амплуа, фейхоа, боа. А вот слово антраша, например, могло бы принять женский род и склоняться как анаша, но втянулось в орбиту общего правила “как поступать с французскими заимствованиями, кончающимися на гласный”.
Есть, конечно, исключения: жалюзи мыслятся во множественном числе, как и различные роды штанов наподобие галифе, и здесь уже влияет семантика; слово пенальти мужского рода, а авеню женского (из-за русских синонимов: удар и улица). Но в целом названия неодушевленных предметов склоняются к среднему роду.
По-иному ведут себя названия животных: о млекопитающих мы свободно можем сказать этот кенгуру и эта кенгуру, этот шимпанзе и эта шимпанзе в зависимости от биологического пола животного. Названия птиц более условны: какаду и эму мужского рода, видимо, по аналогии со словами попугай и страус (ср. уточняющие попугай какаду, страус эму), а вот колибри, если верить словарной норме, женского[79]. Не очень ясно почему: то ли по роду слова птица, то ли потому, что миниатюрные размеры и красота птички ассоциируются с феминностью. В современном русском языке среди названий животных в принципе нет среднего рода: мы обязательно приписываем животному мужской или женский род, даже если оно гермафродит (улитка) или если грамматический род не совпадает с реальным полом (выдра может быть и самцом). Среднего рода могут быть только устаревшие и диалектные названия детенышей (теля).
Итак, несклоняемые заимствования в русском языке, если они обозначают неодушевленные предметы, а не животных или людей, тяготеют к среднему роду. Кофе, конечно, принадлежит именно к этой категории, и, скорее всего, у пуристов нет шансов победить в борьбе.
7. Инсульт туники, или Ложные друзья переводчика
В учебниках и популярной литературе по проблемам перевода часто встречается раздел о “ложных друзьях переводчика”, а порой им посвящают целые словари[80]. На всякий случай напомним – так называются слова иностранного языка, внешне похожие на слова вашего родного языка, на который вы пытаетесь что-то перевести, но с немного другим значением (а иногда и с совершенно другим). По-научному они называются межъязыковыми паронимами. Вот примеры наиболее типичных казусов, уже вошедших в переводческий фольклор:
Сколько я встречал дичайших ошибок, причем порой даже в довольно хороших переводах! То в викторианской Англии джентльменов приглашают в публичный дом, хотя речь идет о пабе, то есть пивной (по-английски буквально public house). То переводчик живописует военного: сидит офицер в ресторане, а “грудь его туники заляпана фруктовым салатом”. И этот неряха преспокойно беседует с сенатором и его супругой. А все потому, что “фруктовым салатом” военные прозвали орденские планки – такие, знаете, пестренькие полосочки, которые носят вместо медалей, чтоб не слишком звенело. А “туника” – это “мундир” или “китель”, и прошу вас, читая переводную литературу, помните об этом. Гражданские, особенно в будущем, – Бог с ними, может, они и впрямь носят туники и тоги. Но военные, полагаю, и в будущем не станут обряжаться в античные хламиды![81]
В оригинале, конечно, английское слово tunic, которое может обозначать разнообразные типы верхней одежды, в том числе мундир военного. И разумеется, можно лишь от души посмеяться над невежеством переводчика, спутавшего public house с публичным домом – в наше время слово паб вполне прижилось в русском языке, и такую ошибку вряд ли кто сделает, сейчас не 90-е.
Но если оставить в стороне шуточки над горе-переводчиками, откуда берутся такие слова-ловушки? Иногда они возникают в близкородственных языках при историческом расхождении смыслов. Например, по-польски слово czaszka, обманчиво похожее на наше чашка, означает “череп”, – но вспомним, что, когда мы роняем чашку на пол, от нее остаются черепки. В Болгарии же мне неоднократно приходилось наблюдать, как русские туристки в кафе просили “сметану” к салату и возмущались, получив упаковку… сливок для кофе. Что неудивительно, поскольку по-болгарски сметана и значит сливки (сметана в нашем понимании у болгар не в ходу, но для заправки салата вполне можно было попросить кисело мляко). Это результаты того, что современные славянские языки происходят от общего праславянского, разделившегося на разные ветви много веков назад[82]. Хотя они и родственны друг другу, но долгое время развивались отдельно, и значения слов со временем менялись по-разному.
Но часто “ложные друзья”, если приглядеться, – неродные для обоих языков, то есть заимствования. Злосчастная пара туника/tunic как раз такого рода: и русское, и английское слово заимствованы из латинского tunica. Но русское слово до недавнего времени функционировало главным образом как историзм – обозначение нижней рубашки древних греков и римлян, а английское издавна употребляется и применительно к разнообразным видам современной одежды, как мужской, так и женской. Как возникло такое различие?
Вспомним, что латынь в Западной Европе имеет долгую традицию в качестве письменного языка (об этом упоминалось в главе 5). В монастырях, например, не только молились на латыни, но и вели на этом языке хозяйственную документацию, писали письма и мемуары. Хотя реалии средневековой Европы несколько отличались от античных, писцы, недолго думая, приспосабливали латинскую лексику к современности. Так, францисканец брат Лев записывает рассказ основателя своего ордена, св. Франциска Ассизского, “Об истинной и совершенной радости” – воспоминание о том, как Франциск возвращался зимой пешком из Перуджи: “…и зима слякотная и до того холодная, что на рубашке (ad extremitates tunicae) намерзают сосульки и бьют по голеням”[83]. Всем, кто представляет себе древнеримский мужской костюм (хотя бы по мультикам про Астерикса и Обеликса), известно, что туника римлян до голеней не доходила – она была не выше колена. Очевидно, что Франциск имеет в виду подрясник, но Лев, передавая рассказ на письменной латыни, называет его tunica.
В английский слово tunic попало через посредство старофранцузского, в эпоху нормандского завоевания. В современном французском написание слова tunique не изменилось со времен Средневековья, и оно все еще означает и одежду духовенства, и просто рубашку, надеваемую через голову. В английском же значения этого слова расширились еще больше – от военного мундира до фасона короткого женского платья.
Однако в русской культуре традиции латинской письменности исторически не было (если не считать использования латыни в медицине и науке в XVIII–XIX вв.). Такое слово, как туника, могло попасть в русский язык только одним способом – при переводе памятников античной литературы на русский язык. Оно никак не применялось для описания современных реалий и сразу очутилось в роли историзма.
Подобный же казус произошел с английским insult, которое означает вовсе не “инсульт”, а “оскорбление”. Тем не менее оно родной брат нашему слову инсульт. Оба происходят от латинского insultatio “наскок, нападение”, которое, в свою очередь, образовано от глагола insultare “наскакивать, набрасываться”. Уже для древних римлян это слово имело также значение “словесного выпада, насмешки” (ср. русское нападки и более современное наезд). Отсюда уже легко выводится английское значение “оскорбление”. И в этом случае мы имеем дело со старофранцузским посредничеством: вместе с нормандской аристократией в Англию пришла рыцарская культура, неразрывно связанная с кодексом чести, а следовательно, нуждавшаяся в соответствующей лексике.
В свою очередь, русское слово инсульт попало к нам от немцев – это усеченная форма старого медицинского термина apoplektischer Insult. В дореволюционной литературе вам, вероятно, встречался дословный перевод этого термина как апоплексический удар. По-английски “инсульт” и сейчас просто “удар” – stroke. Но в начале XX в. в русском языке стало закрепляться слово инсульт – вероятно, милостью ленивых переводчиков. Еще в 1926 г. оно требовало пояснения, перевода на более привычный язык:
Врач, Георгий Григорьевич Грохотко, – мигом примчался: потискавши тело и что-то проделав над ним, он отрезывал. – Апоплексия? – Инсульт! – Что такое инсульт? – Апоплексия.
Заметно, что Андрею Белому не нравился такой варваризм, однако он успешно прижился в качестве термина. Почему так произошло? Слово инсульт обладало целым набором нужных качеств. Оно было короче, чем апоплексический удар и даже апоплексия; к тому же в разговорной речи чаще говорили просто удар, что звучало неоднозначно (с таким же успехом мог подразумеваться удар по голове), тогда как наука предпочитает точную терминологию, а слово инсульт в русском языке не было занято другими значениями. Наконец, как уже упоминалось, непонятные иностранные слова часто привлекают “книжностью” и звучат более “научно”. Так переводческая небрежность обратилась в медицинский термин, который закрепился.
Стало быть, в английском языке “нападение” сменило оттенок значения с физического на моральный, а в немецком метафора агрессии развилась в сторону ее трактовки как “нападения” болезни на человека, она-то и попала в русский. Но все эти слова восходят к одной и той же латинской основе и являются заимствованиями, а без знания истории вопроса сложно понять, что общего между поражением сосудов головного мозга (в русском языке) и оскорблением (в английском).