он, словно мать, укачивающая ребенка, еле двигая губами, тихо и сбивчиво. Какого дьявола! Я ведь четко сказал – петь про себя.
Я достал из сумки собачий поводок, приблизился и накинул его на шею ослушавшемуся. Что, мать его, непонятного во фразе «пой про себя»?!
“Country roads, take me ho…”
Звук оборвался, перейдя в сухой хрип, как только я резким движением стянул концы поводка. Парень издал сдавленный стон, хватаясь за петлю, сдавливающую горло и стирающую кожу. Теперь ему долго придется носить высокий воротник. Интересно, корпоративный этикет предусматривает такой вариант гардероба?
Он отчаянно скоблил шею, царапая себя, в тщетных попытках зацепиться за дубленную кожаную полоску, перекрывшую доступ к кислороду и терзающую нежную среднеклассовую кожу. Почему люди в пограничных ситуациях настолько глупы? Какой смысл цепляться за петлю? Это контрпродуктивно. Куда результативней было бы бит меня или… Не знаю, любое другое действие было бы осмысленней.
Не выпуская из обеих рук концы импровизированной гарроты, я развернулся, прижав спину к его спине и прогнулся вперед. Ноги парня хаотично задергались в воздухе. Хрипы стали сдавленней и тише. Я резко дернул поводок вниз. Что-то тихо хрустнуло, и несчастный затих.
Я вскрикнул и очнулся.
Небо, в которое я смотрел, распластавшись, потемнело и покрылось звездами, слабо мелькающими сквозь тонкую завесу облаков. Я сел. Голова раскалывалась, болели руки. Я взглянул не них – окровавленные, костяшки сбиты, царапины на предплечье.