– Какой товар? Ты же помнишь, что с началом Заката торговля наркотиками станет бессмысленной.
– А кто говорит о наркотиках? Может они йо-йо продавали, или что там сейчас популярно у молодежи? Короче, сегодня все стало на свои места. Палмера находят свои же и наказывают за провал встречи, задушив его. Потом загружают багажник машины кирпичами. Кстати, может кирпичи и были предметом сделки. – Джеффри расхохотался. – И топят машину вместе с трупом Палмера. Закрой они нормально багажник – мы бы до сих пор искали Палмера в офисах Якамы и на границе с Канадой. Теперь, мы установим причинно-следственную связь произошедшего с организованной преступностью и передадим дело в соответствующий отдел. Или в ФБР. Суть в том, что наше дело – закрыто. Я уж не знаю, что нам должны сообщить в химчистке, чтобы моя стройная картина оказалась разрушенной.
Эмили пожала плечами.
– Может ты и прав. Но, даже если и прав, то морального удовлетворения мне это не принесет.
– Если ты за моральным удовлетворением, то нужно было заниматься совсем другой работой. – Джефф подмигнул напарнице.
– Слушай, химчистка же находится на Оркас-стрит?
– Да, вроде.
– Я там жила недалеко, на Люсиль. Там есть совершенно волшебное место с невероятными имбирными пирогами. Давай заедем на полчаса.
– Ненавижу имбирь.
– Рассел, ты должен попробовать этот пирог. Он перевернет твой мир и, может даже, сделает из тебя человека. – Эмили рассмеялась. Джефф улыбнулся, отчего-то настроение было прекрасным, несмотря на очередную попытку тяжелого летнего солнца сжечь город вместе с его обитателями дотла.
– … и он приходит ко мне на днях, и говорит: «папа, я хочу записаться в юниорский клуб Сиэттл Саундерс». Я чуть со стула не упал. В городе, где есть Сихоукс и Маринерс, мой сын выбирает гребанную команду по гребанному соккеру.
Чтобы доехать до Оркас, нужно было пересечь чуть ли не весь город с севера на юг, так что разговор скоро перешел в плоскость обсуждения семьи Джеффа и, в частности, его сына Бена. Эмили испытывала искренний интерес к жизни Джеффри. Он принимал это. Не без удовольствия, так как друзей у него почти не было (Аманда часто шутила, что не мешало бы подружиться хотя бы с четырьмя мужчинами, потому что, в случае чего, гроб они с Эмили вдвоем не поднимут), в силу скверного характера и нелюдимости, а с Эм у них установилась какая-то незримая связь и понимание, поэтому он без стеснения делился с напарницей почти всеми проблемами и переживаниями.
Эмили же в свою очередь, восполняла этим общением дыру в своей жизни, которую должен был бы заполнить муж и дети, но, к сожалению, она не имела этого. Во многом благодаря своей матери, которая всеми силами отравляла жизнь свей дочери и неустанно требовала к себе внимания. Частенько, Джефф, будучи выпившим, размышлял о том, не всадить ли этой старой суке пулю в лоб. Это было бы лучшим подарком для Эм.
– Рассел, ты чокнутый. Бен не сидит за видеоиграми, не курит крэк за углом, а просит дать возможность заниматься спортом, а ты делаешь из этого проблему.
– Эмили, знаешь зачем ему юниорская команда при команде Саундерс и почему он не может заниматься соккером в школе? Потому что единственная команда по соккеру в его школе – женская.
Эм рассмеялась в голос.
– И что, я тоже в школе играла в соккер.
– А я о чем! Ладно, Стабле, слушая, я сейчас открою тебе секрет. Соккер, это ведь неправильное название этого вида… спорта.
– Я знаю. В Европе это зовется футболом.
– Замолчи, женщина! – Джефф картинно ударил по рулю. – Есть только один футбол – в шлемах и с коричневым мячом. И одна команда – Сихоукс. А то, что европецы зовут футболом – гомобол.
– Гомобол?! – Эмили покатывалась на сиденье от хохота.
– Посуди сама. Ноги даны нам природой для одной простой функции – передвижения. Ходьба, бег, что там еще? А теперь назови мне еще одну игру, помимо гомобола, в которой используются ноги. Черт, назови хоть одну вещь, которую ты можешь сделать ногами.
Эмили хохотала:
Господи, Рассел, да что там у тебя в голове творится. Тебе самому с собой наедине не страшно?
– Нет таких занятий. Ногами – ходят! А соккер строится на использовании ног, то есть игроки в это богопротивное занятие пользуют части тела не по назначению. – они остановились на светофоре, Джефф наклонился к смеющейся Эмили, и заговорщицки прошептал: – а знаешь, кто еще использует части тела не по назначению? Геи!
– Джефф, поверни за светофором направо, – сквозь новый приступ смеха произнесла Эмили.
– Ага. Так вот, я не хочу потом терзать себя мыслью кто из них муж, а кто жена, я стар и старомоден для этого. А все началось с футбола.
– Здесь паркуйся. – Эм показала пальцем на стоянку возле непримечательного здания с вывеской «У Эбби», – Хочешь бесплатный совет? Никогда, слышишь никогда больше, никому не рассказывай это. Особенно, нашему психологу. – улыбаясь сказала Эмили, открывая дверь.
– Думаешь подумают, что я псих?
– Думаю у твоего собеседника у самого крыша поедет. Это у меня уже иммунитет.
– Рэндалл! – закричала Эмили, войдя внутрь.
– Нэнси Дрю! – воскликнул здоровяк за стойкой.
– Где у вас уборная?! – копируя их вскрикнул Джефф.
– Туда. – показала Эм и пошла к Рэндаллу, расставив руки для объятий.
– Малышка, Нэнси, ты еще помнишь те движения, которым я тебя учил? – Джефф пошел по направлению к туалету, стараясь не прислушиваться к разговору. Ему быстро стало ясно, что Эмили хотела сюда не из-за пирога, и что с этим местом у нее связаны какие-то воспоминания, к котором он, Джеффри Рассел, не имеет никакого отношения. Он вдруг ощутил иррациональную ревность и что-то похожее на обиду. Словно он оказался на свадьбе бывшей.
В закусочной было пусто, лишь на одном столе лежали очки и стояла тарелка с омлетом и чашка с кофе. Джефф открыл дверь уборной. В нос ему ударил сигаретный дым. Подойдя к писсуару, он расстегнул ширинку. Он никого не видел, запах дыма усилился, видимо парень курит в кабинке.
– Приятель, а на улице покурить нельзя было? – недовольно и громко сказал Джеффри.
– О, это же моя любимая песня, прибавь немного! – попросила Эмили Рэндалла и игриво рассмеялась, начав тихонько подпевать и вилять бедрами, совершая ритмичные пассы руками в такт “Сельским дорогам” о которых пел Джон Денвер.
17
В голове яркими вспышками возникали и исчезали слова. Из-под дальних крыш, с мансардных, забытых этажей моего сознания вязкой жижей стекали обрывки музыки. Звон и темнота сплелись в единоутробном, инбриндинговом симбиозе. Хаос возникал и сразу таял.
Туннель света, влекущий к себе, материализовывался и расползался в окружающем мраке. Время взрывалось пыльным грибковым маревом отравленных спор. Время текло ртутным ручейком по бархату девственной кожи. Империи возникали и рушились, черные дыры сжирали материю, песок струился сквозь пальцы со стеклянным звоном, разрезая кожу на миллионы крохотных борозд, сочащихся зловонными испражнениями переваренной боли.
Светлый коридор возникал на периферии горизонта событий, расползаясь бесконечной исчезающей паутиной, уходящей в бесконечность. Никто не звал. Никто не манил к себе. Ангелы не трубили. Глубокий, пронизывающий душу голос не приказывал вернуться назад дабы искупить грехи и не влек за собой к вратам Эдема. Боль, невыносимая тишина, разрывающая перепонки, отчаяние…
Свет обжег. Наконец-то, видения стали осязаемыми. Солнечный луч воткнулся льдиной в мою глазницу. Звуки города доносились до меня с нарастающим шумом, словно миллиарды всадников, приближающихся к крепости. В один момент все сошло к одному – зрение и слух, ведомые болью, пробились к изможденному сознанию, выворачивая его наизнанку.
Я приходил в себя. Медленно и мучительно. Реальность постучались сначала в ребра. Судя по всему, они были сломаны. Не знаю, сколько их было сломано, но уж точно не одно. Каждый вдох давался мне с трудом и болью, заставляя пожалеть о возвращении к жизни.
Резкий спазм заставил меня перекатиться на бок и изрыгнуть желчь на грязный асфальт. Конвульсивные потуги в дуэте с острой болью в груди и боках обернулись настоящей пыткой. Я часто слышал, что люди говорят, что «чуть не выблевали внутренности». Всю жизнь для меня это было фигурой речи, нелепой метафорой. Сегодня же такая формулировка бесцеремонно постучалась в мою реальность. Клянусь, закончив, я ожидал увидеть возле себя кровавые ошметки своего желудка, селезенки и еще чего-то.
Но, разлепив единственный глаз я с удивлением увидел лишь грязно-желтую лужу желчи. И она была девственно-желчного цвета, без единого сгустка крови. В тот момент, это мне показало таким чудом, что на секунду я уверовал в бога.
А чего еще от меня ожидать? Секунды назад, я был фактически при смерти, или как еще назвать чувство, которое испытывает человек, которого, на полном ходу, переехал товарняк. А потом вернулся и переехал еще раз. И еще раз. Мне было очень-очень плохо. Правый глаз не открывался. А может его уже и не было вовсе – я боялся смотреть на свое отражение в лужах сомнительной жидкости, окружавших меня. Относительно ребер и грудной клетки я уже жаловался, но дышать было настолько болезненно, что не грех пожаловаться еще раз. Голову я воспринимал как чайник викторианской эпохи, который упал с нижних слоев атмосферы на мостовую. А потом по нему проехался товарняк. После чего чайник склеили и водрузили мне на плечи. И теперь меня терзало ощущение, что соверши я одно неаккуратное движение, как вся эта хлипкая конструкция рухнет на земь, разлетевшись на кусочки столь мелкие, что найти их не осилит ни королевская конница, ни королевская рать.
Я перекатился на живот, застонав от резкого укола в боку, оперся на локти и попытался стать на колени. Как только мне начало казаться, что у меня это получается, правая рука дрогнула, и я уткнулся лицом в лужу желчи, издав жалобный, полный страдания вскрик. Это о себе напомнил сломанный нос, встретившийся с асфальтом.