– Они пытаются играть на чувствах! Ты сам так сказал. Значит, если у тебя в сердце ничего не зашевелилось, то у тебя нет ни сердца, ни чувств!
– Лия, солнышко, уймись, я что-то не видел, чтобы ты тоже тянулась за кредиткой…
Ту ночь я провел в своей квартире, запивая черствую пиццу из холодильника дешевым скотчем. После, мы долго не разговаривали, и мне стоило немало усилий и подарков, чтобы вернуть расположение Лии. Львиная часть подарков адресовалась Адаму.
О чем это я?
Суть в том, что вопреки мнению моей девушки, я не был бессердечной сволочью и умел сопереживать. Мне было невероятно жаль всех несчастных. Всех – даже кошек и собак, чьи трупы украшали дорожные полотна и обочины, даже мышей в лабораториях, даже замученных животных в цирках, со взглядом безнадеги и отчаянья. Что уж говорить о людях. Вполне возможно, что именно от этой жалости и любви я не находил в душе нужных отзвуков, которые бы резонировали с объектами разнообразных программ помощи. Я, руководствуясь все теми же любовью и жалостью, считал, что высшее проявление заботы о близких – смирение. Смирение со знанием, когда нужно отпустить ситуацию, во благо тех, кого любишь.
Именно эту мысль я пытался ей донести. Что вовремя сдаться – тоже победа, а если этот шаг сделан во имя любимых – он вдвойне значителен и милосерден. И, что пользоваться аргументами, особенно неочевидными и рассчитанными на слабость – подлость. Я искренне верил в этот элемент своего мировоззрения.
Еще я верил, что случись со мной подобное несчастье, я буду мирно возлежать в своей кровати, обмотанный трубками капельниц, сжимая в своих руках ладошки детей и внуков, кивая головой на их обещания, что «все будет хорошо» и проявляя заинтересованность в рассказах об «экспериментальных методах лечения» и том, что они «обязательно найдут деньги». А после, лунной ночью, я пойду в пролесок, который, непременно будет рядом с моим домом, и пущу себе пулю в рот, где-то под сенью вековой сосны.
Я искренне в это верил. Это стало для меня своеобразной религией, симбиозом моего цинизма и мизантропии, и, во многом, отправной точкой в построении отношений с окружающими.
В той или иной форме я сотни раз переварил мысли по этому поводу, пробираясь к дому миссис Тилен. Дому, стоящему напротив дома Лии и ее сына Адама. Дому, расположенному через дорогу от дома самых близких мне людей, по сути – моей семьи. Я не признавался себе, но это было и не нужно. Я не хотел произносить в слух, пусть даже про себя, что я продираюсь туда, чтобы найти возможность встретится с Лией, втянув ее в эту кошмарную историю. Поправ при этом всю свою, годами взращённую философию, расколов краеугольный камень своего естества.
А все почему? Потому что, я был на грани, и вот-вот мог свалится вниз. Хотя существовала вероятность, что за краем обрыва меня сразу встретит твердь, а глубокий грозный голос откуда-то сверху скажет: «Падать больше некуда. Ты на дне». Но я рвался вперед, к своему единственному, призрачному шансу. Готовый жертвовать всем и ставить под угрозу самых близких. И все ради чего? Ради проклятой тяги к жизни…
Вдруг я ощутил незнакомое доселе мне чувство – все периферийные переживания и ощущения, как отрезало. Словно хомяк в прозрачном пластиковом шаре, я катил вперед, лишь мельком отмечая происходящее вокруг. Вся палитра боли, что я испытывал, от тупой и приглушенной до яростной, взрывающейся изнутри, от которой темнеет в глазах и пронзает виски, вдруг стала легкой, но навязчивой музыкой на фоне. Как лошадь в попонах я двигался вперед, лишь изредка выныривая из омута отчаяния, чтобы сверить правильность дороги, которая вела меня к дому старой миссис Тилен в тенистом переулке напротив Лии.
Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Я проходил все эти стадии одновременно. Сжимая и разжимая кулаки, я продолжал отрицать все произошедший со мной за последние дни события, испытывая злость на себя, на окружающих, на всю свою никчемную жизнь. Безразличие и отрешенность заволокла мое сознание, вгоняя в уныние и шепча подсознанию, что все мои действия не ведут никуда, кроме неизбежного грустного итога. Но, все же я продолжал торг со своей совестью, с тем, что от нее осталось, убеждая ее и себя, что мои действия не так уж сильно противоречат нормам моей собственной этики и моему кодексу восприятия мира. Это не слишком помогало, и принятие пока оставалось самой недостижимой стадией из всех. Хотя, совокупность моих мыслей и действий говорила о том, что принятие я познал, едва ли не первым из этих стадий.
Невероятно, но всего лишь пару десятков часов назад, я крался, вздрагивая от каждого предмета, сочетающего в себе голубой и белые цвета, я чуть не потерял сознание, увидев фоторобот со своим лицом, прятал неукротимый нервный тремор, пряча руки в карманах. Теперь все изменилось.
Я предал себя в управление инстинктам. Мой разум витал в верхних слоях атмосферы, время от времени совершая затяжной прыжок в плотные облака боли. Боль стала моим верным спутником, не отходя от меня ни на шаг, притормаживая час от часу, но следуя за мной в унисон моему сбивчивому ритму.
Я шел пешком знакомыми улицами, и незнакомыми улицами, протаптывая, шаг за шагом, ярды новых дорог в новом для меня городе. Иногда сознание возвращалось ко мне и я улавливал брезгливые взгляды сторонящихся прохожих, один раз мне стало не по себе, когда я ожидал зеленого сигнала светофора на оживленном перекрестке – меня испугало, что какой-то добросердечный полицейский может обратить внимание на избитого грязного бездомного, с желанием помочь. Людей, заполнивших улицы, эти опасения не касались. Лишь однажды, когда я, прислонившись к углу кофейни пытался утихомирить сердечный ритм, ко мне обратилась девушка. Она подошла и, наклонившись заглянула мне в глаза, спрашивая все ли со мной в порядке. Я грубо послал ее. Очень грубо, куда грубей чем должен был. И спешно двинулся подальше, пока еще кто-то не решился поправить карму за мой счет.
За пару кварталов до дома миссис Тилен, мне стало казаться, что я солдат. Я продираюсь через джунгли Вьетнама, а с неба не прекращая льется дождь. Я раздвигаю руками заросли, тону в чавкающей земле и очень боюсь провалиться в одну из нор проклятых вьетконговцев.
Поймав момент в кратком просветлении своего воспаленного сознания, я пришел к выводу, что вламываться в чужой дом с парадного входа – не лучшая идей, поэтому я откорректировал маршрут, решив для начала попасть на задний двор, благо дом миссис Тилен одной стороной выходил на дорожку, густо поросшую плющем.
Не знаю, за счет чего и какими силами, но следующий раз, придя в себя я обнаружил, что смотрю на дверную ручку на веранде соседки Лии. В голове что-то щелкнуло, и мой взгляд прояснился, правда боль тоже стала сильнее, перестав быть абстрактной и приобретя вполне осязаемые очертания.
Неужели я дошел? Добрался? Не галлюцинации ли это? Последний вопрос был более чем актуален, вероятность того, что все это мне кажется, была крайне высока. Об этом вторил мой внутренний диагност и мое общее плачевное состояние.
Я провел пальцами по шершавому дверному полотну, покрытому трещинами старой краски, нежно, словно к любимой, прикоснулся к пыльному, давно не мытому окну двери. Нет, вроде бы не сон и не наваждение. Превозмогая боль я огляделся – неухоженная лужайка с высокой травой, засохшие цветы в старомодных кадках, безвкусное кресло-качалка на крыльце. В воздухе висела тишина, нарушаемая щебетанием птиц, никаких сирен, криков, шума городских улиц – лишь тишина и запах свежей травы и запекшейся крови. Все было настолько хорошо и безмятежно, что я не мог убедить себя в реальности происходящего.
Ладно, если я погряз в своих мечтах, пусть это длится дольше, – сказал я себе и спрятав руку в грязный рукав худи, уверенно ударил в ближнее к замку окошко двери.
В доме стоял затхлый запах смеси пыли, сырости и забвенья. Нужно сказать, что миссис Тилен никогда не отличалась особой педантичностью и чистоплотностью, хоть и позиционировала себя в качестве этакой открытки из ревущих двадцатых – старомодная, ухоженная и кокетливая. Ее нисколько не смущало, что этот образ слегка диссонировал с реальностью и, вообще, был нелеп и вычурен.
В целом, она была хорошей женщиной и доброй соседкой. Хотя, почему была? Возможно, именно сейчас она проигрывает очередную партию в криббидж, переругиваясь с другими игроками и потягивая охлажденный мятный чай с мелиссой. У Лии сложились доверительные, а может даже дружеские отношения с ней. Она не раз забирала их почту, сидела с Адамом, когда нельзя было найти няню, и угощала приторными сгоревшими брауни. Лия в долгу не оставалась и привлекала меня к исполнению этого социального контракта. Я не раз и не два чинил в этом доме розетки, менял прокладки в кране, а однажды даже выгнал опоссума из кухни. Не то чтобы у миссис Тилен не было денег на водопроводчика, просто: «пришлют еще какого-то мексиканца, или еще хуже – итальяшку». О чем говорить, если во время нашего знакомства, она, вместо приветствия поинтересовалась не итальянец ли я. Благодаря ее иррациональному страху перед некоторыми народностями, я получил превосходную возможность изучить ее дом и узнать, что никаких охранных систем в нем нет.
Аккуратно прикрыв дверь, я прошел в кухню и припал к крану. Он с брызнул ржавой струей и зашипел. Вода, судя по всему, отключена. Черт. Я с грустью поднял голову и посмотрел в окно. Кухня выходила на дорогу и на дом Лии. Я застыл, словно и не знал об этом. Что-то подкатило к горлу и мне захотелось плакать. Не от того, что я соскучился по Лии, а от того, что она, этот ее дом, эти, до боли знакомые, очертания кустов, они все напомнили мне о прошлой нормальной жизни. Вот она – за стеклом, я вижу ее в мельчайших деталях, но не могу даже прикоснуться…
Из ступора меня вывел ярко-зеленый фургон Якама Фармасьютикалс, пронесшийся по дороге, заслоняя образ моей нормальной жизни.
Взяв себя в руки, я, покачиваясь пошел наверх, в комнату хозяйки. Упав на замызганный, пахнущий мочой и плесенью диван я прикрыл глаза. Верней один глаз, прикрывать второй нужды не было. Полежав несколько минут, я почувствовал, что могу отключится.