21
Мир – жуткое и неприятное место. Мы все живем в его недрах, соблюдаем его правила, строим мечты и планы, жалуемся на неудачи и, кажущуюся нам несправедливость, даже не понимая, насколько хрупкой является почва, на которой зиждиться наша реальность. Один нелепый шаг, невероятное стечение обстоятельств, шаг в сторону, поворот не вовремя – и вот уже меняется перспектива твоего взгляда на мир. Ты взираешь снизу вверх на более удачливых соплеменников, раздирая в кровь руки, которыми пытаешься ухватиться за острые края провала, в который провалился.
Я лежал на пыльной кровати, разглядывая причудливый узор трещин потолка и, думал. Сейчас я размышлял о том, сколько нужно времени человеку, которому ампутировали руку, чтобы привыкнуть к своей потере и научится с ней жить. Потом я задумался о роли нелепости в судьбе человека.
Я представлял, как какой-то несчастный идет по улице, у него развязывается шнурок. Секундное дело – зашнуровать ботинок. Но через десять метров, когда он пытается открыть дверь своего офиса, на вывеске ослабевает болт, и… Отрезанная рука и на плейстейшене он больше не поиграет. А ведь, не заметь он развязавшийся шнурок…
И самое страшное в такой ситуации – не ампутированная рука, нет. Самое страшное – остаток жизни, проведенный с тенью нелепости, нависшей над тобой. Какие бы компенсации человеку не выплатить, сколько неподдельной и искренней жалости на него не излей – он всегда, всегда, будет возвращаться к тому злополучному шнурку, к тому гребанному прохожему, что указал на него, и думать, изводить себя мыслями о нелепости и хрупкости этого мира.
Не нужно быть чертовым психоаналитиком, чтобы понять, что все эти мысли роились в моей больной голове неспроста. Естественно, я сублимировал свои переживания, приобретённый опыт прошедших дней, лишь бы сбежать из затхлых стен своего нового убежища и отогнать мысли о Сахаптине.
Механизм диагностики в моем организме был безнадежно сломан. А то, что от него осталось – мигало красным цветом и полыхало одним словом – «безнадега». Хоть это и не медицинский термин, но им можно было характеризовать как мое физическое состояние, так и мироощущение.
Мне казалось, что во время вчерашнего марш-броска я исчерпал оставшиеся ресурсы не только удачи, но и своего здоровья. Тот переход вызывал у меня приступ тошноты и головокружения, лишь только я о нем вспоминал. Сейчас я не мог подняться с кровати. Голова болела так, словно кто-то вогнал раскаленный штырь от макушки до основания черепа. В глазах возникали темные блуждающие пятна, и, казалось, что неведомая сила пересыпает толченое стекло между висками. Тело ныло невыносимой тупой болью, что, впрочем, было к лучшему – когда виски ныли, выдавливая слезы из глаз, я просто бил себя в район сломанных ребер. Более сильный болевой импульс распознавался мозгом как приоритетный и, я получал секундную передышку и возможность убедится, что боль в теле ничем не лучше мигрени.
Но как бы меня не терзали физические страдания, было что-то, что сводило меня с ума куда сильнее. Окно. Большое грязное окно, закрытое старомодными пожелтевшими жалюзи, через которое проникал безжалостный утренний свет и притягательные звуки летней улицы. Меня бередила одна только мысль, что, прильнув к этому окну я смогу утолить жажду, мучившую меня последние дни. В бесконечном перечне своих мучений, информационный вакуум был, пусть, не первостепенным, но не последним. К тому же губительная мысль, хоть на мгновение, увидеть силуэт Лии, сводила меня с ума, заставляя забыть обо всех опасностях, неумолимо подстерегающих разыскиваемых убийц, пялящихся через окна чужого дома в благополучном районе средь белого дня.
Спустя время (а оно стало для меня весьма неопределенной субстанцией) я понял, что нет смысла бежать от основной цели моего прихода сюда. Сил не было. Сил не было настолько, что, когда мне захотелось помочиться, я сделал это в пустую пластиковую бутылку, хотя туалет был в паре метров на первом этаже. И все же, я дополз до окна.
От пейзажа за грязным стеклом меня бросило в жар. Я ощутил всем телом этот жар, исходивший от раскаленного асфальта и слепящих бликов проезжающих машин, но не от этого меня обдало горячим потоком. Я увидел дом Лии, бесконечно далекий в своей близости. Осколок вчерашнего дня, бьющий недосягаемостью в самое сердце. Воплощение уюта, заботы и безопасности. Все человеческое, что еще теплилось во мне, сжалось в микроскопическую точку, а из глаз брызнули слезы.
Старый двухэтажный дом с потрескавшимся голубым фасадом, с трогательными кружевными занавесками на первом этаже и шторами с Зеленым Фонарем, на втором, в комнате Адама. В гостиной застелен диван старым лоскутным пледом, по дому разносятся хлопки попкорна, взрывающегося в микроволновке, а мы с Лией спорим о том, какой фильм смотреть. Она смеется. Когда она смеется, я понимаю, что мне все равно что смотреть.
Я отвернулся, утирая слезы. Было ощущение, что я подглядываю из-за ширмы за изменой дорогого мне человека. Как же больно! Мигрень, сломанные ребра, все синяки и ссадины не сравняться с этой болью. Худший кошмар из всех возможных. Все вокруг говорит о том, что стоит лишь перейти дорогу и с небольшим усилием нажать на потертую кнопку звонка, чтобы услышать глубокую трель, а после – легкие шаги и мелодичный голос из-за двери, называющий тебя по имени. Тридцать ярдов. Спуститься вниз, открыть заднюю дверь, обогнуть дом миссис Тилен, посмотреть по сторонам, переходя дорогу…
Я до скрежета сжал зубы и зажмурился.
За окном зашелестели автомобильные шины, скрипнули тормозные колодки. Я аккуратно выглянул из-за старческих жалюзи.
Стекло в разводах создавало эффект просмотра старинных, пожелтевших фотографий, делая цвета тусклыми и квелыми. Но, даже сквозь это отверстие своей камеры-обскуры меня ослепило возмутительной яркостью изумрудно-ядовитых полос подъехавшего седана. Якама. Какого черта они делают у Лии?
Автомобиль остановился на подъездной дорожке, бесцеремонно подперев ее шеви. Из машины вышел холеный мужчина лет тридцати в деловом варианте униформы фармацевтической компании – серый костюм с, наглухо застегнутым пиджаком, завершающимся воротником-стойкой над фигурным разрезом у шеи. Левый бицепс пиджака опоясывала полоса в корпоративных цветах, такая же полоса проходила поперек груди с правой стороны. Мне этих подробностей не было видно со своего наблюдательного поста, но воображение услужливо дорисовало невидимые детали, благо образ сотрудника Якамы прочно засел в мозгу каждого жителя Сиэтла, благодаря их повсеместному присутствию как на телевидении, так и на билбордах города.
Я напрягся, отгоняя от себя дурные предчувствия, напоминавшие схожие сюжеты недвусмысленных анекдотов о супружеских изменах.
Мужчина самодовольно оглянулся, снимая темные очки и приглаживая короткие волосы. Я, громко чертыхнувшись пригнулся – казалось, что он заглянул прямо мне в глаза. Когда спустя минуту, кряхтя и ойкая я поднял голову до уровня окна, визитер уже стоял на крыльце дома Лии. Я затаился в ожидании – судя по всему, Адама Лия уже отвезла в школу, пока я лежал пластом предаваясь жалости к себе, машина стоит на своем обычном месте, да и работа фрилансером не обязует покидать свое уютное жилище. Секунды тянулись, я подумал, что, возможно, сейчас моя жизнь пополнится еще одной причиной жалости к себе, а абсурдная картина последних дней заиграет новыми мазками.
Вжавшись в оконную раму, я, затаив дыхание, замер в ожидании развития дальнейших событий. Мужчина стоял, беззаботно оглядывая веранду. Неожиданно он встрепенулся и сделал шаг к входной двери и нерешительно замер. Обзор скрывал вьющийся плющ и крыша веранды, я видел лишь спину сотрудника Якамы, которого, судя по всему, не спешили пускать внутрь.
Несмотря на близость к дому, я не мог слышать разговора, происходившего между хозяйкой дома и непрошенным гостем – до меня доносились лишь приглушенные обрывки беседы, которая велась на повышенных тонах. Во всяком случае со стороны Лии.
Диалог продолжался несколько минут. Все это время мужчина, стоявший ко мне спиной, стоял спокойно, лишь несколько раз, сопроводив свои фразы скупой жестикуляцией. После, он резко развернулся, впрыгнул в свою машину и, резко сорвавшись с места, уехал.
Я сидел потрясенный. Непонятно от чего, но меня охватила тревога, а уж если человек в моем положении находит еще один повод для беспокойства, то это чего-то и стоит.
Сбросив с себя наваждение, я принялся двигать кровать поближе к окну. Это элементарное действие вызвало в организме горячий прилив боли и истощило меня окончательно. В дополнение, кровать, скрипя старыми скрюченными ножками по обшарпанному паркету, издавала настолько хтонические звуки, словно разом скулили сотни две адских гончих Аида. Покончив с этим, я достал свою бутылку-туалет и помочился. Сил идти в уборную не осталось.
Взгромоздившись на кровать, я выудил из рюкзак еще одну бутылку, в которой на дне плескалась пара глотков воды. Жадно вылакав последние запасы влаги, я подложил под голову рюкзак и стал наблюдать. Наконец-то у меня появилось хоть какое-то занятие, помимо попыток выжить.
День протекал вяло. Я лежал возле мутного окна в одной из спален благословенной старушки Тилен, время от времени, выглядывая в щели между пластиковых планок жалюзи из прошлого века. Застоявшийся воздух искрился на свету частицами пыли и полнился невыносимыми запахами старости, мочи, разрухи и запекшейся крови. И все же это было лучшее убежище за все время.
Грязный рюкзак оказался недурной подушкой, позволяя мне забыться время от времени. Но, сон мой был чутким – сложно спать, когда тебе только и снится вода. Жажда выбила невыносимую боль с первых строчек моего личного хит-парада. Мне очень хотелось пить. Я потратил немало времени, подбирая оптимальный эпитет для описания того, насколько сильно мне хотелось пить.
Жажда была настолько сильной, что заставила меня презреть свое состояние и выгнала меня в поиски чего-то жидкого. Но это предприятие не увенчалось успехом – старый дом был пуст, а вода была перекрыта не запорным вентилем в доме. Хозяйка явно свела шансы затопления своего имущества к минимуму. Еле передвигая ногами, я вышел на задний двор. Лишь для того, чтобы убедиться, что влага на улице если и появлялась, то лишь для того, чтобы быть уничтоженной кровожадным зноем. Я вернулся в свое убежище, бережно сжимая охапку листьев, из которых, впоследствии, я жадно высасывал соки.