Онор прилетела из Мадрида спустя несколько дней. Я сразу позвонил Эрнесту и рассказал, что она поступила в Барбизонскую школу и уже встречалась с людьми из Академии драматических искусств. Наш разговор прервался. Когда я вновь дозвонился до Эрнеста, то понял, что он очень взволнован. Мы не должны больше говорить, заявил он, но мне необходимо приехать в Кетчум, и чем скорее, тем лучше.
— Телеграфируй, когда приедешь, — попросил он. — И перестань пользоваться телефоном.
Позже я получил от него письмо с просьбой выяснить, расспрашивал ли кто-нибудь Онор о том, что она собирается делать в Нью-Йорке, кто дал ей деньги на дорогу и так далее. У Эрнеста изменился почерк — буквы стали шире, их очертания — менее четки, у буквы «t» не было черточки, а «i» выглядела как петля.
Поезд прибыл на перрон на несколько минут раньше, чем по расписанию, — в девять часов вечера. Я зашел в бар у станции, где мы обычно опрокидывали стаканчик перед долгой дорогой в Кетчум. Я знал, что Эрнест там меня обязательно найдет.
Так и случилось. С ним был Дюк Мак-Муллен. Но вместо того чтобы присоединиться ко мне и тоже выпить чего-нибудь, он попросил меня поскорее допить свой стакан и выйти на улицу. Говоря со мной, он нервно поглядывал на мужчин, стоявших у стойки, и на людей, сидевших за столиками. Я поставил стакан, расплатился и пошел за ними к машине Дюка. Дюк — замечательный, жизнерадостный парень, но в тот момент он выглядел подавленным. Он поздоровался со мной так, как встречают друзей на похоронах.
В пути я старался нарушить воцарившуюся в машине тяжелую тишину, рассказывая о том, как хорошо идут дела с проектом Купера, а также о том, что больше ста двадцати пяти тысяч от студии «XX век — Фокс» получить не удается. Вдруг Эрнест меня резко прервал:
— Вернон Лорд хочет приехать, но я не приму его.
— Почему?
— ФБР.
— Что?
— ФБР. Они все время шпионят за нами. Спроси Дюка.
— Э-э… От Хейли за нами ехала машина…
— Вот почему я вытащил тебя из бара. Боялся, что они нас схватят.
— Но, Эрнест, послушай, та машина свернула у Пикабо, — сказал Дюк.
— Наверное, решили ехать кругом. У них это займет больше времени, поэтому я так стремился уехать из Шошона до их появления.
— Но, Папа, — я пытался собраться с мыслями, — зачем ты нужен агентам ФБР?
— В этом-то все и дело. Они прослушивают мои разговоры. Поэтому мы пользуемся машиной Дюка. Нельзя говорить по телефону. Почту мою вскрывают. Знаешь, что меня насторожило? Помнишь, как тогда прервали наш с тобой разговор? Это из-за них. Их почерк.
— Но междугородние разговоры часто прерываются. Почему ты думаешь, что это означает…
— У меня есть приятель, он работает в телефонной фирме в Хейли. По моей просьбе он проследил, как было в тот раз. Разговор прервали здесь, а не в Нью-Йорке.
— Ну и что?
— Боже мой, Хотч, ну не будь же таким дураком. Ты заказал разговор, так? И логично было бы, если бы нас прервали на твоей линии. Но это сделали здесь, в Хейли. Это означает, что ФБР отслеживает мои разговоры.
Он был очень возбужден. Я сидел в полумраке машины. Дорога была абсолютно пустая, и мы ехали довольно быстро. Мне хотелось задать Эрнесту множество вопросов: почему он решил, что за ним следят, что его прослушивают и почему Вернону нельзя приехать, но я молчал, сидя на заднем сиденье и глядя на полосу дороги, освещенную фарами. На душе было очень тоскливо.
Так мы ехали в полном молчании. Я думал, что Эрнест заснул, но вдруг услышал:
— Что говорит наша гостья? Кто-нибудь с ней общался? Задавали какие-нибудь вопросы?
— Нет, никто.
— Никто не спрашивал ее насчет паспорта?
— Нет.
— И из иммиграционной службы никто не звонил и не встречался с ней?
— Нет.
— Голову даю на отсечение, они ее завербовали.
— Ты о чем?
— Она врет. Она им продалась.
— Нет, это невозможно! Уверен, никто…
— Она стала шпионкой. Давай вычеркнем ее из нашей жизни и забудем об этом деле. Я больше не хочу даже слышать о ней.
Мы выехали на главную дорогу к Кетчуму. Была середина ноября. Улицы городка были пусты — Кетчум, словно просыпаясь после долгой спячки, оживал зимой, когда земля покрывалась снегом, приезжали любители лыж, и в Сан-Вэлли начинали работать подъемники. Теперь же везде было темно и тихо — работал только один бар, и в маленьком ресторанчике сидели несколько человек.
Когда Дюк свернул на улицу, Эрнест прошептал: «Притуши фары», открыл окно и уставился на здание банка, ярко освещенное огнями, так что можно было хорошо видеть внутри двух мужчин, работавших с бумагами. Эрнест, разглядывая их, почти весь вылез в окно. Затем он изучил улицу и темные витрины магазина рядом с банком, закрыл окно и разрешил Дюку снова включить фары.
— Что это?
— Аудиторы. Их заставляют проверять мой счет. Если уж им надо тебя поймать, они это непременно сделают.
— Но откуда ты знаешь, чем занимаются эти люди?
— Ну а что еще среди ночи могут делать в банке два аудитора? Конечно, возятся с моим счетом.
— Но что такого ты сделал? Что они могут обнаружить?
— Хотч, когда они хотят тебя достать, они тебя достанут.
Мы подъехали к отелю «Кристиана», рядом с супермаркетом Чака Аткинсона. Дюк помог мне нести вещи, а Эрнест остался в машине.
— Хотч, ты обязан что-то сделать. — В интонациях Дюка звучало неподдельное отчаяние. — Никто им не занимается, и, честное слово, хоть кто-то должен взять дело в свои руки.
— Но я-то что могу?
— Ты видишь, что с ним происходит. Все уже шепчутся об этом, но… Боже мой!
Когда мы вернулись к машине, Эрнест попросил меня прийти к ним завтра утром на завтрак, и как можно раньше:
— Буду ждать тебя.
— Приду рано, — сказал я.
Все первые дни после приезда меня осаждали близкие друзья Эрнеста. Один за другим они делились со мной своими тревогами и страхами. Он страшно изменился. Похоже, у него глубокая депрессия. Эрнест отказывается от охоты. Он придирается к старым друзьям и больше не собирает их по пятницам вечером смотреть соревнования по боксу. Он отвратительно выглядит.
Поначалу я попытался обсудить ситуацию прямо с Эрнестом, как делал это всего месяц назад, когда мы в Мадриде решали вопросы с багажом. Но я оказался слишком наивен. Прежде всего, он не хотел ни о чем говорить ни в своем доме, ни в моем номере — везде якобы стояли жучки и нас прослушивали. Поэтому нам пришлось одеться и прогуляться по берегу Вуд-Ривер. Найдя толстое бревно, мы уселись, и Эрнест принялся повторять весь тот бред, который я уже слышал. ФБР следит за ним из-за Онор. Эти парни — из службы иммиграции, и они собирают против него улики. За что? За развращение малолетних. На его тирады я возразил, что он никогда не был с Онор в Штатах — только на Кубе и в Испании, поэтому американские службы иммиграции не могут ни в чем его обвинять, даже если это правда. Тут он вскочил и принялся ходить вокруг бревна, крича, что она была только его секретаршей и что во всех такого рода обвинениях нет ни грамма правды, но им проще его арестовать, чем выяснить истину. Я пытался показать абсурдность его подозрений, но чем больше говорил, тем больше его раздражали мои слова — я не верил в опасность, которая ему угрожала! В конце концов, я понял, что эта фраза — «развращение малолетних» — сидит в его голове не потому, что она имеет для него какой-то определенный смысл, а просто из-за ее зловещего звучания. Вместо нее с таким же успехом могли фигурировать и другие формулировки — «покушение на жизнь», «преднамеренное убийство» — все, что угодно, лишь бы это смогло стать той дьявольской петлей, которую агенты ФБР собирались накинуть ему на шею.
Эрнесту не терпелось узнать, говорили ли со мной агенты службы иммиграции об Онор и о нем, а когда я ответил, что никто меня ни о чем не спрашивал, он так посмотрел на меня, что было ясно — он мне не верит ни на йоту. И тут мне стало совсем плохо. Я понял, что теперь Эрнест считает и меня участником заговора.
Он снова опустился на бревно. Сейчас он хотел узнать, велел ли я его адвокату, как он меня просил, задекларировать его выигрыш, когда он ставил на Йоханссона — четыре тысячи долларов. Я ответил, что выполнил его просьбу, и все будет сделано, как надо.
— Уже слишком поздно, — мрачно проговорил он. — Ты видел тех аудиторов в банке? Они как раз этим и занимаются.
Нет, возражал я, это невозможно, ведь декларировать выигрыш разрешается в течение года, и у него было много времени в запасе, и наверняка те люди в банке были заняты совсем другими делами. На это Эрнест заявил, что я абсолютно не прав — выигрыши в азартные игры надо декларировать сразу после получения денег, он явно нарушил закон, и теперь ФБР за ним охотится. Затем он предупредил меня, что Вернон Лорд ничего не знает — он отличный парень и всегда к нему, Эрнесту, хорошо относился, и поэтому Хемингуэй не хочет, чтобы Лорд был втянут в это дело. Вот почему Эрнест не позволил Лорду встречать меня.
— Но, Папа, Вернон — твой врач. И вас связывают особые отношения. Ты не должен волноваться о нем.
— Нет, я должен волноваться, — сказал он, — ведь у врачей нет никаких преимуществ в суде.
Тут я решил поспорить с ним. Эрнест знал, что некоторое время я был практикующим юристом, поэтому я попытался убедить его, что хотя бы здесь он ошибается. И чем больше я доказывал ему, что у докторов есть особые права в суде, как, впрочем, и везде, тем меньше Эрнест хотел слушать меня, утверждая, что я абсолютно не знаю законов. В конце концов он заявил, что и я его предал. Этого я уже не мог так оставить. Мы, крича друг на друга, нервно ходили вокруг бревна, и я даже не старался его успокоить. Вдруг Эрнест повернулся ко мне, посмотрел прямо в глаза и с горечью в голосе произнес:
— Давай откровенно, Хотч. Скажи, по-твоему, я кто — лгун или сумасшедший?
Его подбородок трясся, а лицо страшно побледнело.
— Прости, — сказал я. — Забудем об этом разговоре. — И мы медленно направились обратно к дому.