Зеке, стоявший у его стороны кровати, отвесил ему ощутимый подзатыльник, видимо расценив вопрос как издевку. Хотя, учитывая его глухоту, это скорее была реакция на инициативу. Скиттлс дернулся от удара. Шеф приподнял руку, показывая Эзекилю, что это лишнее.
– Скиттлс, малыш, что случилось? – мягким, почти бархатным голосом поинтересовался старик.
– Вот это было обязательно?! – зло бросил Скиттлс Зеке, растирая кровящей рукой затылок. – Не знаю я что произошло. Я встретился со Змеем, мы поговорили, он показывал мне товар… – он посмотрел в глаза шефу, – Потом… Черт, я не знаю, что было потом. Я… Я не помню, он, наверное, огрел меня чем-то, память и отшибло. Все шло нормально, пока…
– Когда мой телефон разрывается от непрекращающихся звонков, с требованиями объяснить одного мертвого черного, в гости к которому поехал второй черный, это не то что люди называют нормально. – шеф повысил голос, – Тебя послали забрать вещь и отдать другую вещь. Это, мать твою, куда проще, чем принести из кухни стул, верно Трой? – старик повернулся к новенькому, тот вздрогнул от неожиданности и выпалил:
– Да, сэр.
– Видишь, Трой сам подтираться научился, не далее, как вчера, и тот считает, что не справится с подобным заданием мог только умственноотсталый дебил. – шеф перевел взгляд на Зеке. – Эзекиль, мой мальчик, сравнение этого придурка с дебилами оскорбляет последних? – Зеке уверенно промычал «да».
– Эзекиль со мной согласен, а он кое-что знает о дебилах. – старик встал. – Что еще ты можешь сказать?
Скиттлс загнанно огляделся, жалея, что не взял Глок из тайника – свой пистолет он оставил в бардачке машины.
– Мы разговаривали. Я осмотрел товар, передал ему ключи отсчета. Потом что-то произошло. Он напал на меня. Хотел ограбить. Я защищался, защищал товар. Голыми руками. – Скиттлс протянул окровавленные руки, подтверждая свои слова, – Мне нужно к врачу, память должна вернуться. Я все вспомню.
– Где ампулы? – резко осек его шеф.
Скиттлс кивнул в сторону Зеке.
– В прикроватной тумбочке.
Эзекиль открыл ящик и достал кофр. Откинув крышку, он осмотрел содержимое и кивнул шефу. Тот снова уселся на стул, расставив ноги и оперевшись на трость. Помолчав, посмотрел в глаза Скиттлсу:
Это ты вызвал полицию?
Скиттлс нерешительно кивнул, во рту было сухо, словно во всех пустыня ада вместе взятых.
– Зачем? Впрочем, не отвечай. – старик склонил голову. На секунду показалось, что он задремал, но встрепенувшись, шеф снова посмотрел на Скиттлса, – Я вовсе не расист. Но вот мой дед… Он был тем еще сукиным конфедератом. Он часто повторял – не поручай черному ничего сложнее чем принести стул. Южане… Но я не расист, и никогда им не был. Но, я всегда считал черных… более инфантильными, что ли. – старик прокашлялся. – Твоя мать. Святая женщина. Тоже была инфантильной. Ты такой же. Все-таки хорошо, что мать не видит, как ты обосрался. В очередной раз. Я всегда опекал тебя, помогал, воспитывал, черт его дери. Я делал куда больше, чем должен был. – Старик грустно посмотрел на Скиттлса и кивнул.
Периферийным зрением Скиттлс заметил движение за спиной, он даже инстинктивно вскинул руки, но у него просто не было шансов. Мокрая петля уже опоясала шею и неумолимо сжималась. Шелковый галстук – изобретение Зеке. Помнится, тот утверждал, что нет ничего прочнее мокрого шелка, к тому же считал это своеобразной фишкой – убивать стильно, красиво, со вкусом. Он пришел, судя по всему, с уже смоченным в виски орудием убийства, значит у Скиттлса не было шансов, он был обречен еще до того, как распахнулись двери.
Петля сдавила шею, Эзекиль слегка направил ее вверх, сдавив намертво челюсти. Руки жертвы судорожно пытались нащупать полоску ткани (интересно, а какого цвета крават лишит его жизни?), сжимающую трахею. Первая инстинктивная реакция. Скиттлс быстро осознал бессмысленность этой затеи и попытался дотянуться до глаз Эзекиля, тот ушел отрепетированным наклоном назад, ни на миг не ослабляя хватку. Скиттлс, ощущая каждой порой тела увядающую жизнь, предпринял атаку на руки душителя. Царапая и рвя кожу, он, угасающим сознанием, понимал, насколько это безрезультатно – загрубелая, словно выдубленная кожа рабочих ботинок, принимала борозды ран, не принося никакого дискомфорта Зеке.
Кто-то с силой дернул его руки к груди. Роман. На ноги кто-то сел, наверное, Трой, сил смотреть не было – глаза закатывались. Если до этого Скиттлс чувствовал лишь колоссальное давление челюстей и запавший язык, то теперь ощутил горячий жар удушья. Кажется, он обмочился. Послышалось чертыхание Троя. Старый, умудренный голос издал звук, с которым песчинки песочных часов перетекают в нижний сосуд:
– Ничего, малыш. Мертвецам неведомо бесчестье.
Скиттлс не сопротивлялся. Светлая точка улетала ввысь, или это он несся вверх. Начались конвульсии. Он ощутил их. А потом его заволокла всепоглощающая тьма, не предвещающая ничего. Гул смерти прервался – не слышно ни кряхтения Зеке, ни ругань Троя, не ощутим уже легкий аромат виски, исходивший от галстука (наверное, фиолетового). Все заволокла тьма.
15
Бесчисленное множество поэтов и писателей сотнями лет пели осанны первым лучам утреннего солнца и ласковым дуновеньям предрассветного ветерка. Тысячи их сравнивали эти минуты с зарождением новой жизни, со снисхождением вдохновения с небес, с триумфом света над тьмой. Многообещающая новизна, пронизанная утренней летней свежестью. Прилив, смывший все тревоги прошедшего дня. Песня, несущаяся по миру, возвещающая о том, что жизнь продолжается.
Я не чувствовал ничего из перечисленного. В глубине души, я ощущал, что те люди, что начинали свое бесцельное хождение там, внизу, у подножья моего убежища. И это вызывало во мне нарастающее раздражение.
Никогда прежде я не задумывался о том, насколько быстро нагревается крыша. С первыми лучами солнца я очнулся от крепкого сна, моим будильником стали раздражающие солнечные лучи и томительный жар, исходящий от поверхности, на которой я спал. Голова раскалывалась на части, ломило спину от бездвижного пребывания на жестком и неудобном ложе, которое я соорудил из своих тряпок.
Матерясь и отплевываясь, я перетащил свои вещи в тень и завалился досыпать. Потом снова. И еще раз. Долбанное, безжалостное солнце преследовало меня. В последние сутки мои преследователи могли бы выстроиться в весьма длинную очередь.
Если бы кто-то сейчас задал мне обычный, ординарный вопрос «как спалось». Я бы впал в ступор. А потом сказал бы, что спал хорошо. Крепко, как младенец. Не просыпался, не видел лица мужчины из туалета, старушки из пригорода, испуганного клерка из подворотни, даже толстухи, которую встретил возле банкомата. Моя совесть не бередила меня. Муки, страдания, терзания. Все это не проникало в безмятежность моего сна.
Проблемы начались утром. Проблемы в моей голове.
Как порой бывало в прошлом, ты просыпаешься утром с похмелья, и первая мысль в твоей голове – что произошло в реальности, а что – плод отравленного алкоголем мозга. И, хотя вчера я не пил, за что корил себя, скрутившись калачиком на остывающей, чужой крыше, раз за разом, мысленно возвращаясь в магазинчик индуса, где, уходя, я хватаю бутылку бурбона, но ощущения были схожими. Я долго лежал, выуживая из памяти моменты предшествующего дня, с зыбкой надеждой, что все они окажутся лишь результатом бурного воображения, спровоцированного попойкой.
Но, нет. Чем больше информации восстанавливал отдохнувший мозг, тем сильнее заключала меня в свои объятья паника. Весь ужас, все те страдания, которые я принес вчера людям. Вся боль, весь страх, который я испытал вчера. Мрак, в который я оказался погружен, казался настолько иллюзорным и невероятным, что выкристаллизовывался передо мной довлеющим колоссом, тянущим свои каменные руки к моей голове, чтобы одним качанием лишить меня рассудка.
Сейчас, сидя на парапете высокого здания и глядя на суетящихся людишек, я не уставал выискивать среди толпы маленького человечка и задавать себе вопрос: хуже ли ему, чем мне? Нет.
Всепоглощающая жалость к себе буквально распирала меня. Я упивался ею, разглядывая вчерашний день, словно неандерталец кубик Рубика, не зная с какой стороны к нему подойти. Насколько все-таки велика роль адреналина в мышлении человека, как сильно он подстегивает все мыслительные процессы и как здорово выключает рубильник страха и сомнений. Вчера я не задумывался ни о чем, кроме выживания. Не быть пойманным и продлить кредит свободы, выписанный мне жизнью. Дилемма убийца ли я, была отправлена на самые пыльные антресоли моего сознания, где она и дремала до сегодня.
Я спрыгнул с парапета. Не в пустоту, отделяющую меня от мостовой, а на горячую поверхность моего временного пристанища, смерил крышу парой шагов, направился к пристройке, возвышающейся на ней, упал на колени и, уткнувшись лбом в шершавую стену, зарыдал.
Я плакал открыто и искренне, как не плакал с детства, подвывая и стискивая зубы, постанывая в такт вздрагиванию плеч, обреченно и жалобно, своим утробным сдержанным воем, взывая к маме. Как я хотел очутится рядом с ней, положить голову на плечо и плакать, изливая боль на мягкий шерстяной пуловер, пахнущий лавандой кондиционера для белья и постыдным дымком ментоловых сигарет, выкуренных украдкой на крыльце. Я знаю, что тогда, моя боль, мой страх, моя растерянность, все что гложет меня, покидало бы меня с каждой каплей слез. Сейчас же я гортанно рыдал лишь втягивая себя обратно в омут ужаса и паники.
Оторвав взмокший лоб от оштукатуренной стены, я вытер сопли, размазав их по лицу, смешивая со слезами. Судорожно дергаясь и задыхаясь, я попытался взять себя в руки. На это ушло минут двадцать.
Сегодня мое положение предстало во всей своей омерзительной кошмарности. Прямо передо мной. Со сном порвались все страховочные нити, удерживающие меня над пропастью паники. Оголенная реальность пялилась на меня своими мертвыми, пустыми глазницами, и я, не в силах отвести глаза от ее порочной наготы, топтался на краю обрыва.