И, будто между прочим,
Сказала невпопад:
– Ах, да, мой друг, по поводу
Обещанного масла…
Хотите ли попробовать
На завтрак мармелад?
Король ответил:
– Глупости! –
Король сказал:
– О боже мой! –
Король вздохнул: – О господи! –
И снова лег в кровать.
– Еще никто, – сказал он, –
Никто меня на свете
Не называл капризным…
Просил я только масла
На завтрак мне подать!
Казалось бы, ситуация ясна: королю пытаются навязать нерациональный изыск в виде мармелада на завтрак, но король проявляет здравый смысл и демократизм в привычках, настаивая на обыкновенном бутерброде с маслом… Все так, только в оригинале у Милна стоит слово marmalade – классический ложный друг переводчика, ибо значит оно вовсе не “мармелад”, а “повидло”, преимущественно из апельсинов и других цитрусовых. Которое среднестатистический англичанин мажет на бутерброд по утрам.
Никакой “а также пастилы” в оригинале нет, ее придумал Маршак, неверно истолковавший слово marmalade. А молочница в оригинале не предлагает “фруктовый мармелад” “на тонком ломтике хлеба”, а высказывается куда более лаконично:
Excuse me, your majesty, for taking of the Liberty,
But marmalade is tasty, if it’s very thickly spread.
Простите мне, ваше величество, такую дерзость,
Но повидло вкусное, если его погуще намазать.
К королю вовсе не пытаются подольститься, оправдываясь за отсутствие масла, – его нагло унижают, предлагая обойтись повидлом без масла. С учетом того, что остальной текст переведен у Маршака по большей части верно, этот пример иллюстрирует, до какой степени может изменить смысл ошибочное понимание одного слова.
И английское слово marmalade, и русское мармелад заимствованы из французского marmelade “варенье” (изначально – “айвовое варенье”, от испанского marmelo “айва”). Но как же варенье или повидло превратилось в относительно твердый тип сладости? Ясности нет. Уже самые ранние упоминания мармелада в русской литературе – с середины XIX в. – явно подразумевают твердый продукт, а не повидло и не варенье: у Достоевского в “Скверном анекдоте” (1862) говорится о “тарелочках с яблоками, с конфетами, с пастилой, с мармеладом, с грецкими орехами и проч.”; у других авторов мармелад тоже регулярно соседствует с пастилой, пряниками и другими твердыми сладостями; его покупают коробками (например, у А. М. Горького в рассказе “Трое”, 1901). В. П. Катаев в повести “Белеет парус одинокий” (1936), где действие происходит в 1905 г., описывает “мармеладки” фабрики братьев Крахмальниковых, которыми украшали поминальную кутью, – очевидно, что это могли быть только куски твердого продукта. Похожее значение есть у португальского слова marmelada, которое издавна означает сладость из айвы, близкую к нашему мармеладу. Но португальский – как будто слишком экзотический язык для России, и пути, которыми это слово могло попасть в русский, загадочны.
Так или иначе, данные Национального корпуса говорят о том, что для Маршака, родившегося в 1887 г., наше современное значение слова мармелад было привычным и основным. Более того, уже в XIX в. мармелад приобретает в России коннотации мещанского гламура, деликатеса для убогих в материальном и духовном смысле людей:
Между ними наиболее пустили корни здесь два промышленника, называемые “маркитантами”: один ходит по всем комнатам с плетенкой, наполненной булками, другой – со всякой дрянью, вроде пряников, рожков, мармелада и яблок, предлагая, по преимуществу женщинам, разные свои “фруктовые удовольствия”.
Лакей Пахом расставляет на переддиванном столе десерт: пастилу, мармелад, изюм, моченые яблоки и т. п.
Заполучив от родных на праздники несколько рублишек, она забывала и Васькины разорванные сапожонки, и необходимость обеда на завтра, а шла в Гостиный двор и покупала себе шляпку с птицей, а потом в Милютиных лавках забирала белевской пастилы, вишневого варенья, винных ягод, абрикосовую соломку, мармелад, клюкву в сахаре и вяземских пряников.
– В суде иногда очень любопытно, – кислым голосом заметила Фелицата Грызлова и, взяв коробку с мармеладом, стала ковырять в ней щипчиками.
У А. П. Чехова мармелад неоднократно становится символом кульминации пошлости. В рассказе “Учитель словесности” (1894) жена главного героя сообщает: “Мармеладу наелась”, – как раз в тот момент, когда он осмысляет свою жизнь и понимает никчемность и убожество своего брака. В пьесе “Безотцовщина” (1878) мармелад и вовсе возникает на фоне непристойности:
ПЛАТОНОВ. ‹…› Где это ты так шикарно остригся? Хороша прическа! Стоит целковый?
ТРИЛЕЦКИЙ. Меня не цирюльник чешет… У меня на это дамы есть, а дамам я не за прическу плачу целковые… (Ест мармелад.)
Сложно сказать, рассчитывал ли юный Чехов, что мармелад, поедаемый актером, будет виден из зрительного зала (пьеса не была обнародована им при жизни, и о ее существовании узнали только спустя почти два десятилетия после смерти писателя). Но смысловое предназначение ремарки о мармеладе прозрачно.
Для Маршака, таким образом, мармелад – это не только другой вид продукта, чем английский marmalade, он еще и нагружен принципиально иными культурными коннотациями. Английский marmalade – нейтральный, респектабельный элемент завтрака добропорядочного среднего класса. Русский мармелад для интеллигенции рубежа XIX–XX вв. – вульгарная претензия на изысканное лакомство, ассоциирующаяся либо с социальными низами, либо с провинциальной ограниченностью ума и вкусов, и уж точно не повседневная еда для завтрака. У Милна король по-детски возмущен попыткой его надуть: “Никто не может назвать меня капризным (fussy)!” Он просто доказывает, что нет ничего нескромного в желании поесть на завтрак масла. У Маршака “капризность” обретает совершенно иной смысл: “капризные” – те, кто ест с хлебом мармелад вместо масла, в соответствии с вульгарными представлениями о королевской роскоши; король же, как истинный аристократ, отличается простотой и разумностью вкусов. Так история, рассказанная автором “Винни-Пуха”, в русском переводе непреднамеренно становится более сложной и “взрослой”, чем она была в оригинале. И произошло это из-за столкновения двух похожих слов, которые и в русском, и в английском являются заимствованиями, но каждое из них прожило совершенно самостоятельную жизнь.
8. “Скажи: Которая Татьяна?” Немного об именах собственных
При обсуждении проблемы заимствований невозможно обойти вниманием имена собственные. То, что в ономастике многих народов заимствования обильны и играют важную культурную роль, легко заметить невооруженным глазом: например, в русском языке почти не осталось исконных восточнославянских имен – разве только Владимир да сравнительно редкие Святослав и Всеволод. “Типичные” английские Джоны и французские Жаны тоже обязаны своими именам Библии, а не национальной истории. Но имена ведут себя не совсем так, как все остальные заимствования, – у них особая природа.
Начнем с того, что имена в принципе не обозначают никаких реалий, а служат только для идентификации личности. По имени John в современных США невозможно определить, кто его носитель – белый, индеец или чернокожий. Китайцем Джон, конечно, окажется с меньшей долей вероятности, но не с нулевой – живущая в США китайская семья в принципе может назвать ребенка Джоном, и он не перестанет от этого быть китайцем. Человек может сменить имя при эмиграции, как это делают, например, русские евреи в Израиле, меняя традиционные для России имена на ивритские. Он может взять псевдоним, если он писатель: говоря о Горьком, любой, кто знаком с историей русской литературы, понимает, что Максим и Алексей Максимович в этом случае означает одного и того же человека. Обычная практика – смена имени при переходе в другое вероисповедание, причем не только в христианство: например, знаменитый американский боксер Мохаммед Али (Muhammad Ali) до перехода в ислам носил имя Кассиус Марселлус Клей (Cassius Marcellus Clay). Наконец, имя можно сменить просто потому, что оно не нравится: моя одноклассница Алена при получении паспорта, который в то время выдавали в 16 лет, стала Инной, и что любопытно, весь класс согласился, что это имя ей подходит больше.
Приходя вместе с Ленским в гости к Лариным, Онегин интересуется: “Скажи: которая Татьяна?” Без подсказки он бы не догадался, кто Татьяна, а кто Ольга. Мы можем на основании своего предшествующего опыта определить, кто среди присутствующих женщины, нередко даже – кто 17-летняя девушка или одна из двух сестер, но не можем утверждать, кто из них Татьяна, пока нам этого не скажут. Причина в том, что имя собственное относится к конкретному человеку, и хотя Татьян могут быть тысячи, они не составляют никакого класса татьян. Нет в природе свойства “татьянности”, общего для всех Татьян[88]. Если в одной компании оказываются тезки, это, как правило, приводит к попыткам избежать путаницы – и таких людей все же стараются называть как-то по-разному. В той же школе со мной в одном классе оказались две Светланы Степановы. В результате все учителя… называли их на деревенский манер по отчеству: