Думаю, что старческий угар пройдет быстро и его место с вами дома.
Подумай, Марик, что предпринять, но выручить его надо. Напиши этой паршивой Раисе, чтоб она от него отстала. Что у него есть семья и его место возле жены, которой он многим обязан, и сына.
Адрес Р. И. Трофимовой: Калининград, ул. Томская, д. 7 кв. 7.
Ничего не пиши ему о моем письме, сделай все это нежно. Меня ты, наверное, помнишь: вы были у меня, когда ты приезжал.
Зиновьев Г.Н.
Перемена света.
Входит отец. С бутылкой водки и шампанским. Я вручаю ему букет цветов.
Я. С возвращением! (Обнимаю отца.)
Отец. А мама где?
Я. Она ушла. Придет попозже.
Отец. Понятно.
Я. Что тебе понятно?
Отец. Захотела оставить нас с глазу на глаз?.. Ох, Лида!.. Я ж тебя знаю и вижу насквозь.
Я. Мама тебя ждала.
Отец. Н-да.
Я. Ты не веришь? Сомневаешься?
Отец. Да нет, просто я живу… сегодняшним днем.
Я. Ты вернешься к нам?
Отец. А ты этого хочешь?
Я. Да. И потом… мне жалко маму.
Отец. И мне жалко… (короткая пауза), что все так получилось.
Я. Может, есть шанс поставить всё на старые рельсы?
Отец. Я с них не сходил.
Я (обрадованно). Так что мешает?
Отец. Видишь ли, сыночка… Хотя какой ты «сыночка»… Ты уже большой, тебе сейчас…
Я. Девятнадцать.
Отец. Хороший возраст. Хотя я был в девятнадцать — полный идиот. Я верил в то, во что категорически не надо было верить.
Я. В идею коммунизма?
Отец. Видишь ли, сама по себе идея коммунизма совсем не плоха — братство, равенство, свобода — чем плохо?.. Но на практике произошло что-то другое.
Я. До тебя это дошло?
Отец. Слишком поздно. Но я продолжаю верить.
Я. В идею коммунизма?
Отец. Только в идею.
Я. Теперь я понимаю, откуда слово «идеалист».
Отец. Знаешь что, сынок. Я тебя прошу об одном — будь осторожен. Ты комсомолец.
Я. Да.
Отец. Очень хорошо.
Я. Чего хорошего?
Отец. А что плохого?
Я. Все врут. Но я верю, продолжаю верить.
Отец. Во что?
Я. В социализм с человеческим лицом.
Отец. Хм… Как ты сказал?
Я. Могу повторить: в социализм с человеческим лицом. Это не мой термин. Я его вычитал в журнале «В защиту мира».
Отец. Ты его читаешь?
Я. Да. Это международное издание. На разных языках. Там совершенно иначе все преподносится, не так, как у нас.
Отец. Например, что?
Я. Например, Карл Маркс… Знаешь, это он сформулировал впервые: «казарменный коммунизм». Представляешь, сам Маркс, сам!.. Будто про нас.
Отец. Сказано точно. Но увлекаться этим особенно не стоит.
Я. Мы — дети двадцатого съезда. Слышал такое выражение?
Отец. Именно дети. Придется взрослеть.
Я. Что ты имеешь в виду?
Отец. Вот ты поступил в Университет, на факультет журналистики, да?.. Но там ведь надо идти в ногу.
Я. С кем?
Отец. С партией. Ты решил вступить в партию?
Я. Если предложат, вступлю.
Отец. Зачем?
Я. Чтобы изнутри можно было что-то изменить. Если большое количество честных молодых людей вступит в партию, партия преобразится.
Отец. А если не преобразится?
Я. Такого не может быть.
Отец. Ну, почему не может?.. Вдруг вас кто-то назовет вредителями.
Я. Меня?.. С чего?
Отец. Да ни с чего. Ни с того ни с сего.
Я. Этого никогда уже не произойдет. Время другое.
Отец. Понятно.
Я. Что тебе понятно?
Отец. Что ты — патриот. Это хорошо. Но чем… какими делами — не словами! — ты сможешь это подтвердить?
Я. Я?
Отец. Да, ты. Лично ты.
Я. Тебе интересно?
Отец. Очень интересно.
Я. Я вот… скоро на целину поеду. У нас студенческий целинный отряд собирается.
Отец. Отряд?
Я. А что тебя смущает?
Отец. Ну как-то звучит странно… «Казарменный коммунизм» получается.
Я. Да?.. Ты прав. Я об этом не подумал.
Отец. Нет, нет… Это хорошо, что ты на целину… узнаешь жизнь… увидишь, как ОНО… на самом деле. Это хорошо. Но в партию не торопись. Сначала жизнь узнай, а потом… сам решишь. Своей головой Я тут не советчик.
Я. Я понимаю. У тебя своя жизнь, у нас своя. То, что было, не повторится никогда. Никита Сергеевич…
Отец. Ладно. Хватит об этом. Мама когда придет?
Я. Я думаю, с минуты на минуту.
Отец. Вот. А мы с тобой так и не поговорили. Я тебе главного не сказал.
Я. Говори. Я внимательно слушаю.
Отец. Марик… Марк… Услышь меня, пожалуйста.
Я. Слушаю. Слушаю. Говори.
Отец. Мы с мамой давно разошлись. Ты носишь не мою фамилию. У тебя другое отчество. Но ты был и остаешься моим единственным сыном. Но… у меня другая семья. Я говорю с тобой как с взрослым человеком. Я…
Я. Значит, не вернешься?
Отец. Пока нет.
Я. Что значит «пока»?
Отец. Пока значит пока.
Я. Ты знаешь, что мама тебе верна?.. Что она и сейчас без тебя жить не может.
Отец. 10 лет назад я попросил у нее прощения. Фактически она прогнала меня. Ты был тогда маленький. Учился в Гнесинке.
Я. И недоучился. Пришлось бросить музыкальную школу, потому что педагогам надо было платить, делать подарки — так было принято, а денег не было и бабушкина нога… В общем, что я объясняю — с музыкой давно покончено.
Отец. Таак. Но у тебя отчим. Все у нас развалилось к черту, вся жизнь пошла под откос.
Я. Папа, могу я у тебя спросить?
Отец. Давай.
Я. Зачем ты женился на этой польке?
Пауза.
Отец. Знаешь, я лучше уйду.
Я. Я задал вопрос.
Отец. После… потом… сегодня не могу. Я тебе позвоню. (Уходит.)
Я (в зал). Он ушел, а через пять минут явилась мама.
Входит Лидия. Она в хорошем настроении.
Мама. Сема!.. Семик!.. Ты где?.. Вы поговорили?.. Марик, а где папа?
Я. Папа ушел.
Пауза.
Затемнение.
На целину я съездил.
Поехал туда романтиком, а вернулся «антисоветчиком». Я сам про себя это понял и очень удивился произошедшему внутри преображению. Что же произошло?
Казалось, все должно было быть наоборот — движимые патриотической идеей комсомольцы (я в их числе!) «покоряют» целинные земли и помогают Родине собрать новый великий урожай.
С тем и ехали в казахстанскую степь. Булаевский район. Под Петропавловском, но другим, который не на Камчатке… Вагон-теплушка, спим на матрацах, вот жизнь!
Мама. Я тоже хотела, чтобы мой «маменькин сынок» познал жизнь за пределами Садового кольца. Но я предупредила его: «Марик, ты там будь осторожен, чтоб эти подвиги твои тебе же боком не вышли».
Я. Мама!.. Что ты имеешь в виду?
Мама. А то, что вся эта ваша целина — несчастный случай.
Вот так она сказала. Разумеется, тихо, чтобы никто, кроме меня, не слышал. Как в воду глядела.
Да, именно так.
Я съездил на целину одним человеком, вернулся другим. Что-то произошло, перелом, я стал на мир смотреть уже без телячьего восторга. Ибо то, что я увидел на целине…
Впрочем, поначалу все шло без потрясений, на высоком душевном, я бы сказал, патриотическом подъеме. Мы ехали в теплушках (как будто по этапу), но очень радостно, по-комсомольски весело, наша искренность не знала границ. Вспоминаю стенгазету, выпущенную в пути — под названием «Мама, не рыдай!», — и полет нашего поезда на крыльях идиотического энтузиазма с остановками-концертами на полустанках — из Москвы прямиком в казахстанскую степь.
Вот в этой самой степи и случилось мое перерождение. Сначала жили в палатках, потом в землянках, рыли котлован для «овощегноилища», как кто-то пошутил. Затем я работал копнильщиком на комбайне — это был труд потяжелей, но и эта пыльная, в общем, работа не погасила мой внутренний одержимый пыл. И вдруг зачем-то (уж не помню, зачем) нас — троих студентов из отряда журфака — послали в районный центр Булаево, километров за сто…
Мы сели в кузов грузовика и двинулись по грейдеру, чем-то похожему на вытоптанную в траве дорогу, за горизонт, в путь.
Через какое-то время остановились как вкопанные. Страшная картина аварии явилась моим глазам. Посреди степи…
Перевернутый грузовик. И — трупы, раздавленные кузовом.
Один — шок! — без головы. Вернее, голова рядом, потому что борт грузовика пришелся как раз на шею молодого человека и отделил его голову от туловища. Крови почти нет!..
В Булаеве, куда мы полетели в понятном настроении, сообщили о случившемся, и нас тут же вызвали в штаб целинного отряда.
Нам было велено молчать об увиденном.
Строжайший приказ. В самой грубой форме:
— Отрежьте языки.
С нас взяли подписку «о неразглашении». Разговаривали с нами, как будто мы какие-то преступники, владеющие военной тайной.
Кто проговорится, будет исключен из Университета.
А в чем дело?.. Почему такие предупреждения?
Потом выяснилось, что среди погибших… англичанин. И это как раз тот самый парень, оказавшийся под бортом перевернувшегося на грейдере грузовика. И надо же… Я знал его сестру Инессу Гиббонс — студентку филфака, которая пела в самодеятельности со сцены нашего клуба в концертах, где и я участвовал. Помню, с каким успехом она исполняла на английском традиционную новогоднюю песенку «Джангл-беллс» — теперь вот я не смогу к ней даже подойти и посочувствовать ее горю.