Мы — дети войны, поэтому игры у нас своеобразные, мы сами их себе придумываем. И другим — не рекомендуем.
Надо к ведру приблизиться с кусочком сахара в руке. И ждать, когда она, почуяв лакомство, которое ты осторожно положил на пол, а сам замер, уставившись на предмет ее вожделения, утащит сахар в щель.
При этом ты видишь — вблизи! — как крысу раздирают поистине шекспировские страсти.
Схватить или не схватить? — вот в чем вопрос. Пять минут, десять, пятнадцать… ждать, ждать и ждать. Пока не свершится!
Но самый шик с нашей стороны — это когда сахар крыса хватала не с пола, а с твоей героической руки — это уже высший класс!.. Равносильно подвигу!..
Бывало, минут на сорок надо было застыть, чтобы случилось такое!.. Терпение, смелость, воля к победе!
Зато ты — добился своего, и тебе — квартирная слава!
Крысы, между прочим, умные животные. Из самых умных. Рассказывали, будто во время блокады, когда Ленинград превратился в некрополь и жратвы там никакой не осталось, даже замерзшие на улицах трупы невозможно было грызть, городские крысы по чьему-то неведомому зову или инстинкту собрались в толпу и… ушли из Северной столицы.
Представляете, полчища крыс идут по Охтинскому мосту. А куда идут — никто не узнал и не узнает. Город — обескрысел. В один день. И эта жуть, свидетелями которой были многие блокадники, к сожалению, не отснятая на кинопленку, — лишь маленькое добавление к «никто не забыт, ничто не забыто».
В шестом классе меня выбрали председателем совета отряда. Вероятно, за то, что я хорошо играл на школьном подоконнике в пуговичный футбол и любил читать стихи В. В. Маяковского (в подражание мастеру художественного слова Всеволоду Аксенову):
Деточка, все мы немножко лошади,
Каждый из нас — немножечко лошадь.
Это я к тому, что «Стихи о советском паспорте» я никогда не читал, и они мне, мальчишке, вовсе не нравились. К тому же строчка «…дубликатом бесценного груза» меня озадачивала: что за «дубликат»?., что за «бесценный груз»?..
Ответ был невыносимо вульгарен:
— Гыы-ыы-ы!
Намек понят. Учительница литературы покраснела, когда я спросил, что она думает о расшифровке этого образа.
— Я не думаю, а ты подумай, можно ли об этом спрашивать женщину.
Спасибо, Лидия Герасимовна, вразумили.
Я был, как все, как все… Не лучше, не хуже. В меру хулиганом, в меру воспитанным… Вот только курить не начал. И всю жизнь не курю. Все пороки, кроме этого. А почему?
Повезло потому что — зашел в школьную уборную как-то где-то в пятом классе, а там уже все курили. Дали вдохнуть с окурка.
Я закашлялся — все засмеялись. Зло, мне показалось. Тогда я бросил окурок и уже не пробовал… Всю оставшуюся жизнь.
Какое же это счастье, что я тогда на один день опоздал!..
Вино и водку — другая история! — начали глотать класса с 8-го. «Портвейн — три семерки» — это наш школьный напиток, заменявший нам нынешнюю «кока-колу» и «пепси». Зато песенку я распевал ту еще:
Кока-колу я пить всегда готов!
Кока-кола — напиток для богов.
Кока-колу вкушал еще Форсайт.
Пейте коку! Пейте колу!
Доброй ночи!., Гуд найт!
Это было тлетворное влияние Запада. Началось с театра Образцова, где шикарная кукла хлопала глазами и пела:
Под шорох
твоих
рЭсниц!
Очень они всем нравились, эти «рЭсницы». Про Армстронга я не слышал, но уже хрипел, как Армстронг:
Среди асфальта и бетонных стен,
Среди гудков и городского шума,
Стиляга Боб влюбился в манекен
С витрины ГУМа! ГУМа! ГУМа!
Эту песенку и мелодию к ней я сочинил в десятом классе и пел на «хатах», где «чувих» укладывали на «станки» — в одной комнате по три-четыре «станка», то есть лежанки, — диваны, кровати, даже сундуки годились для занятий любовью. Эх, молодость!
А чем еще заниматься в старших классах?
В начале 50-х годов прошлого столетия по правой стороне улицы Горького (ныне снова Тверская) от гостиницы «Москва» (ныне снесена) до Пушкинской площади (ныне углового Дома актера ВТО нет — сгорел) прохаживалась группка безусых юнцов, одетых по «той еще» моде: бобриковые пальто с поднятым воротником, белые шелковые шарфики и кепочки с разрезом, чуть позже их сменили фетровые шляпы и береты… Летом, конечно, одежды были легче — стильные длиннополые пиджаки из букле, туфли на толстой микропорке и китайские галстуки с драконами… В случае дождя нацепляли на себя хлорвиниловые прозрачные плащи, именовавшиеся в народе вульгарно, но точно — «гондонами»…
Прогулки совершались по 10–15 раз — туда и обратно, обратно и туда…
Это называлось «прошвырнуться по Бродвею»…
Настоящего Бродвея никто из нас, конечно, не видел. Даже в кино.
Но поскольку маршрут лежал мимо самого злачного места Москвы — «Коктейль-холла», где собирался весь цвет столичной «стиляжной» молодежи, — воображение работало мощно, поддерживаемое ритмами «буги-вуги» и мелодиями Глена Миллера из «Серенады солнечной долины».
Шура, Бода, Лера, Антон, Граф и я — эта (можно и увеличить перечисление) компания друзей испытывала шок перехода от детства к юности, от юности к молодости — с его оголтелым эротизмом вперемешку с просыпающимся интеллектом.
Лидеров не было. Точнее, каждый в какой-то момент становился лидером. Ибо каскад впечатлений и житейский юморизм пронизывали нашу еще не состоявшуюся жизнь. Озорство на грани хулиганства поощрялось, всякий из нас то и дело что-то творил и вытворял. Все время хотелось чего-то большего в то светлое, но, по сути, нищенское время.
Сами того не сознавая, мы были этакими квазидиссидентами, чье неоперившееся сознание было абсолютно свободно — и это еще в то время, когда товарищ Сталин был еще жив, а слово «тоталитаризм» лично мне не было известно.
Шагая по Бродвею, мы рыскали глазами в поисках девушек, с которыми хотелось познакомиться, но при этом болтали и о самом серьезном — о свободе и несвободе, например.
Министру внутренних дел Союза ССР
Сергею Никифоровичу Круглову
От Шлиндмана Семена Михайловича,
с/поселенца, 1905 г.р., —
Красноярский край, Абанский район, с. Абан, Советская ул., дом № 5.
ЖАЛОБА
Пять лет, с 16/XII. 1948 г.: я нахожусь на бессрочном ссыльном поселении, назначенном мне в связи с судимостью, отбытой мною с 3.XII. 1937 г. по 12. VIII. 1946 г. по ложному и клеветническому обвинению Я абсолютно верю в предстоящую мою реабилитацию, потому что только так может по-справедливому решиться мой вопрос.
Но пока что я должен жить и хочу жить. Для этого мне нужно иметь элементарные условия: обеспеченную работу и необходимую медицинскую помощь.
38 месяцев я хожу без работы и нету меня никаких перспектив к ее получению. Ди кии и бессмысленный факт в нашей советской действительности, но, к сожалению, все же факт… Я издергался, теряю последние остатки здоровья и сил, каждый день приносит мне нескончаемые муки. Шутка ли сказать: свыше 3-х лет без работы!..
Я — инвалид второй группы, но я могу и должен работать по специальности, чтобы не умереть голодной смертью. Нету меня других источников к существованию. Труд является для меня жизненной потребностью и необходимостью. Здесь, в с. Абан, я оказался фактически лишенным священного права, гарантируемого конституцией СССР, права на труд, — нет здесь для меня сколько-нибудь подходящей и посильной работы, не говоря уже о работе по специальности инженера-экономиста и юрисконсульта.
Я болен стенокардией, ангионеврозом, хроническим бруцеллезом, нуждаюсь в серьезном лечении, в частности в физиотерапевтическом лечении, которого здесь, в с. Абан, нет. Нет здесь и врачей-специалистов по сердечным и нервным заболеваниям, чье постоянное наблюдение и помощь мне необходимы, нет здесь и специального бруцеллезного лечения.
Все эти обстоятельства привели к резкому ухудшению моего здоровья, сделали меня инвалидом, влачащим жалкое существование. Мое положение в селе Абан совершенно безнадежно, здесь ждет меня лишь скорая смерть. Такой участи я не заслужил, она ничем не оправдана. Никому не нужно превращение ссылки в мою преждевременную могилу, — мне ведь только 48 лет.
Между тем и для меня есть спасение Спасение ~ в переезде моем на жительство в г. Красноярск или г. Канск, а еще лучше в г. Абакан или г. Минусинск, находящиеся в южной части Красноярского края, где климатические условия несколько мягче и более благоприятны для моего здоровья В любом из этих пунктов я безусловно буду иметь обеспеченную работу по специальности, что является, самым главным, а также получу постоянную квалифицированную медицинскую помощь.
Несколько раз я обращался в УМВД по Красноярскому краю с просьбой о разрешении моего переезда на жительство в г. Красноярск или в один из других городов Красноярского края.
Ходатайство о разрешении моего переезда в г. Канск возбуждала Канская Межрайонная Строительно-монтажная Контора «Главсельэлектро», предоставляющая мне работу в качестве инженера-экономиста и юрисконсульта (см. прилагаемые копии писем от 12.IX. 1953 г. за № 7-9-21 и от 16.Х. 1953 г. за № 5216, адресованных Нач. УМВД полковнику Ковалеву).
Начальник отдела УМВД по Красноярскому краю Середницкий отказал мне в переезде, формально ссылаясь на то, что гг. Канск и Красноярск не являются местами ссыльного поселения. Однако известно, что в Канске, как и в Красноярске, проживает немалое число ссыльно-поселенцев. Только из нашего Аба некого района за последние 1–2 года переехало на жительство в Красноярск, Канск, Ачинск, Абакан и другие города Красноярского края несколько десятков ссыльно-поселенцев с такими же, примерно, установочными данными, что и у меня. Почему же мне, больному человеку, не разрешается переезд, когда известно, что только в нем спасение моей жизни?