грим – гример, блог – блогер, акт – актер, рок – рокер, контроль – контролер. Менее продуктивен на русской почве латинский суффикс -or, но все же имеются и пары типа редактировать – редактор.
О заимствовании из немецкого расскажет стечение согласных шт в начале слога: штопор, штаб, штабель, штопать, штрейкбрехер, флагшток. Правда, среди них затесался один ложный германизм: бифштекс. Это несомненное английское beef-steak “говяжья вырезка” (ср. новейшее стейк), вот только st в этом слове произносят на немецкий манер – так уж повелось. Ведь и коренной британец Уолтер Скотт стал у нас немцем Вальтером.
Бросающийся в глаза признак западноевропейского заимствования – не только из индоевропейских языков, но также из финно-угорских – использование Э оборотного, которое передает отсутствие j в начале слова или после гласного (Е в таких позициях по умолчанию считается йотированным): эхо, экран, электрон, Эстония, фаэтон, поэт, коэффициент. Однако, как видно из последнего примера, правило “после гласного” не распространяется на И. Использование Э после И, а также после согласных для передачи твердости отмирает: мы пишем диета, тезис, плед, леди вместо диэта, тэзис, плэд, лэди, как писали еще в начале прошлого века; довольно быстро тренд одержал победу над трэндом и бренд над брэндом (сейчас пишу, и Word подчеркивает мне красным варианты этих слов через Э). Причем, если в большинстве случаев мы все-таки различаем твердость в таких иностранных словах и произносим тренд, как если бы это был трэнд, а не так, как русское треск, то в отношении Л, похоже, рождается запрет на твердость перед [е]. Мы не только пишем леди, плед, но и произносим эти слова мягко. Исключение, подтверждающее правило – современный лэптоп, с которым пока еще успешно конкурирует ноутбук.
Современный русский язык отчасти склонен запрещать твердое Н перед [е] в западноевропейских заимствованиях: слова пионер, пенсионер, инженер, легионер, брюнет с самого начала писались через Е, а произношение типа пионэр, брюнэт ощущалось как ошибочное или манерное по меньшей мере с середины XX в. Именно этот нюанс придает столь неподражаемый сарказм знаменитой реплике Фаины Раневской: Пионэры, идите в жопу. Вместе с тем твердое произношение сохраняется в словах турне, кашне, аннексия. (Пока еще неясна будущая судьба слова интернет и производных от него: популярность в русском языке каламбуров со словом нет может “законсервировать” твердое произношение с целью избежать омонимии.) Так или иначе, твердость никогда не отражается на письме – все эти слова пишутся через Е. Но, что интересно, на японские заимствования этот запрет не распространяется: мы называем японский сувенир нэцкэ, а лисичку-оборотня из японской мифологии – кицунэ.
Немногочисленные слова западноевропейского происхождения, в которых Э оборотное после согласного вошло в устоявшуюся норму – английские мэр, пэр и сэр, а также французское мэтр. В последнем случае оно необходимо во избежание омонимии – чтобы отличать от метра (и так уже деятели искусства измучены шуточками на тему “мэтров и сантимэтров”). Однако русский язык до того не любит ставить эту букву после согласных, что слово метрдотель мы пишем через Е, хотя корень там тот же, что в слове мэтр.
Итак, буква Э существует почти исключительно для обозначения некоторых особенностей произношения иностранных заимствований. Единственные исконно русские слова с ее использованием – междометия вроде эх! и местоимения этот, этак, но еще в XIX в. допускалось написание етотъ, и некоторые интеллектуалы считали букву Э ненужной[63]. Собственно, она и утвердилась в русском алфавите только в петровскую эпоху. Примеры употребления Э в XVII в., на которые обычно ссылаются, принадлежат белорусским авторам; рассматривать обозначения твердости и мягкости перед [e] в украинском и белорусском мы здесь не станем – это увело бы нас далеко в сторону. Выходит, и в данном случае речь идет о сравнительно недавних заимствованиях – моложе 300 лет. А как обстоит дело со старыми заимствованиями?
Легких ответов тут ждать не приходится. Чем древнее заимствование из европейских языков в русский, тем труднее его опознать. Например, тюркизмы, усвоенные в XVI в. и даже раньше, вполне может определить человек без специальной лингвистической подготовки – выше мы показывали как. А вот для того, чтобы выловить европейские заимствования, нужно серьезное знание истории языка.
Наиболее простой случай – когда однокоренные слова известны в распространенных европейских языках. Так, французское слово jupe подсказывает нам происхождение слова юбка. Почему, однако, не жюбка? Потому что на самом деле русское слово заимствовано из немецкого, просто немецкое слово Jupe в XX в. вымерло (сейчас юбка по-немецки называется Rock). Интересно, что и немецкое, и французское слово тоже были заимствованиями – из арабского jubba “рубаха”, от которого, в свою очередь, происходит русское шуба. А откуда в русском слове юбка взялось Б, если у французов и немцев было П? Еще во времена Пушкина многие писали юпка. Сам Александр Сергеевич оставил по этому поводу следующий комментарий:
Многие пишут юпка, сватьба, вместо юбка, свадьба. Никогда в производных словах т не переменяется на д, ни п на б, а мы говорим юбочница, свадебный[64].
Вероятно, вначале произошло озвончение П между гласными (говорить юбочница удобнее, чем юпочница), а потом орфография была унифицирована по морфологическому принципу, как и предлагал Пушкин.
Сходным образом мы можем угадать иностранное происхождение слов:
● табак (оно обманчиво похоже на тюркизм, но у нас есть английское tobacco, испанское tabaco, французское tabac и немецкое Tabak);
● стул (англ. stool, исландск. stóll, нижненем. stuhl);
● лампа, лампада (англ. lamp, франц. lampe, нем. Lampe – независимо из греческого lampás);
● крокодил (англ. crocodile, франц. crocodil, нем. Krokodil);
● панцирь (нем. Panzer).
Но чем старше слова, тем труднее опознать заимствование: ведь со временем слова меняются до неузнаваемости. Кто, например, заподозрит скандинавские корни в слове ящик? А оно происходит от askr, “ясень”. Почему А в начале слова стало Я – читатель, наверное, уже догадался. Щ же получилось из sk по тому же закону палатализации, по которому из доски получается дощечка, а древнеанглийский scilling стал современным шиллингом (shilling). Похожая судьба у слова якорь, которое попало к нам через посредство скандинавских языков и восходит к латинскому ancora. Начальное Я вместо А в заимствованиях, как правило, указывает на их глубокую древность: русский язык “обкатывал” их по-своему, приспосабливая к своему произношению. Более недавние заимствования, как мы уже убедились, сохраняют А в начале.
В английском языке очень старым заимствованием является слово sable: это наш соболь. Как мы видим, оно приобрело вполне английский облик.
Фантастически запутанными в английском оказались отношения между словами warrant и guarantee. Оба значат “гарантировать” и оба заимствованы из французского, но в разное время: вариант с начальным gu- выдает недавнее заимствование из романских языков, тогда как вариант на W, более “английского” облика, средневековый. Но в самом французском это слово – германского происхождения!
Язык может обойтись с заимствованием и вовсе бесцеремонно, совершенно изгладив его иностранные черты, – и для этого оно необязательно должно быть древним. Задумывались ли вы, например, о происхождении слова противень? Против чего он предназначен? Или – напротив чего его ставят? Вроде бы русские предлоги против или напротив не имеют никакого отношения к выпечке пирогов. И никогда не имели: слово противень – это искаженное немецкое Bratpfanne, “жарочная сковорода”. Здесь поработала народная этимология, использовав похожее слово, которое в русском языке было и раньше, только значения имело другие, например “копия с документа”.
Поколение сорокалетних наверняка помнит модный в эпоху перестройки романс “Малиновый звон на заре…”. Словосочетание “малиновый звон” ассоциируется с чем-то старинным, традиционным и глубоко русским. А почему, собственно, колокольный звон – малиновый? В смысле – сладостный, как малина? Увы, придется огорчить патриотические чувства читателя: русское слово малина тут ни при чем. Слово малиновый в данном случае происходит от названия бельгийского города Малин (или Мехелен, в зависимости от того, по-французски или по-немецки его называют). Этот город издавна был знаменит колокольным литьем и школой колокольной музыки, и оттуда Петр I импортировал стандарт звона – который вместо малинского стал малиновым. Разумеется, здесь сыграло важную роль то, что слово малина в просторечии к XIX в. стало означать высшую степень блаженства (Национальный корпус русского языка подсказывает, что это значение известно по крайней мере с 1849 г.).
Попытки иных этимологов остаться на родной почве и связать малиновый звон с идеями красного и прекрасного несостоятельны, поскольку игнорируют историю словоупотребления[65]. Слово красный изначально означало только “красивый” и в значении цвета утвердилось лишь в XVI–XVII вв. Раньше этот цвет обозначался словом