Лия снова расплакалась, не пряча лица, а глядя прямо на меня. От этого мне стало совсем не по себе. От этого, и от того, что я искренне не знал, что ответить и как вести себя сейчас. Поэтому я просто начал рассказывать все с самого начала. С того момента, как я проснулся в своей маленькой квартире в то злополучное утро.
Я говорил долго. Я сбивался, терялся, избегал кое-каких моментов, несколько раз заплакал. Когда я выдохнул, рассказав, как я полз к садовому шлангу, слезы Лии уже высохли. Она смотрела на меня, и по ее лицу нельзя было сказать какое впечатление произвела моя исповедь.
– Я думала, что там очередной журналист. – наконец выдала она. Голос казался уравновешенным и спокойным. Я робко обнадежился, что кризис миновал. Видит бог, я меньше всего хотел ее расстраивать. Ну, больше, чем уже расстроил.
– Клянусь, поначалу я думал, что в меня кто-то выстрелит. Даже обрадовался.
– Было бы из чего. – грустно улыбнулась Лия. – Вторая мысль была, что ко мне во двор вломился какой-то бродяга. Если бы ты не заговорил, я бы вряд ли тебя узнала. Ну, ты понимаешь… твое лицо, одежда…
Я кивнул.
– Спасибо тебе, родная. Ты, действительно спасла меня. Я уйду сегодня же.
– Ты себя видел? – она вздохнула. – Тебе нужно отдохнуть. Тебе нужен Сахаптин.
– Да, но, я не могу рисковать тобой… вами. Я и так, вас подставил. Поверь, я никогда бы не пришел, но моя голова… Все было словно в тумане, я – как старый волк, полз умирать в родное место. Я завтра же сдамся полиции.
– Великолепный план. Ради этого мы и рисковали. Чтобы ты сдался этим уродам. Если ты говоришь правду, а я убеждена, что ты говоришь правду, иначе бы я не скрывала убийцу полицейского, то ты и до суда не доедешь. Ты убил, ну, мы допускаем, что убил – полицейского. Эта коррумпированная свора не простит такого. Эти животные будут мстить за своего, просто из страха, следуя законам своей шакальей стаи.
Полицию Лия не любила. Мягко говоря. Дело в том, что с тех пор, как ее мать погибла, когда ей было восемь, Лию воспитывал отец. И, учитывая то, что мама была забита до смерти во время демонстрации против полицейского произвола, по отношению к черным, а дело закрыли, как несчастный случай, у Лии с отцом сформировалось определенное отношение к блюстителям порядка и к правоохранительной системе в целом. Со временем это превратилось в некое подобие их личной философии, впитавшей в себя мифы и конспирологические теории, сдобренные нетлеющими воспоминаниями об аду, пройденном во время расследования обстоятельств смерти любимой жены и матери. Я не сомневался, что детективы, допрашивавшие Лию, надолго запомнили эти беседы.
– Послушай меня внимательно. – она с решительностью взяла мою руку, – Утром я раздобыла несколько доз Сахаптина. Плюс к этой. Которую ты как-то оставил у меня. За пару баксов я купила их у бездомного рядом с пунктом выдачи. Сам понимаешь, я сделала все что могла. – я кивнул. В памяти всплыл мужчина в костюме. – Я заберу Адама из школы, и мы уедем. Прямо из школы. Я сказала всем, что после всего произошедшего нам нужно отдохнуть. Мы снимем отель в Ванкувере и пробудем там неделю. Ты отдохнешь здесь, продумаешь что делать дальше. Я разбила стекло в двери на веранду. Когда мы вернемся, я заявлю в полицию о проникновении. – тут она осеклась.
Я одобрительно кивнул.
– Все правильно. Думай об Адаме.
Лия вздохнула и продолжила.
– Сам понимаешь, тебе нужно будет вести себя тихо, словно дом пустой. Я закупила кое-какой еды и сложила твои вещи. Еще я купила обезболивающего и медикаменты. Приведешь себя в порядок и… Ты умный, они не смогли тебя поймать, ты что-то придумаешь, обязательно придумаешь.
Лия обняла меня.
– Спасибо, дорогая. – я крепко прижимал ее, не чувствуя ни похоти, ни желания, лишь невероятную любовь, восхищение и удивление от того, что кто-то может меня любить настолько сильно. Несмотря ни на что.
– Ладно, – она отстранилась. – Уже пора. На столике завтрак и таблетки. Вещи в ванной.
– Спасибо. – я замялся, – Лия. Ответь лишь на один вопрос. Почему ты мне веришь?
– Письмо. – буднично произнесла она. – Я прочла его сотню раз. И каждый раз чувствовала всю боль и страх, что окутывала тебя, когда ты писал. Оно стало решающим доказательством того, что ты попал в беду не по своей вине. Дай уберу.
Она показала на тубус, лежащий на мокром белье. Подав его, я робко поинтересовался:
– Можно мне покурить? – я вдруг вспомнил, что не курил уже целую вечность.
24
Что может пойти не так? Что может пойти не так, когда терять, похоже, нечего? Что может пойти не так, когда тебя загнали в угол и ограничили твои действия? Что может пойти так, чтобы твоя ситуация ухудшилась?
«Ничего.» – к такой мысли пришла детектив Эмили Стабле, открывая бутылку джина в салоне арендованного седана марки Форд.
Все что могло пойти не так уже пошло не так. При таких вводных, слуховые и зрительные галлюцинации не станут ухудшающим фактором, скорее даже, органично вплетутся в структуру имеющейся реальности.
Эмили сделала несколько глубоких, искренних глотков, и закрутила пробку, положив бутылку на коврик возле пассажирского сиденья – отчаянье отчаяньем, но она должна быть в форме для реализации своего плана. А план – это единственное, что осталось в ее жалкой и бессмысленной жизни.
На самом деле, вся эта трагическая цепочка, приведшая ее именно к такой точке дислокации в пространстве и в именно в таком психологическом состоянии, так или иначе была предсказуема. Нет, речь не о пророчествах и родовых проклятьях. Просто… Вот как-то так складывалась жизнь Эмили.
Она родилась в семье с глубокими корнями, в семье поселенцев, эмигрантов из Франции, в семье, которая строила эту страну. Забавно, что люди, чьи предки создали великолепную страну не смогли добиться приемлемых результатов в созидании своей семьи. Властная мать, довлеющая над отцом, отец – апатичное существо, безразличное ко всему, плывущее в неизменном фарватере. Всю жизнь наблюдая за своими родителями, Эмили испытывала лишь злость и тоску.
Отец особо не пил, не гулял, не бил ни дочь, ни жену. Хотя, видит бог, как же порой хотелось, чтобы он влепил оплеуху этой вечно недовольной, хамоватой, злобной женщине. Неисчислимое количество раз Эм лежала в своей комнате, накрыв голову подушкой, чтобы не слышать ор и вопли, доносящиеся то из гостиной, то из спальни. Подушка не помогала – ее мать обладала ни с чем несравнимым высоким и противным голосом.
Но больше будоражило молчанье отца. Он покорно сносил все словесные эскапады супруги, изредка вставляя односложные замечания или же ограничиваясь скупыми междометиями. Хуже всего было то, что его неспособность или нежелание дать отпор, в итоге отравило не только его собственную жизнь, но и жизнь его собственной дочери. Мать безраздельно властвовала в доме и пыталась так же безапелляционно управлять жизнью Эмили. Но, что-то пошло не так. То ли гены далеких предков, штурмовавших Бастилию, то ли наследственный нагловатый характер матери давал о себе знать, но Эм давала бой с самого детства.
Постоянное противостояние, изобилующее ссорами, проклятьями и обоюдными угрозами перешло на новый уровень во время учебы в средней школе., когда умер мистер Стабле. Тихо, невзрачно и безмолвно. Тромб. Его смерть сублимировало весь образ его жизни – он испустил дух в любимом кресле в гараже, где прятался от жены, разлив пиво себе на штаны.
Кончина главы семейства вывела конфронтацию в иные горизонты. Мать взвинтила уровень агрессии на новый уровень. Она перестала гнушаться рукоприкладства и не стеснялась опускаться в оскорблениях до запретных тем. Если раньше Эмили считала, что она обитает в аду, то сейчас она вынуждена была пересмотреть свои взгляды. Бывали дни, когда она всерьез задумывалась о суициде. И об убийстве мамы.
Очередные изменения случились в старших классах. В то время произошли два знаменательных события. Первое – это осознания миссис Стабле, что ее привлекательность слегка завышена в собственных глазах, а склочный характер, даже при первом приближении, отбивал потенциальных ухажеров. Второе – Эмили дала отпор. Во время очередной ссоры, отягощенной неудачным свиданием матери, Эм не выдержала унижения и пощечин и, схватив винтажную пепельницу, исполнила свою детскую мечту. По ироничному стечению обстоятельств, эта пепельница была, едва ли не единственной вещью, оставшейся от отца.
Сломанная скула стала холодным душем для матери. По началу она угрожала полицией, исправительным центром, тюрьмой, но недолго. Эта женщина хоть и не была поразительно умна, но ей хватило изворотливости понять, что инициатива утрачена. Она сменила тактику. Крики сменились манипулятивными фразами, рассчитанными на жалость и сострадание «последнего близкого и родного человека» в ее жизни. Сложно ответить на вопрос, что хуже. Побои и крики или длительная подлая обработка, сделавшая, в итоге, Эмили рабыней собственной совести и, отчасти собственной же матери.
Но тогда, молодой девушке казалось, что у нее выросли крылья, жизнь наладилась. Эмили превратилась из невзрачной девчушки в симпатичную спутницу капитана школьной команды по лакроссу. У нее была высокая успеваемость, великолепные спортивные достижения и, маячившая на расстоянии вытянутой руки, мечта поступить на службу в полицию. Чтобы, когда-то, приехав на вызов по сигналу о домашнем насилии, найти в детской маленькую, плачущую девочку, забившуюся в угол и накрывшую себя одеялом, и обнять ее, успокаивая.
Эмили стала полицейским. Но, напряженная учеба в академии и постоянный стресс, не позволили ей заметить, как мать постарела, и, как она завладела ее жизнью. Бесконечные звонки, письма, прогрессирующая ипохондрия, граничащая с синдромом Мюнхгаузена – умея правильно нажимать на болевые точки, можно добиться впечатляющих результатов. И, имея податливый материал для этого… Как бы там ни было, но мать присвоила все свободное время Эмили, не гнушаясь покушаться и на рабочее. Она поселилась в ее мыслях, превратив жизнь в нескончаемую пьесу одного актера, сделав невозможным построение каких-либо отношений.