троллейбус, в отличие от электромота, образовывал общую систему с автобусом и омнибусом. Язык “любит” системность и всегда “предпочитает” упорядоченность хаосу.
Дальше было уже делом техники выделить в этих названиях одинаковый элемент bus, который стал восприниматься как обобщающее название городского пассажирского транспорта. (Что интересно, трамвай в эту категорию не входит, хотя технически исходный омнибус был именно трамваем, так как передвигался по рельсам.) При том, что в латинском слове omnibus, с которого все начиналось, нет никакого корня bus, а есть окончание -ibus. Такая расчлененка напоминает продукт совместного творчества Франкенштейна и доктора Моро!
5. Смена “социального статуса”
У слова есть не только форма и значение, но и определенные правила употребления. Объем значений слов волосы/власы, ворота/врата, город/град (не метеорологический феномен, конечно) абсолютно совпадает. Речь идет об одних и тех же денотатах – то есть предметах, называемых этими словами. Но в рекламе шампуня будут все-таки волосы, а власы – у какого-нибудь ангела на иконе. Неполногласные варианты слов, заимствованные из южнославянского, где они были вполне бытовыми, в русском языке оказались элементами возвышенного стиля, поскольку попали туда через церковнославянский. Для болгар и сейчас ворота – врата, а город – град. Слово власы, правда, вытеснилось словом коса, зато длан в значении “ладонь” прекрасно себя чувствует, правда, мягкий знак потеряло. Между прочим, наше слово ладонь и есть полногласный вариант церковнославянского длань, хотя с первого взгляда этого не понять: в древности оно звучало как долонь. Сначала в нем произошла метатеза, и долонь стала лодонью, а потом появилось аканье, и люди стали писать А там, где слышали. Длань же так и осталась дланью: церковнославянский язык весьма консервативен (он тоже менялся, как всякий язык, но крайне медленно). А все из-за того, что когда-то христианские миссионеры на Руси поленились создавать собственный перевод Библии и воспользовались готовым кирилло-мефодиевским. Отличия “языка Библии” от русского разговорного (в ту пору они были существенно меньше, чем сейчас) стали восприниматься как признак его особой сакральности, а неполногласные слова, войдя в русский литературный язык, образовали совершенно особый стилистический пласт возвышенной лексики – не имеющий аналогов в большинстве европейских языков. Даже английские пары исконных и заимствованных слов типа blue/azure, green/verdure (“синева” и “зелень” соответственно) не являются полным аналогом, так как французские заимствования в английском, выполняющие функции возвышенной лексики, не образуют системы и совсем непохожи на соответствующие английские слова.
Куда реже встречаются примеры, когда возвышенным стал, наоборот, исконно русский полногласный вариант: ворог (нейтральное – враг) и полон (нейтральное – плен). Однако у этих слов специфическая окраска, связанная с фольклором или стилизацией под фольклор.
Более интересная судьба у слова очи, общего для всех славянских языков. Например, для украинцев и болгар это до сих пор обычное разговорное слово. А в русском языке оно оказалось вытеснено в сферу возвышенной лексики. Место нейтрального названия органа зрения заняло германское заимствование – глаза. Оно родственно английскому слову glass “стекло” и зафиксировано впервые в “Повести временных лет”, причем очевидно, что для древнего летописца это слово имело значение “стеклянные бусы”:
Пришедшю ми в Ладогу, повѣдаша ми ладожане, яко сдѣ есть: “Егда будеть туча велика, находять дѣти наши глазкы стекляныи, и малы и великыи, провертаны, а другые подлѣ Волховъ беруть, еже выполоскываеть вода”, от нихъ же взяхъ боле ста, суть же различь.
(Когда я прибыл в Ладогу, ладожане мне рассказывали, как тут бывает: “Если появляется большая туча, наши дети находят стеклянные глазки, большие и маленькие, просверленные, а другие подбирают возле Волхова, когда их вымывает водой”, – и я получил от них более сотни, все разные.)
Вероятно, среди этих бус были и такие, на которых действительно изображены глазки – археологи называют их глазчатыми, и они действительно часто попадаются на территории России, особенно в Ладоге[70]. Такие украшения относятся к эпохе викингов и во времена летописца, жившего в начале XII в., конечно, были уже археологической древностью. Происхождение их было неизвестно, и неудивительно, что все думали, будто бусы падают из тучи. Несомненно, слово глазки было перенесено впоследствии на глаза живых существ по аналогии с бусами. Мы и сейчас часто сравниваем глаза детей и животных с бусинами. Так исконное слово очи оказалось вытеснено в стилистический ряд возвышенной лексики, к церковнославянским заимствованиям.
Заимствованные слова могут образовать и прямо противоположный пласт лексики – разговорный, подчеркнуто нелитературный. Такую функцию в русском языке 1960–1970-х гг. выполняли англицизмы, ставшие основой для целой системы молодежного жаргона: шузы (от shoes “обувь”), флэт (flat “квартира”), хаер (hair “волосы”), герла (от girl “девушка”) и т. д. Эта манера изъясняться сразу же стала объектом шуток и пародий. В фильме “Джентльмены удачи” (1971) один из персонажей, начиная изучать английский, переводит слово девушка как чувиха – вместо girl: для него все эти английские слова воспринимаются как сленг другой среды и другого поколения, стилистически чуждый ему, все равно что иностранный. А британский писатель Энтони Берджесс в своем романе “Заводной апельсин”, прославившемся благодаря экранизации Стэнли Кубрика, вывернул русскую жаргонную систему наизнанку и заставил своих героев в футуристической Англии вставлять в речь русские слова, написанные латиницей: moloko, droog, devotchka, nozh, molodoy, koshka, brosay (т. е. бросай) и т. д. Сам этот язык в романе называется Nadsat (“Надцать”) – буквальный перевод английского teen, которое впоследствии вольготно устроится в русском языке в составе слова тинейджер. Это изобретение Берджесса не случайно – за год до написания романа он побывал в Ленинграде, где, вероятно, вместе с литературным русским языком впитал и кое-что из нарождающегося сленга. Должно быть, носителю английского языка было очень забавно слышать, как привычные ему слова используются в чужом языке в качестве жаргона. Решение проделать то же с русским языком напрашивается просто само собой!
Правда, в отличие от русского жаргона на основе англицизмов, “Надцать” так и остался вымышленным языком литературных персонажей – реальные английские подростки на нем не заговорили. Не могу, конечно, поручиться, что не существует фан-клубов Берджесса, где этот язык используется, – используют же поклонники Толкиена вымышленные им эльфийские языки. Но в широкое бытовое употребление он не вошел.
В русском языке есть и еще одна “диаспора” иностранных слов, образовавшая особое сообщество: морской жаргон. Он состоит по преимуществу из английских и нидерландских заимствований (их не всегда можно различить по происхождению, так как лексически английский и нидерландский языки очень похожи, а при русской транслитерации фонетика искажается). Мы уже встречались с наиболее курьезным примером морского жаргона в предыдущей главе – английское Ring the bell превратилось в Рынду бей, а слово рында оказалось переосмыслено как название колокола. Однако большинство “морских” заимствований сохранили свой иностранный облик: штурвал (англ. steering wheel “рулевое колесо”, вероятно, смешанное с нидерландским stuur с тем же значением[71]); клипер (англ. clipper, от clip “резать” – в том же значении, в котором мы употребляем слово рассекать); линь (англ. line “веревка, рыболовная леска”) и т. д. С этой подчеркнутой иностранностью морских терминов связан интересный феномен – морской жаргон обрел своего рода эзотерическую сакральность, особенно в субкультуре советских детей.
Всем, кто воспитан на детской литературе времен СССР, известно, что для ее героев знать загадочные морские слова означало быть уже наполовину моряком. И чем раньше юный герой освоит морские термины, тем, говоря нынешним языком, круче. Вот характерный пример:
Помните раз и навсегда – в морском деле не было и не существует слово “веревка”. На корабле есть в а н т ы, есть ф а л ы, есть ш к о т ы, есть канаты якорные и причальные. Самая обыкновенная веревочка на корабле называется к о н е ц.
Но если вы в открытом море скажете “веревка” – вас молча выбросят за борт, как безнадежно сухопутного человека.
Но недавно мне случилось прочесть в оригинале популярнейший среди советской детворы английский роман – “Остров сокровищ” Стивенсона. Чтение меня ошеломило. Нет, то, что переводы и оригиналы могут резко отличаться, для филолога не новость. Новостью оказалось то, что у англичан, обитателей морской державы, отсутствует такой пласт языка, как морской жаргон! Язык, на котором общаются мореплаватели в романе, совершенно прозрачен и лишен всякой эзотерики.
В самом деле, в английском языке нет кока, а есть cook – просто “повар” (этим словом называется и кухарка). Нет бимса, а есть beam “балка”. Нет топселя, а есть topsail “верхний парус”. И конечно, процитированное место из детского рассказа А. Н. Толстого озадачит английского переводчика до полного выноса мозга. Для англичан веревка – она и есть веревка,